Текст книги "Странный мальчик"

Юрий Вяземский
Странный мальчик

Уже были съедены закуски и произнесены первые тосты за здоровье именинницы, ее родных и близких. Перед горячим объявили небольшой перерыв – молодежь удалилась в соседнюю комнату танцевать, а люди постарше остались за столом, с разрешения хозяйки достали кто трубки, кто сигареты и с удовольствием закурили.

Завязался разговор. Некоторое время он был беспредметным, пока один из гостей не упомянул о недавно прочитанной им статье известного нашего поэта. Речь в ней шла, однако, не о поэзии, а о пятилетнем или шестилетнем мальчике, который чуть ли не на каждом шагу одаривал окружающих афоризмами, удивительными по глубине и точности мысли. Некоторые из гостей, как оказалось, эту статью читали, к тому же почти каждый имел собственную точку зрения на вундеркиндов, так что на вскользь затронутую тему тут же откликнулись.

– На самом деле, это сложная проблема, – заметил незнакомый мне мужчина в массивных роговых очках с сильной диоптрией. – Проблема социальная прежде всего! То есть я имею в виду, что ярко и рано проявившаяся индивидуальность, обособленная вследствие того и даже в известной мере – я не побоюсь этого слова – отчужденная от ближайшего своего окружения, неизбежно вступает в конфликт с нормативной социосредой: будь то круг сверстников, школа, семья.

Уверен, что большинство сидевших за столом не поняли высказанного суждения, но дискуссии это не повредило.

– Слава Богу, мои дети не вундеркинды! – облегченно вздохнула моя соседка слева, полная женщина средних лет, с простым, приветливым лицом, мать троих детей.

– А я так считаю, – решительно заявил сидевший напротив человек угрюмой внешности, то ли инженер, то ли служащий треста, в котором работал муж именинницы, – что у нас сейчас одни вундеркинды, а нормальных детей раз, два – и обчелся. В годовалом возрасте отличил мать от отца – вундеркинд, в пять лет разучил тренькать на пианино «чижик-пыжик» – вундеркинд и так далее… Да чего тут говорить: сами из наших детей делаем вундеркиндов, а потом удивляемся, почему они вырастают такими олухами!

Кое-кто засмеялся, а моя соседка повторила:

– Слава Богу, в моих детях этого никогда не было. И учатся они вроде неплохо.

– Ну, вы суровы, Степан Иванович! – улыбнулась именинница, обращаясь к угрюмому гостю. – Уж на ваших-то детей грех жаловаться – такие воспитанные мальчики.

– Бросьте вы! Такие же олухи, как и все! – сердито махнул рукой Степан Иванович.

– По-моему, все-таки нельзя отрицать тот факт, что некоторые люди уже в раннем возрасте проявляют удивительную одаренность, – деликатно продолжала именинница, обернувшись к сидевшей по правую руку от нее импозантной особе в модном парике. – Вот Лаурочка, дочь всеми нами горячо любимой Альбины Сергеевны… Ведь теперь уже очевидно, что ребенок родился художником. Какие тут сомнения, если работы пятилетней девочки заняли первое место на всесоюзном конкурсе детского рисунка! А с какой радостью, с какой самоотдачей она рисует; родителям приходится силой отрывать девочку от любимого занятия и укладывать спать. Правда, Альбиночка?

Альбина Сергеевна, ничуть не смутившись нарочито привлеченным к ней вниманием, тотчас же принялась живописать последние достижения своей дочери: к славе Лаурочки она давно привыкла. Но угрюмый Степан Иванович прервал ее рассказ сердитым восклицанием:

– Робертино Лоретти!

Альбина Сергеевна обиженно умолкла, а именинница удивленно покосилась на Степана Ивановича.

– Что-то я не поняла, Степан Иванович, при чем тут Робертино.

– А при том, – еще сердитее ответил тот, – что тоже, понимаете, гремел по всему миру, в каждой, простите за выражение, парикмахерской. А как подрос, как голос у него поломался, так ни слуху ни духу – исчез Робертино! Вот вам и проблема вундеркиндов. Цирк это, а не искусство!

За столом наступило неловкое молчание. И тут на помощь пришел мой знакомый, Николай Николаевич Полторак.

Надо сказать, что человек он довольно оригинальный. Кто он по образованию, я так, честно говоря, и не понял, хотя знаком с ним давно: историк, психолог, журналист? То я встречаю в «Вопросах философии» его сложную научную статью о моделировании человеческого мышления; то смотрю по телевизору снятый по сценарию Полторака научно-популярный фильм о новейших операциях на глазе; то при содействии редакции журнала «Вокруг света» отправляюсь вместе с Николаем Николаевичем в какую-нибудь экзотическую африканскую страну, где участвую в раскопках стоянки доисторического человека. Понятия не имею, где работает Полторак. Впрочем, как бы то ни было, человек он интересный, к тому же хороший рассказчик. Обычно придет в компанию, скромненько устроится в темном углу и оттуда незаметно зыркает зелеными своими глазищами, словно ощупывает ими собравшихся, взвешивает и приценивается. Слова не скажет, но если вдруг заговорит, то непременно выдаст рассказ, с выражением, в лицах и тому подобное… Короче, умеет.

И в этот раз, неожиданно вступив в разговор, Полторак увлек присутствующих своей историей и как бы сгладил бестактность, допущенную угрюмым Степаном Ивановичем в отношении Альбины Сергеевны и ее дочки.

Начал он, как всегда, без предисловия:

– Однажды я случайно познакомился с довольно любопытным подростком. С тех пор прошло много лет, но я хорошо помню эту встречу.

Я шел по улице, увидел впереди себя какого-то странно одетого мальчика, обогнал его и пошел дальше. Но мальчишке, видно, это не понравилось, так как он догнал меня, обежал и снова пошел впереди, быстро переставляя ноги и то и дело оглядываясь. На вид ему было лет тринадцать-четырнадцать, но одет он был как маленький: хотя стояла теплая погода, на голове у мальчишки была шерстяная шапка с наушниками – вы представляете себе, что я имею в виду? – вокруг шеи несколько раз обернут толстый вязаный шарф, а на ногах – зимние войлочные ботинки с галошами. В его возрасте в таком виде обычно разгуливают умственно отсталые дети. Поначалу я и принял его за такого.

Мы прошли с полквартала. Расстояние между нами то увеличивалось, то сокращалось настолько, что я едва не наступал парню на пятки. Дойдя до перекрестка, я свернул в боковую улицу. Но странный подросток и тут не оставил меня: повернул следом, бегом обогнал и засеменил впереди, сердито оборачиваясь. Меня же разобрало любопытство и этакий ребячий задор: а вот шиш тебе! Хоть ты и настырный такой, не уступлю!

Я прибавил шагу, пытаясь догнать мальчишку, но тот старался из последних сил и не давал мне обойти себя, пока на одном из поворотов улицы я не срезал угол, оказавшись впереди. И тут же услышал у себя за спиной возмущенный голос: «Нечестно! Нечестно так!»

Вопреки здравому смыслу – сами посудите, с какой стати я, взрослый мужчина, связался с мальчишкой, тем более наверняка психически ущербным? – я остановился и обернулся.

– Что тебе надо, мальчик? – смеясь, спросил я у своего преследователя.

– Нечестно это! – повторил он. – Во-первых, вы сошли с тротуара и срезали угол. Во-вторых, у вас ноги длиннее. И потом…

Мальчишка приблизился и с вызовом посмотрел на меня. Вглядевшись в его лицо, я тут же понял, что ошибся, заподозрив подростка в умственной неполноценности: на меня смотрели умные, живые, проницательные глаза.

– И потом, – продолжал парень, – вы же прекрасно видели, как мне хотелось у вас выиграть. Неужели так трудно уступить ребенку?!

Я, признаться, несколько растерялся от такой дерзкой логики.

– Ну, знаешь ли!

– Не знаю! – сердито ответил подросток и вдруг приветливо улыбнулся. – Просто я хочу поговорить с вами. Можно?

Я растерялся окончательно.

– Вы, когда думаете… Вы как думаете, словами? – не дал мне опомниться странный мальчик.

– Словами, конечно, а как же еще?.. Хотя… – Я не знал, что ответить: подобный вопрос никогда не приходил мне в голову. А подросток наседал на меня:

– Скажите, а у вас так никогда не было, чтобы вы о чем-то напряженно думали и в то же время как бы ни о чем… То есть, если вас в это время спросить, о чем вы думаете, то вы бы не знали, как ответить… Я непонятно объясняю?

– Да нет, в общем-то понятно. Но…

– Вы не спешите? Не очень? – перебил меня мальчишка. – Десять минут у вас есть? Мне надо вам рассказать. Ведь вы чужой человек, я вас больше никогда не увижу. Очень вас прошу!

У него, знаете ли, было такое растерянное выражение лица, и он с такой надеждой смотрел на меня. Я и ответить ему не успел, как странный мальчик схватил меня за руку и потащил за собой.

– Давайте только пойдем. Мне так будет легче. Не волнуйтесь, я постараюсь побыстрее, – возбужденно бормотал он, не выпуская моей руки. Потом вдруг замолчал. Некоторое время мы шли молча. Я, честно говоря, чувствовал себя в дурацком положении: куда меня тащит этот полоумный и что ему от меня, собственно, надо? Я хотел было остановиться, вырвав у парня руку, но мальчишка в этот момент сам отпустил меня и заговорил, глядя себе под ноги:

– Не знаю, как это объяснить… Понимаете, год назад я нашел на антресолях одну книжку. Я ничего в ней не понял, но мне вдруг показалось, что я держу в руках что-то очень красивое, очень нужное мне, понимаете?.. Как будто эта книга специально для меня написана, и я от нее завишу… Как бы это лучше сказать?..

– А что это была за книга? – поинтересовался я.

– Книга?.. По высшей математике… – растерянно ответил мне парень и вдруг с раздражением махнул рукой: – Да при чем здесь это! И, пожалуйста, не перебивайте меня, а то я собьюсь!

– Не в книге дело! – продолжал он с каким-то обиженным ожесточением. – Зря вы!.. Это вовсе не то, что я, как маленький, увидел на станции паровоз и тут же сказал себе: когда вырасту, стану машинистом. Ничего подобного!.. И не собираюсь я заниматься высшей математикой!.. Нет, тут другое. Как будто какой-то человек-невидимка вдруг шепнул мне на ухо: ты должен думать! Как приказ, понимаете?..

Мальчишка замолчал и выжидательно посмотрел на меня – представьте себе: этакий быстрый, цепкий и чуть насмешливый взгляд. Взгляд мне этот не понравился, и я спросил, усмехнувшись:

– А о чем именно думать, тебе этот невидимка случайно не шепнул?

– Если бы я знал о чем! – Мой собеседник грустно улыбнулся и, немного помолчав, продолжал: – Понимаете, я вроде не задаю себе никаких вопросов, ничего себе не представляю… И в то же время думаю. Не могу не думать!.. Как будто зуд какой-то, как будто живот начинает ныть… Нет, не то!.. Как туман, представляете?.. Да, с туманом точнее… А я как будто борюсь с ним, напрягаюсь из последних сил, и туман медленно начинает рассеиваться. И я начинаю видеть! Что-то очень красивое, очень радостное, но… бесформенное. Мне вдруг начинает казаться, что я уже многое понял, много знаю, но просто пока не могу объяснить словами… Будто просто надо лечь спать, и когда я утром проснусь, то уже буду все знать… Но так у меня никогда не получается…

Мальчишка остановился и опять с вызовом посмотрел на меня; он как бы угадал во мне недоверие и готовился тут же начать спор. Но я молчал.

– Я не знал, что это так трудно – думать, – продолжал странный подросток, вновь тронувшись по улице, а я послушно пошел следом. – Мне все мешает, все раздражает – звуки, то, что я вижу по сторонам, особенно мысли мешают, которые со словами… Мне надо очень сильно сосредоточиться, чтобы все исчезло и я мог думать по-настоящему… Но теперь я, кажется, немного научился. Я теперь знаю, что когда у меня начинаются эти приступы тумана – так я их для себя называю, – то мне надо придумать себе какое-нибудь занятие, какой-нибудь пустяк, который помогает сосредоточиться… Например, играть в оловянных солдатиков. У меня дома много солдатиков, я запираюсь у себя в комнате, выстраиваю их на полу, переставляю с места на место и в этот момент думаю… Или выхожу на улицу и иду куда глаза глядят… Бывает, что когда туман рассеивается, я оказываюсь в совершенно незнакомом месте…

– Вы, наверно, думаете, что я ненормальный? – вдруг с улыбкой повернулся ко мне подросток. – Мне тоже иногда кажется, что я немного того… Особенно, когда приступ начинается в школе, во время урока, когда вдруг хочется выскочить из-за парты и убежать куда-нибудь подальше, чтобы не бубнили вокруг, не приставали, чтобы можно было скорее начать думать…

Своим упоминанием о школе мальчишка вывел меня из затруднения – так часто бывает в разговоре, когда собеседник случайным замечанием или даже отдельным словом как бы вдруг подсказывает вам путь, по которому вам удобнее продолжать дискуссию… Ну, вы меня понимаете!

Я тут же спросил:

– Слушай, а как у тебя идут дела в школе?

– Какие дела? – Он удивленно посмотрел на меня.

– Ну, как учишься? Какие у тебя оценки?

– Как учусь? – растерянно переспросил мальчишка. – По-разному: когда – на пятерки, когда – на двойки… Как мне надо, так и учусь.

– Что значит «как мне надо»? – Теперь уже я не понял.

– Ну, если я буду все время получать плохие отметки, то меня же выгонят. Правда? Поэтому иногда мне приходится принимать их правила игры, и тогда я получаю пятерки. Это несложно: просто надо отвечать так, как хочет учитель.

Подобный ответ меня, признаться, позабавил, но я не стал его комментировать, а продолжил расспросы:

– А какие предметы тебе больше всего нравятся?

– Какие предметы? – опять переспросил мальчишка. – Да никакие. Я вообще не люблю ходить в школу. Мне там совершенно не дают думать…

– Ну, ладно. А как, скажем, у тебя идет математика?

– Как и все остальное, – пожал плечами мальчишка. – Одно время я любил ходить на математику. Мне нравилось угадывать ответы.

– То есть как это?

– А так: прочту условия задачи по алгебре или геометрии и тут же угадываю ответ. Угадывал почти на сто процентов. Как у меня это получалось, понятия не имею. Но очень забавное ощущение… А в школе-то ответы никому не нужны: они есть в конце задачника. В школе надо решать задачи, объяснять, как ты пришел к такому выводу, какие теоремы использовал… Этого я никогда не любил… А сейчас и ответ угадать не могу. Почему-то разучился.

– А какие у тебя отношения с учителями?

– Разные. Некоторые терпеть меня не могут, некоторые – вроде ничего, говорят мне, что я способный, но что лень меня погубит. Учительница по математике, например, если вас так интересует математика, она никак не может понять, что дело не в лени… Да нет, она хорошая тетка и знает свой предмет. Но, понимаете, она совсем не умеет думать. Только так, как в учебнике… Вот, например, однажды я у нее спросил: почему так получается, что число «десять» делится и на «двойку» и на «пятерку», а следующее, «одиннадцать», кроме как на себя само и на «единицу», ни на что не делится? А она мне ответила, что я своими глупыми вопросами мешаю вести ей урок. Я могу привести много таких примеров и по другим предметам, но там без учебника уже вообще ни шагу.

– Видишь ли, если хотя бы половина учеников знала половину того, что написано в учебниках, было бы просто изумительно. – Я не удержался от назидательного замечания, а мой безапелляционный собеседник подозрительно на меня покосился и произнес скучающим тоном:

– Мы, кажется, сбились.

– Ну почему же! По-моему, наоборот, мы сейчас на самом верном пути, – возразил я. – Мы, например, выяснили, что математика тебя не увлекает. Но что-то ведь должно тебя интересовать! Есть же у тебя хоть какое-нибудь любимое дело?

– Я же говорю вам, я думать люблю, – серьезно ответил мальчишка.

– О чем думать?! – рассмеялся я. – Нельзя любить думать ни о чем. Это, милый мой, знаешь как называется…

– Знаю. Знаю, как называется, – быстро перебил меня подросток и усмехнулся. – Но откуда вы взяли, что я думаю ни о чем? Я такого не говорил. Я просто сказал, что пока не могу объяснить, о чем я думаю.

Он замедлил шаг и посмотрел на меня этаким, знаете ли, изучающим и снисходительным взглядом, каким мы, взрослые, смотрим иногда на малолетних несмышленышей; потом снова усмехнулся и сказал:

– Хорошо, отвечу так, чтобы вам было понятно… Понимаете, меня много что интересует. Ну и что… Меня, например, интересует музыка. Часами могу ее слушать, знаю наизусть много опер, симфоний… Это еще с детства. Когда я был маленький, я так любил слушать музыку, что даже вставал по ночам, переносил проигрыватель в кладовку, чтобы родители не услышали, и там слушал пластинки. Я был уверен, что стану музыкантом… До тех пор, пока меня не стали учить играть на рояле. Тут я понял, что меня не интересует играть на рояле… То же самое с живописью. Я очень люблю живопись, но мне не нравится рисовать. Отец – он у меня художник – твердит, что у меня талант, что я должен рисовать, показывает мои рисунки своим знакомым… Приятно, конечно, когда тебя хвалят. Но, понимаете, когда я рисую, у меня не бывает ощущения, что я делаю что-то красивое. Я просто срисовываю то, что вижу. Не думая… Зачем, спрашивается? Чтобы стать таким художником, как мой отец? Но он плохой художник и, по-моему, не любит рисовать.

И тут я не выдержал.

– Послушай, а тебе не кажется, что ты позволяешь себе чересчур резко судить и высказываться о взрослых людях? – останавливаясь, спросил я у мальчишки.

Мой самоуверенный собеседник тоже остановился.

– Не-а, не кажется.

– Видишь ли, если все в твоем возрасте начнут ругать учителей и родителей и вместо того, чтобы хорошо учиться в школе, будут заниматься абстрактным мышлением и игрой в солдатики… – Я многозначительно не докончил, выразительно посмотрев в глаза подростку. Я надеялся прочесть в них если не стыд, то хотя бы замешательство. Но ничего подобного! Ничего кроме искреннего сожаления ко мне в этих глазах я не увидел.

– Вы совсем меня не поняли, – вздохнул мальчишка. – Во-первых, я никого не ругал. Вы меня спросили, и я вам, как мог… И потом – почему все? Я же вам про себя рассказывал, а не про всех. Какое мне до них дело!

– Вот это и плохо, что ты только о себе думаешь. Знаешь, милый мой, с такими замашками, как у тебя…

До сих пор не понимаю, что тогда на меня нашло. Я словно раздвоился. Одна моя половина была проникнута неприязнью и недоверием к парню, негодовала и стремилась порицать, в то время как другая часть моего «я», наоборот, симпатизировала ему, любопытствовала и желала расспросить его как можно подробнее обо всем, что с ним происходит. Верх, однако, одержала первая, и я принялся назидательным тоном декламировать мальчишке прописные правила общественного поведения. Видимо, я сильно его этим уязвил, так как губы у него задрожали, а в глазах появилась злоба.

– А я действительно не такой как все! – чуть ли не закричал он на меня. – И прекрасно это знаю! Я могу, конечно, твердить себе, что я ничем не лучше, что я такой же, как в с е… Ну и что! Что мне это даст? Ведь я же прекрасно знаю, что это не так!.. И потом, что, вы думаете, мне легче?!. Да я потому и одеваюсь, как чучело. Потому рассеянного из себя строю и ленивого. Никакой я не рассеянный и не ленивый! Я, между прочим, прекрасно могу играть в футбол, и бегаю быстрее всех в классе, и гимнастикой с детства занимаюсь, и всем бы им мог показать! Я, между прочим, очень спортивный!.. Но если я начну дружить и играть с ними, то как я тогда им объясню, если мне вдруг надо будет срочно бросить все и начать думать? Они же никогда не поймут!.. Ведь даже вы не поняли. Вы, взрослый, образованный человек!.. Да вы, может быть, первый, кому я обо всем рассказал, – продолжал подросток, с ненавистью глядя на меня и чуть не плача. – Вы думаете просто чувствовать все это и ни с кем, ни с одним человеком!.. И потом, а вдруг я ошибаюсь, вдруг на самом деле там, в глубине, за этим туманом, ничего нет и я ничего не пойму… Но я должен понять. И я пойму, назло вам всем! А сейчас смейтесь надо мной! Пожалуйста!

Он повернулся и ушел. Больше я его не встречал.

Николай Николаевич завершил рассказ так же неожиданно, как начал.

– Ну и чего, спрашивается? Что вы этим хотели сказать? – спросил сердитый Степан Иванович.

Полторак глянул на него своими озорными зелеными глазами, потом пробежался ими по лицам остальных слушателей и сказал:

– Видите ли, уже через несколько минут после того, как мальчик ушел, я понял, что разговаривал с… будущим гением.

– Ах вот оно что! – громко произнес Степан Иванович.

– Весьма, конечно, любопытный экземпляр, – заметил мужчина в роговых очках. – Но, судя по тем, так сказать, симптомам, которые вы описали… Нет, я конечно, не психиатр, но и у меня возникает вполне закономерный вопрос…

– А у меня никаких вопросов не возникает! – перебил его Степан Иванович. – Я бы с великим удовольствием взял и надрал бы уши этому вашему «гению». Вот так! Он бы тогда сразу понял, о чем надо ему думать.

– Надрал уши – это грандиозно! Просто и гениально! – рассмеялся Николай Николаевич.

– Нет, товарищи, – с негодованием продолжал Степан Иванович, не обращая внимания на ядовитую реплику Полторака, – я с ужасом иногда думаю: каково же приходится бедным учителям! Когда у тебя в классе сидит, понимаешь ли, пара-тройка таких «гениев»… Думать им, видите ли, мешают! Да им бы только ничего не делать, лежать дома на тахте пузом вверх и плевать в потолок – вот и вся философия!.. А мы еще иногда грешим на наших школьных учителей, школу ругаем, дескать, не справляется с воспитанием. Да им памятники надо ставить при жизни! И зарплату платить как академикам!

– А может быть, этот мальчик просто разыграл вас, – предположила Альбина Сергеевна. – Для нынешнего молодого поколения артистизм так характерен.

– Точно! Каждый второй – артист! И все считают себя Эйнштейнами! – одобрил Степан Иванович.

– А я могу предложить вам другую точку зрения. Понимаете, человеческая личность устроена таким образом… – вновь попытался вступить в разговор мужчина в очках, но как раз в это время именинница стала подавать горячее, и обсуждение рассказа Николая Николаевича закончилось само собой. Больше к этой теме не возвращались.

Замечу от себя, что хотя рассказанная история произвела на меня известное впечатление, я воспринял ее с недоверием. Многое в словах и поведении мальчишки показалось мне противоестественным и вызывающим, а вывод, сделанный Полтораком, что парень – юный гений, – полностью бездоказательным. К тому же я привык не слишком доверять Николаю Николаевичу. Он, по моим представлениям, принадлежал к числу тех рассказчиков, которые с легкостью могут переиначить реальные события, лишь бы произвести эффект.

И в данном случае я отнюдь не уверен, что странный мальчишка, с которым Николай Николаевич якобы встретился на улице, в действительности был таким, каким изобразил его Полторак, да и вообще существовал на свете, а не был плодом творческой фантазии Николая Николаевича.

Нет, я бы ни за что не взял на себя смелость предложить рассказ Полторака вниманию широкого читателя, если бы не случай, сравнительно недавно происшедший лично со мной.

Я ехал ночным поездом из Ленинграда в Москву. Моим соседом по купе – двухместному (я взял себе «СВ») – оказался очень симпатичный, весьма общительный молодой человек лет двадцати пяти. Не помню точно, с чего у нас начался разговор, но в ходе беседы мы коснулись классической музыки, с музыки вообще перешли на Моцарта, а с самого Моцарта – на роман о нем Дэвида Вейса «Возвышенное и земное». Мой собеседник заметил, что Моцарт, пожалуй, единственный из общепризнанных гениев, который начал свою жизнь как «классический салонный вундеркинд», ибо, как правило, из вундеркиндов ничего потом не выходит. Я поспешил согласиться со своим попутчиком и вдруг взял и пересказал ему историю о странном мальчике, услышанную мной от Николая Николаевича Полторака.

– Впрочем, я сильно подозреваю, что вся эта история выдумана моим знакомым, – закончил я свой пересказ. – В любом случае ничто, на мой взгляд, не свидетельствует о том, что этот мальчишка был наделен хотя бы минимальными предпосылками к гениальности.

Молодой человек, который слушал меня с большим вниманием, вдруг как-то странно улыбнулся и возразил:

– Ну, гений – это, конечно, громко сказано. Но в целом очень похоже.

– На что, простите, похоже? – не понял я.

– Это подсознательное предощущение красоты, о котором говорил подросток… В том числе в точных науках, которые, казалось бы, связаны только с логикой. Французский математик Анри Пуанкаре в некоторых своих работах, например, прямо указывает на чувство математической красоты, гармонии чисел и форм.

Я недоуменно молчал, силясь отыскать какую-либо связь между эстетическими воззрениями Анри Пуанкаре и заявлениями странного мальчишки, а мой собеседник продолжал с неожиданным воодушевлением:

– И это беспокойное предчувствие открытия… Многие знаменитые мыслители указывали на то, что у них научному озарению часто предшествовало ощущение, что нечто подобное скоро наступит, хотя они и не знали, каким оно будет точно. Нечто типа: «Я вижу и завтра буду видеть дальше»… Понимаете?

– У знаменитых мыслителей – возможно. – Я понял наконец, куда клонит мой оппонент, и принялся возражать ему: – Но разве может быть подобное предчувствие у тринадцатилетнего подростка, который вместо того, чтобы заниматься, бесцельно шатается по улицам? Что он может «предчувствовать»?

– Туман… Борьба с туманом… Надо же! – задумчиво произнес молодой человек, рассеянно посмотрел на меня, но тут же, словно спохватившись, принялся объяснять:

– Понимаете, каждый видит что-то свое. Французский математик Адамар, например, видел пятна неопределенной формы. Пуанкаре – атомы-крючочки Эпикура, которые вдруг приходят в движение, сталкиваются друг с другом и образовывают сочетания. Генетик Гальтон в процессе рассуждений слышал аккомпанемент слов, лишенных смысла. Более того, он писал, что иногда, добившись в ходе длительной умственной работы совершенно ясных для себя результатов, он испытывал большие затруднения, когда пытался выразить их словами. Эту необходимость перевода мыслей на язык слов он считал одной из наибольших неприятностей своей жизни… Кстати, вы никогда не обращали внимания на то, как вы сами думаете: словами, образами или еще как-либо?

«Как я думаю?.. Да, Господи, конечно, словами! Ведь вот же – словами думаю», – подумал я, но спросил о том, о чем вроде бы совсем не думал:

– Простите, а вы кто по профессии? Наверно, психолог?

– Нет, я математик, – ответил молодой человек. – И у меня то же самое… Я, например, когда обдумываю вопрос, вижу не собственно формулу, а то место, которое она занимала бы, если ее записать: нечто вроде ленты, состоящей из букв, которые невозможно прочесть, как будто они в тумане, как будто я надел очки с сильной диоптрией… Причем в этой формуле буквы немного отчетливее в тех местах, которые мне кажутся более важными… Вы понимаете?

«Все я понимаю! Что вы, физики-математики, удивительно самоуверенный народ. Все-то вам понятно, и все-то вы с поразительной беззастенчивостью беретесь объяснить», – подумал я с такой словесной отчетливостью, что мои мысли предстали у меня перед глазами словно напечатанные на бумаге.

– Да, любопытно, – деликатно заметил я. – Но вот вы, математик, скажите мне: разве мог мальчишка «угадывать» ответ задач, не решая их?

– А почему бы нет! Он мог быть вычислителем. Ведь есть же такие люди, которые способны очень быстро производить чрезвычайно сложные подсчеты, например, почти тут же ответить вам, сколько минут или секунд прошло с начала нашей эры… Естественно, они не столько «считают», сколько «угадывают». Математик Мебиус, например, говорил, что в момент вычисления ему часто казалось, что кто-то невидимый стоит рядом с ним и нашептывает ему на ухо способ найти желаемый результат.

– Ну, ладно, предчувствие, ладно, вычислитель, ладно, ему, дескать, было скучно в школе, хотя…

– Да поймите вы, – вдруг нетерпеливо оборвал меня молодой человек, – что этот мальчишка – сам себе школа! Школа, если хотите, обращается лишь к сознанию и к самым поверхностным его слоям. А мальчишка, судя по тому, что вы рассказали, учился проникать в глубь себя, в свое бессознательное, туда, где все рождается, все эти крючки и атомы, и куда умеют проникать лишь немногие. Вы понимаете?

– Мистика какая-то. Ей-богу! – улыбнулся я.

– Пусть мистика, – улыбнулся в ответ молодой человек. – Но без этой, как вы говорите, мистики не было бы сделано ни одного крупного открытия… Кстати, – продолжал он вдруг виноватым тоном, – обратите внимание на тот вопрос, который ваш мальчик задал своему учителю по математике. На такие «глупые» вопросы, между прочим, вот уже более ста лет опираются высшая математика и большинство ее достижений, благодаря которым и ракеты в космос летают и новые частицы обнаруживают…

– Ну, хорошо, – не сдавался я. – Вы меня убедили, что мальчишка этот незауряден. Но послушайте, разве может талантливый человек не знать, в чем его призвание? Истинный талант, как мне представляется, с раннего возраста должен быть однозначным и целенаправленным.

– Вот уж нет, – покачал головой мой собеседник. – Скорее наоборот, талант живет в окружении самых разнообразных творческих способностей. Вспомните Леонардо да Винчи!.. Более того, очень часто он мучительно ищет себя, вернее сферу своего применения. Первым увлечением Галилея, например, была живопись. В семнадцать лет он начал изучать медицину и лишь позднее занялся математикой. Гаусс долго колебался между математикой и филологией. Я, разумеется, не Галилей и не Гаусс, но, честное слово, я только совсем недавно понял, что мне следует заниматься математикой, а, скажем, не биологией. У меня и кандидатская диссертация была по биологии.

«Так я тебе и поверил! Не Галилеем, так Дарвином наверняка себя считаешь!» – типографским способом пропечаталось в моем мозгу.

– Но откуда эта вызывающая уверенность в своей исключительности? – уже с раздражением спросил я у своего попутчика. – Насколько мне известно, талантливые люди всегда отличались скромностью.

Молодой человек поглядел на меня с любопытством:

– Откуда у вас такие данные? «Скромны только бездарности», – говорил Гёте.

– Ну так то же Гёте! – воскликнул я.

– О да!.. Но вспомните: у Вейса, встречу Гёте с Моцартом. Гёте тогда было четырнадцать лет, он прекрасно рисовал, играл на клавесине, писал стихи, занимался фехтованием, верховой ездой. Одним словом, законченный дилетант, думает про него отец Моцарта. И действительно, что еще он мог подумать про этого, никому не известного подростка с крупным носом и большим ртом. Но с каким чувством собственного достоинства тот уже тогда смотрел на окружающих!

– Ну так то же Гёте! – повторил я с еще большей убежденностью.

– Да, конечно, – вдруг поспешно согласился молодой человек, подозрительно, чуть ли не с опаской покосился на меня и неожиданно предложил укладываться спать, сославшись на то, что на следующий день его ждет много работы.