Текст книги "Убей или умри! Первый роман о немецком снайпере"

Глава 3

Готовиться начинаю вечером до наступления темноты. Сгущаются темные облака, ночь по всем признакам обещает быть безлунной. Мне это только на руку – сама природа дает шанс раствориться, стать невидимым. Поверх униформы надеваю камуфляжный комбинезон, который с большим трудом выпросил у танкистов СС. Он не сковывает движений, очень удобен, а рисунок «дубовый лист» прекрасно подходит для окружающей местности.

В сборах мне помогает молодой начинающий снайпер по фамилии Земмер, один из оставшейся в нашей роте четверки. Остроносый, с веснушчатым лицом, он выглядит совсем мальчишкой, но рука у него твердая, стреляет он неплохо, хотя часто слишком торопится. Прежде до серьезных заданий я его не допускал, однако теперь, после выбывших Штайнберга и силезца, придется рассчитывать и на этого юнца.

Земмер надел на мою каску проволочный каркас и аккуратно прикрепляет к нему маскировку. Я должен слиться с местным пейзажем, и тут нельзя допустить промашку. Пожухлая листва, трава не того оттенка, все это может быть обнаружено противником, а со снайпером не церемонятся, его сразу накрывают минометным или артиллерийским огнем. Закончив с каской, Земмер «украшает» мой камуфляжный комбинезон пучками травы и лоскутами ткани. Я подтягиваю ремни, несколько раз слегка подпрыгиваю на мысках. Ни одна деталь экипировки не должна издавать шума. Ночью любые звуки далеко слышны. А сейчас тихо, русские нас не беспокоят, видимо, к чему-то готовятся. Я постепенно превращаюсь в некое подобие ходячего куста.

– Разрешите обратиться, герр обер-ефрейтор, – чуть запинаясь, робко спрашивает Земмер.

– Обращайся.

– Когда вы позволите мне выходить на операции? – Он смотрит вопросительно, в глазах явно проскальзывает обида. – Или хотя бы с собой возьмете?

– Когда профессии своей обучишься до конца, – равнодушно отвечаю я. Мальчишка рвется в бой, внутренне злится на меня за то, что не выпускаю его с позиций. – Когда поймешь, что твоя задача не только уничтожить цель, но и живым уйти.

– Но я же снайпер...

– Ты не снайпер, ты недоучка, – мне не хочется его обижать, но он не понимает, что я лишь пытаюсь сохранить ему жизнь. – Вон силезец этот, Кальт, поторопился, и двоих нет. Так что пока не научишься быть терпеливым, привязывать тебе траву к каскам.

– Но ведь вы сами, герр оберефрейтор, говорили, что настоящий опыт можно получить только в реальных условиях, – упрямый мальчишка начинает мне надоедать, продолжает настаивать на своем.

– Куда ты вечно торопишься? Хладнокровный расчет, сосредоточенность и полное спокойствие – вот самые ценные качества нашей профессии. А в тебе этого нет. И кто вас только натаскивал в учебке?! Второго выстрела у тебя может не быть. Научись концентрироваться на первом, вкладывать в него все свое умение. Никогда не спеши. Понял?

– Так точно! – слегка насупившись, отвечает Земмер.

Он недоволен, я снова уничтожил в нем всяческую надежду. Становится его жалко, но виду не подаю. Пусть считает меня упертым козлом, зато проживет дольше.

– Подай винтовку, – приказываю ему, всем видом давая понять, что разговор закончен.

Земмер послушно протягивает мне оружие.

В работе я использую K98k образца 1935 года. Винтовка меня полностью устраивает, особенно после того, как поменял штатный полуторакратный прицел на четырехкратный и переместил его немного ближе, поскольку стандартное крепление неудобно. Рассчитывалось оно на то, что стрелок сможет одновременно смотреть в прицел и наблюдать за обстановкой. Однако вышло так, что подобное крепление не позволяет качественно прицелиться. Кое-кто использует трофейные русские винтовки Мосина, благо недостатка в патронах нет, после каждого боя их остаются целые россыпи, но я неплохо управляюсь и с отечественным оружием. Винтовка закамуфлирована, обмотана тряпками, и в лесу неотличима от обыкновенной коряги или заросшей мохом ветки. К оптике прицела и бинокля заранее прикреплены картонные кругляшки с узкими прямоугольными прорезями. Это снижает вероятность того, что русские заметят блики.

– Штайнберг умер, – вдруг торопливо бормочет Земмер, опуская глаза.

– Господи! – ошеломленно восклицаю я. – Откуда узнал?

– Ребята повезли его из лазарета в госпиталь, – сбивчиво продолжает Земмер, едва сдерживая слезы. – И километра не отъехали, как он дышать перестал. Говорят, слишком много крови потерял, пока шел к нам.

– Жаль, – сухо подытоживаю я, а в голове невольно мелькает циничная мысль, что его родственникам в похоронке вполне можно написать: «Геройски погиб, оторвав член от дерева».

На самом деле, Штайнберга мне не жаль. Он решил поиграть с судьбой и проиграл. Да и силезца с собой потащил только ради того, чтобы тот потом рассказывал всем, насколько Штайнберг хорош в деле. Земмер этого не понимает, а объяснять ему бесполезно. Для него Штайнберг – настоящий герой. Земмеру предстоит еще многое узнать, прежде чем он поймет, в какое дерьмо наши бонзы запихнули нас по самую макушку. Пока они отсиживаются в теплых берлинских кабинетах, жрут за чистыми столами с чистых тарелок, носят чистое белье и спят в чистых постелях, прижимаясь к теплым жопам своих жен и любовниц, мы живем в сырых землянках, жрем там же, где срем, носим завшивленное, давно не стиранное тряпье, а спать готовы где придется, лишь бы была возможность прикорнуть. Наши жены не помнят уже наших объятий, наши дети не узнают в нас своих отцов. Если что и прижимаем мы к себе во сне, так это холодную сталь оружия, чтобы было под рукой в случае внезапного нападения врага. Мы платим кровью за их пламенные речи, мы умираем за их глупость и бредовые идеи. Мы, немцы, хорошие солдаты, но сами не заметили, как бонзы превратили нас в зверей, в псов ада, послушно уничтожающих все и вся на своем пути. Я давно не понимаю, зачем и за что воюю. Бонзы сломали в нас умение думать собственными мозгами, чувствовать собственным сердцем, а иваны выдрали нам клыки и теперь гонят прочь со своей земли. Если Земмер осознает это, у него появится шанс выжить, если нет – сдохнет здесь, подобно тысячам других немцев. Как и он, я сначала глубоко переживал смерть близких мне людей, впадал в отчаяние. Меня одолевала злоба на врага, накатывая горячей волной и обжигая сердце. Мы здесь каждый день теряем товарищей, и если каждую смерть пропускать через свою душу, легко сжечь себя изнутри. Нельзя. Надо отрешиться. Я научился этому, а ему еще только предстоит...

Русский корректировщик огня, несомненно, пасется где-то недалеко от наших траншей. Можно, конечно, наобум накрыть предполагаемые точки его местонахождения минометами и артиллерией, но после придется с голой задницей встречать толпу русских. Мы сейчас не в том положении, чтобы впустую расходовать и без того скудный боезапас, не будучи уверенными в выполнении задачи. Сталин людей не жалеет, иваны напирают, к ним постоянно подходит подкрепление. Вермахт этим похвастаться не может. Недавно прилетал транспортный Ю-52, доставивший боеприпасы, но после русские предприняли несколько серьезных атак, которые, к счастью, удалось отбить, хотя и с огромными потерями. А безумные приказы майора фон Хельца делают наше существование еще более отвратительным.

Мы давно уже топчемся в этом районе, то захватывая позиции русских, то откатываясь. Местность я знаю наизусть, детали ее изучил по картам, а по нашим позициям способен ходить с завязанными глазами. Чтобы понять, где может укрываться русский корректировщик огня, нужно поставить себя на его место. Мне некому помогать в этом, я все должен сделать сам.

Наша теперешняя позиция выбрана довольно удачно, что дает возможность удерживать ее до сих пор. Равнина впереди хорошо простреливается, все видно как на ладони, что, однако, не мешает иванам атаковать нас с этого направления с завидным постоянством. Развороченная техника, подбитые «тридцатьчетверки» с понуро опущенными стволами, выгоревшие остовы наших Т-III не подходят для лежбища корректировщика. Там может, конечно, затаиться неопытный снайпер, но стоит ему произвести выстрел, его тут же сровняют с землей. Несмотря на жестокие бои, на равнине еще остается несколько отдельно стоящих лиственных деревьев и редких пятен кустарника, но прятаться среди них может только дурак. Обзор для наблюдения оттуда минимален, а опасность быть замеченным и погибнуть велика. В любом случае, артиллерия русских бьет слишком точно, и разброс избираемых ею целей слишком велик, чтобы корректировщик мог скрываться на равнине. Этот вариант отпадает.

Правый фланг тоже не подходит, так как весь усеян минами, и для русских это не секрет. Там однажды даже наша группа разведчиков взлетела на воздух, несмотря на то, что с ними был сапер, якобы знавший безопасный проход через минные поля. Иваны туда не суются, мы тоже.

Будь я на месте наводчика, расположился бы несколько левее. Место лесистое, есть где спрятаться, и возможностей отойти незамеченным хватает. Обзор наших позиций оттуда почти идеальный, как, впрочем, и русских. Патрули и разведгруппы с обеих сторон постоянно курсируют там, углубляясь в чащу, а потому риск попасть в засаду очень велик. То и дело в лесу происходят мелкие стычки, но территория пока остается ничейной. Штайнберг с Кальтом угодили в лапы русских именно там.

Есть в этом лесу одно местечко, которое наиболее подходит для вражеского наводчика. Будь я русским, выбрал бы его. Недели три назад начал донимать нас советский стрелок. Ничего нового – и наши снайперы постоянно наносили урон русским, и русские снайперы пополняли свой счет, убивая наших солдат прямо в окопах. На всем протяжении позиций нашего полка работало не меньше полутора десятков моих коллег-иванов. Но этот стрелок бил всегда в горло и только офицеров. В течение трех дней он прикончил семнадцать человек! Почерк его был узнаваем, но вот засечь, откуда он вел огонь, никак не удавалось. Попытка выманить его на манекен в полковничьей форме с треском провалилась. Русский легко вычислил обман, обнаружил нашего снайпера, поджидавшего в засаде, когда он раскроет свое местоположение выстрелом, и отправил его к праотцам. Бауер поручил мне найти его и уничтожить, дав в распоряжение десяток ребят из разведчиков, но на следующий день русский сам исчез так же внезапно, как и появился. Уверенности, что он не появится снова, не было, а потому мы все равно проработали несколько точек, откуда им могла вестись стрельба. Долго думали, чертили схемы, сравнивали и остановились на нескольких наиболее вероятных. Обследовали их внимательно, но если русский и бывал в какой-то из них, то не оставил следов. Мы уже отчаялись найти хоть какие-то свидетельства его пребывания, когда я нутром почувствовал – это его место! Возможно, сказался опыт, не знаю. Я был уверен, что русский побывал именно здесь, тогда как ребята из разведки, не найдя ни единого подтверждения, ни даже примятой травинки или сломанной ветки, посчитали, что я переутомился, и мне уже мерещится всякая дребедень. Я настаивал, что нужно забраться на несколько деревьев, казавшихся мне наиболее подходящими для работы по нашим позициям. После долгих убеждений разведчики с неохотой влезли на них и осмотрели. Я оказался прав. В густой кроне одного из деревьев обнаружилось мастерски сработанное «лежбище», которое невозможно было разглядеть не только снизу, с земли, но даже с верхушки соседнего дерева. Мы устроили засаду, ждали русского снайпера несколько дней, но безрезультатно. Снайпер исчез. И убийства наших офицеров с характерным для него выстрелом в горло прекратились. Тогда мы решили, что русский или погиб в одном из боев, или его перебросили служить в другое место. А сейчас мне вдруг подумалось, что его специально убрали с такой великолепной позиции, дабы не выдать ее, и в нужный момент использовать для корректировщика огня. О том, что место нами обнаружено, иваны едва ли знают. Мы, по крайней мере, предприняли все меры, чтобы скрыть там свое присутствие.

Я намереваюсь отправиться туда, благо и место для меня с прошлого раза уже подготовлено. Метрах в тридцати от «лежбища» русского снайпера, среди кустов с другой стороны оврага стоит невысокий полуразвалившийся трухлявый пень. Аккуратно проковыряв в нем небольшую дыру и тщательно спрятав труху, разведчики устроили для меня за ним наблюдательный пункт. Пень, кусты и накинутая на спину маскировочная сеть делали меня неотличимым от угрюмого пейзажа. Даже присев на пенек было сложно разглядеть прячущегося возле него человека. Но русский снайпер тогда так и не появился. Зато несколько дней назад появился русский корректировщик, и, мне кажется, я знаю, где его нужно искать.

Помимо винтовки я беру с собой пистолет «Вальтер П-38» и две «колотушки» M-24. Стоило бы прихватить пистолет-пулемет MП-40, в случае обнаружения он может пригодиться, но тащить почти пять килограммов дополнительного веса плюс еще магазины к нему не хочется. Насколько возможно, нужно идти налегке. Выигрывая в боевой мощи, я теряю маневренность. Поэтому обычно обхожусь пистолетом. Проверяю заточку боевого ножа «Наркампфмессер». Замечательная вещь, как в хозяйстве, так и в рукопашном бою.

– А, Курт Брюннер собственной персоной! – окликает меня проходящий мимо сапер. – Отправляешься?

– Да. У вас там все без изменений? Нет желания подорваться на собственной мине.

– Со вчерашнего дня ничего не изменилось. Русские головы не дают поднять, – с сожалением разводит руками сапер.

– Понятно, – киваю я, вкладывая «Наркампфмессер» в ножны.

– Давай, удачи тебе, – хлопает он меня по плечу и отправляется дальше.

По траншее направляюсь к левому флангу, Земмер неотступно следует в двух шагах за спиной. Попадающиеся на пути солдаты уважительно здороваются со мной, желают вернуться живым. Все знают, что приключилось с Кальтом и Штайнбергом.

Темнеет, небо затянуто облаками. Как я и предполагал, ночь наступает безлунная, лишь редкие звезды еле проглядывают сквозь черную вату облаков. Обе стороны время от времени запускают вверх осветительные ракеты, но меня это не пугает. Пока ракета взметнется ввысь, раскроется там ярким бутоном, я успею застыть на месте, превратившись в обычный, ничем не примечательный бугорок. Зато, пока она, догорая, будет падать на землю, я успею оценить обстановку и в случае чего заметить опасность.

Присев на дно окопа, собираюсь с мыслями, втягиваю через ноздри полные легкие воздуха и медленно выдыхаю сквозь сомкнутые губы. Достаю из кармана две таблетки первитина, запиваю их водой из фляги – это поможет не уснуть, оставаться в тонусе всю ночь и не чувствовать голода. Из еды с собой не беру ничего, кроме нескольких шоколадных конфет «Panzerschokolade»[1]1
  Panzerschokolade– нем. «танковый шоколад». Шоколадные конфеты с начинкой из первитина – наркотика-психостимулятора, разработанного фармацевтами берлинской фирмы Temmler Werke в 1930-е гг. Считалось, что первитин оказывает менее пагубное влияние на организм, чем кофе. Широко использовался в немецкой армии в годы Второй мировой войны в качестве стимулятора. Адольф Гитлер получал инъекции первитина с 1936 г., а после 1943 г. по нескольку раз в день. Конфеты с начинкой из первитина можно было купить в свободной продаже.


[Закрыть]. Их вполне достаточно, чтобы продержаться сутки.

Жду, когда окончательно опустится темнота. Земмер завороженно глядит на меня. Бедный мальчик, который, возможно, скоро тоже станет хорошим стрелком. Он еще никого не убивал и не понимает, что не так просто хладнокровно прикончить человека в первый раз. Не в бою, не в рукопашной схватке, там все понятно. Враг несется на тебя, выставив перед собой жало штыка, а ты со всех ног мчишься на него, и тут уже нет времени на размышления – либо ты его, либо он тебя. Но стрелять в противника, который в данный момент даже не помышляет нападать, а греется у маленького костерка или, допустим, запускает ложку в котелок с едой, а потом подносит ее ко рту, чтобы наконец утолить чувство голода... это совсем другое. Ты смотришь на него через оптический прицел, он беззащитен перед тобой, он полностью в твоей власти, ты знаешь, что на этой чертовой войне он страдает точно так же, как ты, что как и тебя, его ждут дома родные и близкие, они так же, как и твои, молятся, чтобы он вернулся домой целый и невредимый, его дети мечтают вновь кинуться ему в объятия, обхватить крепко и прижаться, долго не отпуская, пока по его обветренной щеке не потечет скупая слеза... Ты можешь пощадить его, но вместо этого плавно нажимаешь на спусковой крючок и видишь, как разлетается его голова...

Свой первый выстрел я помню до сих пор. В тот раз, зимой 1943-го, у меня просто не было иного выбора. Я убивал прежде, но то было в бою. А тут из снайперской винтовки. Стрелять я умел с детства, и делал это отлично. Отец часто таскал меня в тир, а потом с гордостью хвалился моими успехами перед своими друзьями и, кажется, иногда даже спорил с ними на деньги, делал на меня ставку. Мне, мальчишке, нравилось быть в центре внимания, но я не помышлял о профессии снайпера. После призыва служил в пехоте, и был обыкновенным топтуном-грязедавом.

Той зимой мы попали в жуткую передрягу. Русские обложили нас, но, не сумев уничтожить сразу, решили брать измором. Мы очутились в настоящем котле. Иваны не торопились – знали, что без продовольствия на этом жутком холоде мы сами либо отдадим Господу душу, либо выйдем к ним с задранными кверху лапами. Для нас наступили ужасные дни: израненные, обмороженные, изголодавшиеся мы потеряли всяческую надежду на спасение. Обретались мы в импровизированных берлогах, вырытых в снегу и обложенных лапником. Наши бородатые физиономии покрывали льдинки. Вонь на позициях стояла ужасающая, да и сами мы смердели дерьмом, мочой и страхом. Даже отлить было проблемой – отмороженные пальцы не слушались, холод тут же пронизывал все тело. У многих начался цистит и недержание мочи, мороз сразу схватывал намокшие штаны, и несчастные выли от боли. Легкие раны гноились, от тяжелых начиналась гангрена. Шинели тепло не держали, и хотя мы обкладывали тела под униформой тряпьем, бумагой, газетами и пачками листовок, в которых иванов призывали «бросать оружие и сдаваться» все равно не могли согреться. Полчища злосчастных вшей изводили наши немытые исхудавшие тела. Лекарства вскоре закончились, солдаты пытались промывать раны мочой, но от этого становилось только хуже.

Глава 4

Некоторое время мы держались, надеясь, что командование бросит на помощь обещанные резервы, которые прорвут кольцо русских и вызволят нас. Ничего не произошло. Обещания так и остались обещаниями. Когда положение стало совсем невыносимым, и пришло осознание, что бонзы бросили нас на съедение русским волкам и помощи не будет, мы решили пробиваться. Особых надежд никто не питал, но получишь ты пулю, или замерзнешь в этом аду, разница небольшая, а так хотя бы смутный шанс выжить появлялся.

После долгих обсуждений было выбрано направление прорыва. Идея казалась безумной, но именно потому могла сработать. С северной стороны обступающий нас лес разрывала совершенно голая, шириной в километр, равнина. Если лес кишел красноармейцами, то белое заснеженное пространство, по данным нашей разведки, охраняло всего около двадцати иванов, на вооружении у которых было два пулемета «Максим». Ничего удивительного – даже будь наши солдаты полны сил, прежде чем они преодолели бы пятьсот метров до позиции русских, их бы перестреляли, как мишени в тире. А наши парни едва держались на ногах. Быстро бежать вперед по колено в снегу не получится, а укрыться там негде.

Все понимали, что проскользнуть незаметно не удастся. На равнине пулеметы и автоматчики будут косить нас десятками, а если кому все же посчастливится достигнуть линии русских, то придется драться врукопашную. Смазка в оружии замерзла, и многим нашим солдатам нечем защищаться, кроме как ножами и саперными лопатками. По глазам собравшихся было видно, что на рукопашную схватку никто и не надеялся. Никто не думал, что до нее дойдет – русские не смыкали глаз, проход отлично простреливался, и им не составляло большого труда беспощадным, шквальным огнем превратить нас в кровавое месиво, так и не дав приблизиться. Но все согласились, что стоит попробовать.

Идея была проста: ночью подобраться насколько можно ближе, снять пулеметчиков и, стреляя из всего оружия, что еще действовало, вырваться из окружения.

Обер-лейтенант Рубер подошел ко мне:

– Говорят, Курт, ты отменный стрелок, – сказал он. – Нужно снять пулеметчиков, иначе все наши ребята тут полягут.

– У меня карабин клинит, – ответил я. – Все замерзло так, что ничего не могу поделать.

– Я найду тебе оружие, – обер-лейтенант помолчал немного, а потом пристально посмотрел на меня и проговорил с отчаянием в голосе: – Курт, мы должны выбраться отсюда во что бы то ни стало. Иначе все здесь подохнем.

– Я... постараюсь, герр обер-лейтенант, – проговорил я нерешительно, совершенно не представляя, как выполню эту задачу.

Оружие нашлось, даже с полуторакратным прицелом. Но замерзшие пальцы не слушались, я еле мог удержать карабин в руках, а от голода перед глазами стояла белесая пелена. Все мы к тому времени больше походили на тени, чем на людей.

Получалось, что успех операции во многом зависел именно от меня. Прорыв должен был начаться сразу после моих выстрелов. Если удастся убрать пулеметчиков, для кого-то появится шанс выбраться отсюда, если я промахнусь, мы все умрем на равнине. Чувство ответственности заставило меня внутренне собраться, перестать волноваться. У меня не было права на промах.

Ребята приготовились. Три с половиной сотни бойцов, еще способных пойти в бой. Около двухсот человек – тяжелораненых и тех обмороженных, которые не могли быстро передвигаться, мы оставили в лесу. Участь их была предрешена. Они сами знали, что являются обузой, и с ними нам не выбраться. Некоторые раненые просили пристрелить их, но мы не могли шуметь и тратить жалкие остатки патронов, а прирезать или удавить своего боевого товарища ни у кого не поднялась рука. Другие цеплялись за рукава, умоляли забрать с собой, вынести на своих плечах. Бесполезно. Чтобы выжить самим, мы должны были проявить твердость. Ни о ком из тех, кто остался в ту ночь в обложенном русскими лесу, я больше никогда ничего не слышал. Хочу забыть о них, но не могу, не получается. Говорят, что смерть от обморожения легкая, просто засыпаешь, и все. Не знаю, да и не хочу знать.

К краю равнины мы подошли, как можно тише. Сквозь оптический прицел я увидел русских. Они особо не прятались и грелись у небольшого костерка, как охотники на отдыхе. Несколько человек спали прямо на снегу. Облаченные в валенки, тулупы и зимние шапки, привычные к этим диким погодным условиям, иваны чувствовали себя прекрасно. Пулеметы располагались метрах в пятидесяти друг от друга, у каждого дежурило по человеку. Нужно было успеть сделать два точных выстрела, пока пулеметчики не очухаются.

Снял перчатки, растер пальцы снегом, взял карабин, стараясь не касаться металла. Мороз стоял такой, что кожа прилипала даже к деревянным частям оружия. Мысленно прикидывая очередность стрельбы, я вдруг перестал ощущать холод. Жар разлился по венам.

Подполз лейтенант Рубер, поднес к глазам бинокль и несколько минут разглядывал русских.

– Мы все верим в тебя, Курт, – прошептал он, пытаясь приободрить меня.

Звездная ночь, белый снег, все это играло мне на руку. Силуэты русских солдат в отблесках костра были мне хорошо видны, но не они были моей целью. Один из пулеметчиков курил, и огонек его сигареты горел ярким рубином в этом ледяном царстве. Другой лежал возле второго пулемета, вероятно, спал.

Я протер заиндевевшую оптику и прицелился. Расслабленные позы иванов, их полная безмятежность на какое-то время зародили сомнения, но я сумел совладать с собой, отбросил всякую нерешительность. Резко пошевелил пальцами, чтобы разогнать кровь, припал к оптике, задержал дыхание и плавно нажал на спусковой крючок.

Я бил прямо в рубиновый огонек сигареты во рту. Звук выстрела разорвал ночную тишину. Голова русского дернулась, он упал. Не медля ни секунды, я перевел ствол левее. Второй пулеметчик как раз приподнял голову, пробуждаясь ото сна. Бац! Пуля вошла ему в глаз. Русские мгновенно заняли позиции. Один из них, пригибаясь, побежал к пулемету. Я поймал его в перекрестье прицела и выстрелил. Красноармеец выгнулся в спине, повалился на снег и больше не двинулся. Три патрона – три трупа. Обер-лейтенант Рубер поднял людей в атаку, и мы понеслись вперед. Иваны не ожидали прорыва, но сражались яростно. Нам удалось смять их числом прежде, чем к ним подошло подкрепление. Потом еще несколько дней мы блуждали по лесу, спасаясь от преследовавших нас русских. Из трехсот пятидесяти наших солдат добраться до своих удалось всего сорока двум. Остальные либо погибли от пуль, либо попали в плен, либо замерзли в лесу.

Позже я получил Железный крест второго класса. Рубер долго жал мне руку, вручая его перед строем солдат.

– Ты спас нас, Курт, – торжественно объявил он во всеуслышание. – Я горжусь тобой. Мы все, вырвавшиеся из того кошмара, обязаны жизнью тебе и твоему мастерству стрелка.

Похоже, он был прав. Я умел обращаться с оружием и осознавал, что мне тесно в рамках простого пехотинца. Рубер вселил в меня уверенность, дав почувствовать себя больше, чем просто маленьким винтиком в громадной махине вермахта.

В начале войны наши бонзы не уделяли должного внимания профессии. Они рассчитывали на блицкриг. Они думали, что Россия ничем не отличается от Франции, Польши и других стран, через несколько недель боевых действий вставших на колени перед Третьим рейхом. В сорок первом, сделав ставку на силу боевой техники и молниеносность ударов, руководство вермахта сочло ненужным тратить время, деньги и силы на подготовку высококлассных специалистов снайперского дела.

Русские же, напротив, получив хорошего пинка от финских стрелков в конце тридцать девятого года, усвоили и приняли на вооружение эту тактику. Особенно досталось нам от них в Сталинграде, где русские снайперы со всем блеском показали свое умение. В отличие от вермахта, Красная Армия не испытывала недостатка в этих бойцах-невидимках.

Только начав замерзать в этих ужасных условиях, борясь за ничтожные метры этой земли, наши бонзы поняли, что снайперы необходимы как воздух. Там, где не могли пройти танки, увязали в грязи артиллерийские расчеты, лишь человек с винтовкой и оптическим прицелом мог противостоять врагу. Только после многочисленных потерь и кровопролитных боев командование оценило искусство хорошего стрелка. Стали создаваться школы, в которых преподавали снайперы – ветераны Первой мировой. В одну из таких снайперских учебок и направили меня на переподготовку с легкой руки обер-лейтенанта Рубера после того, как мы вырвались из окружения...