Текст книги "Севастополь в огне. Корабль и крест"

Часть вторая
Рыбный мешок

1

Севастополь, Крым

Слегка хромая, Биля подходил ко двору, занятому полковником Кухаренко. Под папахой белела свежая полотняная повязка, на такой же тряпице висела его левая рука.

С лавки, стоявшей у ворот, поднялся и вытянулся Петр, вестовой Кухаренко.

– Его высокоблагородие у себя? – спросил его Биля.

– Так точно! На голубятню пошли. Депешу принимают.

Есаул прошел через двор.

Раздался лихой свист, и голубиная стая винтом взмыла в небо. Кухаренко стоял на лесенке, запрокинув голову. Он снова по-разбойничьи, раскатисто свистнул, подгоняя голубей.

Биля подошел к нему, вытянулся по стойке «смирно».

– Здравия желаю, ваше высокоблагородие!

Полковник сбежал с лестницы и крепко обнял есаула.

– Григорий! Цел! Что?

Биля достал из-за пазухи пачку писем. Кухаренко почти выхватил ее из его рук, стал одно за одним просматривать, ненужные бросал прямо на землю, себе под ноги. Вдруг он впился глазами в одну из этих бумаг, и лицо его осветилось.

Полковник поднял голову, еще раз пронзительно свистнул и проговорил:

– Значит, к нам! Евпатория! Гриша! Большое вы дело сделали! Проси чего хочешь! Кресты, это уж как Бог свят! Ну, пойдем, я оденусь, и до Хрулева отправимся!

– Яков Герасимович, дозвольте мне домой отлучиться. Сына надо похоронить.

– Яша?! Крестник мой? Как?

– Убили моего Яшу. Саблей изрубили.

Кухаренко перекрестился.

– Поезжай, Гриша.

– Я один виноват, взял мальчишку. Без наказа он сунулся в самое пекло. А меня прижали. Не поспел я.

– Не терзай ты себя. Такова доля казачья.

– Один он у нас был. Не знаю, как матери скажу.

– Остальные как?

– Поранены.

– Пароход?

– При нас не утоп. Машину мы взорвали. Есть ли ход, не знаю.

– Лекаря прислать к вам?

– Мне лекарь не нужен. Да там пустое – кожу посдергивало. Одну пульку только и вынул, и ту из себя.

– Когда думаешь ехать?

– Сейчас. Погода жаркая.

– С Богом! Вернешься, сразу ко мне. Набросай мне только зараз, где вы с «Таифом» переведались. Нахимову дам знать. Может, накроет их.

Пластуны лежали по койкам, и только один Али поправлял конскую сбрую за столом. Ссадины покрывали его лицо, у виска пролегла ребристая дорожка свежего шрама.

Екатерина Романовна подала Кравченко кружку с водой. Он жадно стал пить. Хозяйка дома жалостливо обвела глазами пластунов.

Кравченко отдал ей кружку и повалился головой на седло, которое заменяло ему подушку.

– Не журись, хозяюшка, дело наше боевое, – с трудом проговорил он.

– Ой, Николай Степанович, ужасы-то какие! Вон вас всех как покалечили, соколики мои.

– До свадьбы заживет, – отозвался со своей койки Чиж.

– Пойду коровку подою, молочка вам будет.

– Парное молоко, Екатерина Романовна, оно самое заживляющее, – заметил Чиж. – Только вы осторожней. Наш старшой ведь колдун.

– Он не колдун вовсе, а знахарь. Большого сердца человек. А то я колдунов не видала, – заявила Екатерина Романовна и вышла из горницы.

– Али Битербиевич! – позвал Кравченко.

Черкес поднял голову.

– Давеча ведь ты вынес меня. Спаси тебя Господь!

Али радостно улыбнулся.

– Сегодня – я, завтра – ты!

– Это как Бог свят!

На соседней койке раздались рыдания. Это плакал в голос Вернигора.

– Ну и чего ты разнюнился? – сурово спросил его Чиж.

– Яшу жалко! Я виноват! Не успел его тогда прикрыть!

Кают-компания «Таифа» уже была приведена в полный порядок, разбитые стекла вставлены, кровь смыта, но следы боя кое-где еще оставались в виде глубоких царапин на мебели. У стола сидели Ньюкомб, Слейтер и капитан «Таифа».

– Одного я точно убил. Это косой удар, он передается у нас в роду, режет артерию вот здесь. – Ньюкомб показал на внутреннюю часть руки выше локтя. – Кровь остановить невозможно, гибель противника гарантирована.

– Это очень серьезные люди, скажу я вам, джентльмены. Мы похоронили две дюжины из членов экипажа, еще столько же ранены. Если у них много таких бойцов, то нам придется несладко, – заметил капитан.

– Таких бойцов много не бывает! Тот, который стрелял в тумане, скорее всего один на всем белом свете, – задумчиво ответил на это Ньюкомб.

В кают-компанию вошел боцман.

– Машина починена. Дает половину хода, – доложил он.

– Этого хватит. Вот и прекрасно, идем на соединение с эскадрой! Откройте нам какую-нибудь бутылку вина, – приказал капитан.

Боцман подошел к бару, открыл его, немного поразмыслил и взял в руки ту самую бутылку, с которой поработал Кравченко.

– Севастополя мы, может быть, и не возьмем, зато Константинополь будет наш! – заявил Слейтер. – За это можно и выпить!

Боцман поставил бутылку на стол рядом с рисунками стилета, над которыми склонился Ньюкомб.

Тот поднял голову и передвинул рисунки подальше.

Боцман взялся за штопор.

– Турецкую добычу мы будем оборонять от русских особо. Нет никаких сомнений в том, что вся она попадет в наши руки! – заметил капитан.

Боцман вонзил штопор в пробку и начал вкручивать его.

– Ньюкомб, не расстраивайтесь, – проговорил Слейтер. – По счастью, вы все перерисовали. Должен признаться, вы поступили предусмотрительно!

– Рисунки нам помогут, но все ли это? Вдруг стилет необходим сам по себе? Неужели русские приходили сюда и за ним?

– Вы опять ударяетесь в мистику? Зачем он может им понадобиться? Разве что…

В это время из-под штопора над бутылкой начал подниматься дымок.

– Что за черт? – пробурчал боцман и остановился, но было уже поздно.

Бутылка вдруг лопнула, и в разные стороны плеснуло огнем. Одежда на боцмане и Ньюкомбе вспыхнула сразу в разных местах.

– Пожар! – истошно завопил капитан.

Боцман катался по полу, стараясь сбить пламя.

Ньюкомб схватил со стола горящие рисунки стилета, выскочил из кают-компании, едва не сбил с ног вахтенного, бежавшего к ней, и в горящей одежде перемахнул через борт.

Правое крыло Кавказской линии, Кубань

По пыльной пустынной дороге тянулась телега, на которой под соломой стоял простой гроб. Возница на облучке, старый крестьянин, лениво щелкал вожжами. Позади телеги верхом ехал Биля.

Раздался стук копыт. Телегу нагнал Али, поравнялся с Билей, двинулся рядом.

– Будет ли доволен мой брат, если мы вместе совершим этот путь? – участливо спросил он, помолчав немного.

Так они ехали до позднего вечера.

Потом лошадь из телеги была выпряжена, загорелся костер. Возница повернулся к нему спиной, завернулся в армяк и уснул.

Али подбросил ветку в огонь. Сухая ветка вспыхнула как порох и затрещала.

– Этот кинжал погубил несколько родов, – проговорил черкес. – Старики рассказывают, что его завез к нам один латинянин из генуэзских купцов. Он покупал много рабов, больше всего – у татар, которые ходили в набеги на Московию. Есть бухта, которая называется Рыбный мешок, греки именуют ее Балаклавской. Там был невольничий рынок. Каждый день туда выгоняли по тысяче человек. Этот латинянин владел им. Все золото свое он спрятал в горах. По преданию, кинжал этот хранит дорогу к кладу. Но все люди, которые владели им, попадали в беду. Белый шайтан, который убил твоего сына, купил его в тот день.

– Скажи мне честно, Али, почему ты решил воевать с турками? Ведь вы одной с ними веры.

– А разве мало войн среди единоверцев? Война ведется за добычу. Еще вот что скажу тебе. У горцев – своя вера.

– На этой войне ты не возьмешь добычи.

– Я убил сына горского князя. У меня кровная вражда с этим родом.

Севастополь, Крым

В том самом месте, где две недели тому назад причалила лодка пластунов с ее страшным грузом, по берегу моря шел Чиж с ведром в руках и удочкой на плече. Штаны на нем были закатаны по колено.

Он остановился, осмотрелся, опустил ведро и удочку на гальку, разделся догола, вошел в воду и поплыл туда, где на дно опустился стилет Ньюкомба. Казак осмотрелся на воде, прикинул расстояние до берега и нырнул.

Казачья станица, кубанское предгорье Кавказа

Станичное кладбище было похоже на море. Одна за одной шли волны могил. Каждая их гряда была историей одного казацкого рода. Прадеды лежали рядом с дедами, отцами и внуками.

У свежей могилы Якова замерли Биля и Ольга. Все уже давно разошлись, а они все стояли в звенящей тишине.

– Постыло мне все, родной, – наконец-то сказала Ольга. – Сорок дней минет – в пустынь пойду. К тетке. Трудницей. Не могу я в хате оставаться. Если сил наберусь, то вернусь обратно. Нет – прости меня. Постригусь.

Биля опустил голову и ничего не сказал.

2

Севастополь, Крым

Пыльная базарная площадь в Севастополе кипела. Торг шел в лавках, с рук и телег. Покрикивали продавцы, нахваливая свой товар. На одной из вывесок то ли арап, то ли турок жонглировал конскими хомутами, под ним загибалась кривая надпись: «Мелкая торговля и вообще».

Под вывеской топтался Чиж и перекидывал из руки в руку стилет Ньюкомба. Рядом с ним стояли нескольких пехотных солдат, сиделец из лавки и дородная матроска с поросенком под мышкой.

Широко раскрыв глаза, переводя их с одного человека на другого, один из солдат увлеченно вещал:

– Теперь такое дело! Стоит часовой у колодца, тут женщина некая идет и просит спрятать ее. Часовой ей отвечает: «Где же я тебя спрячу? Ведь тут места подходящего нет». А она ему: «Сама спрячусь! Но не говори только никому, что видел меня, ежели станут спрашивать. Даже если смертью станут грозить всадники, что вослед мне бегут». С этими словами прыгнула она в колодец. И точно, скачут. Первый в черном на вороном коне, второй в красном, третий же весь в белых одеждах на таком же коне, с оружием. Каждый из них трижды спросил часового, не видал ли, мол, ты женщину тут? Тот заявил, что не было ее тут. Когда же всадники скрылись, она снова появилась, вся сухая, будто в воде и не была, и сказала, что сие видение означает. Черный – что в городе камня на камне не останется. Красный – что кровь прольется через камень рекой и пожаром сгорит. Белый же, братцы, что новый Севастополь будет лучше, чем прежний!

Чиж, как и все прочие, с интересом прислушивался к этому рассказу.

– Вишь ты, значит, какой тому толк! – поддержал говоруна его товарищ, кареглазый крупный солдат.

– Тот, который в красной одежде, на каком коне был? – спросил Чиж рассказчика.

– Вроде как на красном, – ответил тот.

– Где он его красил-то? У маляров? А белый, который при оружии, с саблей был, со штуцером или с пушкой?

– Вот насмешник выискался. Раз люди говорят, значит, правда.

– Какая такая правда? Вот слушайте, православные, что я на самом деле своими очами видел. Был я вчера в секрете, видел в траншее у турок белого арапа с одним глазом во лбу. Говорят, из-за моря он, фараонова войска, и теперь у них караульную службу несет.

– С одним глазом?! – удивился кареглазый солдат.

– С одним, но зато вот такенным примерно! – Чиж сжал кулаки и соединил их.

– Ох ты!

– Сказывали еще, что удушливые бомбы англичане станут по нам бросать, – вступила в разговор матроска. – Люди от них так и валятся, так и падают, как мухи от мухоморов!

– Про бомбы, девушка, мы не слыхали, а арапа жди! – возразил Чиж. – Как войдет он в город, всем бабам придется брать его на постой и постелю ему стелить.

Матроска испуганно перекрестилась под солдатский смех.

– Глянет он на тебя и скажет: «Задирай подол!» – грозно проговорил Чиж, наступая на матроску под хохот толпы, которая становилась все гуще.

– Срамники! – заявила матроска, отодвинулась в сторону и заголосила: – А вот порося, кому порося?

Из-за ее спины выглянул мелкий ледащий мужичонка с клочковатой бороденкой, торчащей прямо вперед. Всей своей повадкой он оправдывал кличку Кочет, полученную еще в детстве. Этот человечек и правда напоминал петуха, ходил как-то боком, подскакивая.

– Ну, бывай, мил человек, – сказал Чижу кареглазый солдат.

– И вам здорово дневать, – ответил Чиж.

Матроска, занявшая позицию в паре шагов от Чижа, снова взвизгнула:

– А вот порося, кому порося?

Кочет тем временем придвинулся к Чижу и вкрадчиво спросил:

– Почем, уважаемый, ножичек свой торгуешь?

– В полдень – три рубля, плюс полтина в другие дни. Сходно отдам.

– На что же он такой нужен? – Кочет почесал в затылке. – Ни капусту, скажем, рубить, ни в рукомесле каком не сгодится. Разве что под шило его, сапоги тачать?

– На стену повесишь. Сядешь вечерять, глянешь – красота такая. Ан и веселее на душе.

– Ножи по стенам развешивать? Ты бы еще, мил человек, топор туда определил. Давай меняться. Я тебе за него овцу дам! Я такой. Ежели на что глаз положил, то все.

– Давай и овечку, дядя! Где она? Ножичек-то у меня хорош. Сейчас проверим его, – сказал Чиж, подмигнул Кочету и кольнул в ляжку поросенка, повизгивающего под могучим предплечьем матроски.

Поросенок пронзительно взвизгнул, вырвался и бросился под телеги, по дороге сбил с ног какого-то рыжего мужика.

– Ату! Держи его, православные! К турке побег! – завопил Чиж.

За спинами Чижа и Кочета тем временем в лавку с арапом на вывеске пробирался невысокий человечек в картузе с помятым козырьком. Тень от него до половины закрывала довольно неприметное лицо. Мелкие черты были словно нарисованы карандашом на гладкой поверхности кожи.

Соломон – так представлялся этот человек новым знакомым – даже не посмотрел в сторону переполоха, который вспыхнул на площади из-за Чижа. Как и всегда, он был озабочен своими многообразными, весьма сложными делами.

Кают-компания «Таифа» все еще носила следы недавнего пожара, хотя матросы и старались привести ее в порядок, отмыть.

Слейтер и Ньюкомб сидели за столом напротив друг друга. Слейтер закусывал. Он высасывал устрицу и тут же смачивал красные чувственные губы белым вином, отчего после каждого глотка они начинали лосниться, как вытертая кожа. Иногда Слейтер поглядывал в газету, которая лежала рядом с ним на столе.

Перед Ньюкомбом стояла только маленькая чашечка черного кофе. Обожженная рука его была перевязана черной тканью.

Слейтер снова отпил вина и прикрыл глаза от удовольствия. Вино было холодным, и на стакане проступала испарина.

– Вы не бережете себя. Если я приму хотя бы наперсток вашего пойла, то меня непременно хватит удар, – сказал он, бросив взгляд на чашку Ньюкомба.

– Это всего лишь крепкий кофе по-турецки.

Слейтер снова склонился над газетой, но почти сразу поднял взгляд от убористых строк передовой статьи.

– Что ни говори, нет другой столь же хитрой нации, как московиты! – воскликнул он. – Они могут и желают напускать на себя любой вид, лишь бы осуществить свои намерения! В дипломатии превосходят все другие народы. Точно так же в ведении войны, поскольку дело тут касается хитрости.

– Это не русские, а казаки. Так называемые пластуны. Один из них – черкес. Кажется, я видел его на Кавказе.

При этих словах Слейтер насторожился.

– Очень интересно. Странное совпадение. А как вы разобрали впотьмах, что это за люди? – спросил он.

– По оружию. Но зачем все-таки они приходили? За стилетом работорговца? Что означала эта стрельба в ауле, когда я его купил? Быстро это выяснить я, к сожалению, не смогу.

– Они забрали всю переписку. Я убежден, что они приходили за бумагами.

– Получается, что русские теперь знают наши планы. Придется сообщить об этом по команде.

– И да, и нет, милейший Ньюкомб. Я вел дела в России и собираюсь продолжить их после того, как мы поставим этих московитов на место. Даже если они прочтут эти бумаги, то уже ничего не успеют сделать. Их канцелярские медведи слишком неповоротливы. Мы будем в Крыму раньше, чем они поднимут свои мохнатые зады. Да. У них грядут грандиозные перемены. В ходе этой войны они убедятся в значении коммуникаций и бросятся строить железные дороги, а денег у них нет! Их царь будет вынужден дать государственные гарантии нашим же банкирским домам. Потому что своих денег, повторяю, у них не будет. Всем этим я собираюсь заняться. Кроме того, мы прикроем им всю прямую азиатскую торговлю. Это гораздо надежнее ваших кладов и ракет. Как я мог вам дать деньги?

– Сэр, мне крайне неприятно слышать эти упреки самому себе. Вы обеспечены моими векселями. Мисс Кортни скоро встретится с военным министром, который приходится ей двоюродным дядей. Я уверен, что итогом этого разговора будет программа перевооружения всей английской армии моими ракетами. А стилет я верну. У меня в Севастополе есть свои люди, – проговорил Ньюкомб и стал копаться в своих многочисленных карманах, что-то отыскивая в них.

– У вас есть прямая телеграфная линия в Севастополь? Вы знаете их имена? – довольно издевательским тоном спросил его Слейтер. – Ваши ракеты впечатляют, но это скорее прожект, чем реальность. Тут еще многое может случиться, прежде чем вы доживете до денег. Как на меня нашло такое безумие, что я вам дал деньги?

– Тем не менее я уже сделал необходимые распоряжения и скоро буду знать все, что мне нужно! – заявил Ньюкомб и положил на стол несколько обрывков обгорелой бумаги с остатками рисунков своего стилета.

На одном из этих клочков были выписаны несколько цифр и виднелись английские буквы: «Плакида поможет».

– Я не успел выучить текст наизусть, как собирался! – сказал Ньюкомб. – Если я ошибусь хотя бы на одну цифру, то это может сдвинуть точку миль на пятьдесят!

За окнами кают-компании тем временем началась какая-то беготня.

– Мой вам совет, оставьте это дело, – заметил Слейтер. – Искать кинжал бессмысленно. Эти казаки могли его утопить в море или сменять на водку.

В кают-компанию вошел капитан.

– Джентльмены, русская конная батарея на берегу! – сказал он.

– Мистер Слейтер, ваша репутация специалиста по России подмочена. Наши противники довольно быстро сориентировались! – заметил Ньюкомб.

– Это случайность! – парировал Слейтер.

За бортом «Таифа», прямо напротив иллюминатора, взрыло воду ядро.

– Так они нас сейчас случайно расколотят вдребезги, черт побери! Поднимайте пары, капитан! – распорядился Ньюкомб.

Биля соскочил с седла у коновязи. Из летней кухни выскочила Екатерина Романовна с большим дымящимся горшком, который она держала обеими руками, ловко обхватив полотенцем.

– Здравствуйте, Григорий Яковлевич! С приездом вас! К самому обеду! Вот убоинки покушаете, – весело проговорила женщина на ходу.

Биля снял папаху с бритой головы.

– Здоровеньки булы, хозяйка. Окатиться бы мне с дороги.

– Сейчас подам, милый!

Через четверть часа Биля, переодевшийся с дороги и только что умытый, сидел во главе стола. Екатерина Романовна выкладывала в миски дымящуюся баранину. На скатерти лежали ломти хлеба, стояли жбаны с квасом.

Когда Кравченко протянул ей свою миску, Екатерина Романовна засуетилась особо и выловила для него огромный кусок мяса.

– Это что же у нас за праздник такой сегодня, казаки? – спросил Биля.

– Да одна овечка шла мимо хаты, а я примерно так стою, – начал Чиж. – Она мне и говорит: «Зарежьте меня поскорее, братцы! Сил моих нет, как вас накормить хочу! Была во втором батальоне, там хлопцы дюже толстые, не то что в вашем восьмом. Режьте ж меня, Христом Богом прошу!»

Пластуны и Екатерина Романовна засмеялись шутке Чижа.

– Смотри, Чиж, переломают тебе бока, – заметил Биля.

– Это честная овца, в промен пошла.

– Сычуга я еще наварила, сейчас подам, да лучку сорву, – весело сказала Екатерина Романовна и пошла к двери.

– А примерно нельзя ли нам хлебного по чарке? – спросил ее Чиж.

– Можно. Есть у меня, – ответила хозяйка дома.

Пластуны дружно посмотрели на Билю. Он кивнул в знак согласия, и Екатерина Романовна весело выбежала из хаты.

– Что вообще поделывается и какую службу несем? – спросил Биля.

– Живем, как филины. Днем дрыхнем, а ночью в секреты нас наряжают, – ответил Кравченко. – Перед линией нарыли волчьих ям, так мы в них и караулим. А где ты черкеса нашего дел?

– Али Битербиевича я напрасно два дня прождал.

– Значит, так он из-за Кубани и не выехал. Навоевался.

– Он сына князя горского убил. Отец теперь хочет отомстить ему.

– Вон оно что, – буркнул Чиж.

– С таким кровником ему головы не сносить, – сказал Кравченко.

– Вот он к нам и выехал, пока поуспокоится. А чего ему опять за линией понадобилось, не сказал. Может, его уж и в живых нет. В приемышах он был в станице Беклемишевой. Родителей его при набеге черкесы убили. Между этими родами война у них. Его же свои мальчонкой как невольника выкупили.

– Вот они режутся и с нами, и сами с собой. Хуже зверья, – заметил Кравченко.

– А ты на христиан посмотри, – заявил Биля. – Они во многих тысячах сюда прибыли нас убивать.

– Али Битербиевич – правильной линии человек, – сказал Чиж.

– Поглядим еще, – произнес Кравченко.

– Еще он мне сказочку про кинжал тот рассказывал, – проговорил Биля.

В это время Екатерина Романовна семенила по двору с пучками зеленого лука в руках. Под мышкой у нее покоилась бутыль с самогоном. Женщина шла плавно, плыла, как парусник на маневрах.

Она притормозила у двери в хату и попыталась зацепить ее носком, но та никак не поддавалась. Тогда Екатерина Романовна зацепила деревянную ручку мизинцем, открыла створку и протиснулась внутрь.

Проплыв сени, она приступила к борьбе со второй дверью. За ней вдруг раздался стук резко отодвигаемой лавки. Екатерина Романовна как-то подцепила и эту створку, возникла на пороге и тут же едва не опрокинулась назад.

Мимо нее, согнувшись в три погибели и держась за живот, проскочил Чиж.

– Федя, что с тобой сделалось? – только успел вскрикнуть ему вслед Кравченко.

– Ой, до ветра мне надо! Брюхо скрутило!

Чиж выскочил на улицу, за дверью сделал несколько шагов в сторону сада, резко выпрямился, рванул к плетню и одним движением перемахнул через него.

Из иллюминатора на «Таифе» вылетел голубь, резко взмыл в небо и по косой линии ушел к берегу.

В трюме приютилась небольшая голубятня, перед ней в вольере сидели несколько собак. Ньюкомб запер дверцу, потрепал через прутья клетки одного из своих мастифов по загривку и вышел на верхнюю палубу.

На столе лежала отличная арабская астролябия. Биля проверил подвижность ее частей, посмотрел через алидаду в окно.

Кравченко вынул из печи стальной ковшик и стал заливать в пулелейку расплавленный свинец.

Чиж тихонько наигрывал в углу на скрипке.

Вдалеке гремели разрывы. Их всполохи окрашивали окна в хате багровым тоном. Иногда позванивали стекла.

– За два дня так загаживается, что не отчистишь, промывать надо. Вот кабы порох не дымил, – заметил Вернигора, орудуя шомполом в стволе штуцера.

Дверь широко открылась, и на пороге возникла могучая фигура полковника Кухаренко.

– Караулов не выставляете? – спросил он.

Пластуны поднялись на ноги.

– Здравия желаем, ваше высокоблагородие! – поприветствовал полковника Биля.

– И вам здорово дневать, казаки, – сказал Кухаренко, подошел к столу, сел, тут же достал из кармана карту, скатанную в трубку, и распорядился: – Двигайтесь ко мне поближе да дверь плотнее затворите.

Чиж поднялся и прикрыл дверь.

– У нас хозяйка, вдовая матроска, лучше всякого караула. Не спит, все по Николаю Степановичу тоскует, – заявил он.

– Не балаболь! – сказал Кравченко так, что у Чижа пропало всякое желание зубоскалить.

Он молча сел к столу и воззрился на Кухаренко.

– Здесь вот Севастополь, а это будет Балаклава, где джоны були резиденцию себе устроили. – Полковник водил пальцем по карте. – Сначала начальники думали, что англо-французы и вовсе к нам не пожалуют или же сразу уберутся отсюда. Теперь пошло дело на осаду. Все их интендантство здесь. Чугунку они строят. Повезут по ней заряды для орудий и всякий военный скарб. Можете вы их клюнуть в это место, посмотреть, что к чему, да и пожечь все во славу Божью?

– Не надо спрашивать, Яков Герасимович. Где скажете, там мы басурман и повоюем, – ответил Биля.

– Знаю-знаю. Теперь вот что. В городе вам делать нечего. Определяю вам место примерно здесь. Точно сами определитесь. Хочу иметь вас в тылу у англичан как свои глаза и бить их в спину, а то они гуляют тут, прямо как по своей Бонд-стрит.

– Александр Васильевич Суворов ударил бы по ним еще при высадке даже с тем, что у Меншикова было, – заметил Биля.

– Суворов много кого из нынешних генералов не взял бы себе и в унтера, чтобы солдат его они не портили! – воскликнул Кухаренко. – А у нас Жомини до сих пор в военных училищах преподают. Долдонили тридцать лет, что десант в больших силах невозможен! Не соизволили заметить, что при пароходах такое понятие должно измениться! Давыдов Денис Васильевич, поэт гусарский, когда изволил написать: «Жомини да Жомини, а об водке ни полслова»? При Бонапарте еще! В Евпатории шестьдесят тысяч четвертей пшеницы неприятель получил в дар, обеспечил сим своей армии провиант на четыре месяца!

– Не измена ли? – спросил Кравченко.

– Слова эти страшные. Такие решения просто понять нельзя. Высадка противника прошла без всякой помехи с нашей стороны! Два-три полка с артиллерией могли бы порядочно поколотить неприятеля! Но начальники наши не сделали даже никакого распоряжения о прекращении перевозки товаров по Крыму! Русское разгильдяйство хуже измены! Да, «Таиф» вы за малым не потопили, но утек он и на этот раз. А где черкес твой, на которого у меня представление лежит? – обратился Кухаренко к Биле.

– Не знаю, – ответил тот. – Условились мы с ним съехаться на обратном пути, и вот вестей нет уже две недели. Думаем, что свои убили его.

– Жаль, если так. Я приказ на него подписал.

Бомбардировка Севастополя усилилась. В окнах снова задрожали стекла.

– А как же нам после этого дела от вас получать распоряжения? Посылать к вам кого? – спросил Биля.

– Это мы наладим вот как… – сказал Кухаренко и еще раз посмотрел на дверь.

Ночное небо было расчерчено огненными хвостами. Бомбы и ракеты летели медленно, лениво разрезали тьму красными линиями и только потом резко падали вниз.

Биля и Кухаренко стояли во дворе.

Полковник какое-то время молчал, потом сердито проговорил:

– Нахимов сказал: «Первая просьба моя к государю по окончании войны – это отпуск за границу: так вот-с, поеду и назову публично ослами и Реглана, и Канробера». Дело уж кончено было бы бедой, коли союзники после Альмы пошли бы сразу на Севастополь. Бог Россию не оставил. Меншиков строить ничего не хотел, а Корнилов настоял на том, чтобы подрядчику Волохову было разрешено поставить на его собственный счет башню для защиты рейда со стороны моря. Волохов ее закончил за два дня до высадки. При первой же бомбардировке башенка эта и спасла рейд от подхода вплотную их флота. Не было бы ее, расколотили бы они нас в клочья!

Биля посмотрел в небо и сказал:

– Ракеты бросают.

– Да. Ракеты, преимущественно разрывные, с сильным зажигательным составом. Дальность полета, как я посмотрю, составляет до двух тысяч сажен. Сила действия у них изумительная.

– Видали мы, Яков Герасимович, на этом «Таифе», придумку и получше, – сказал Биля.

– Рассказывай.