Текст книги "Загадки поля Куликова"

Насколько позже? По описанию рукописи, сделанному к публикации 2000 г., предшествующий окончанию лист написан другим почерком. Можно полагать, что на деле новым писцом выполнены листы с 460 по 462-й. При этом на обороте 462-го листа, на котором завершается статья 1418 г., есть еще запись о событиях 1481 г. Писец ее дважды пытался начать, но не завершил. Завершена эта статья только на следующем, 463-м листе. Почерк на ней – начала XVI в. Стало быть, и летопись переписывалась и редактировалась в это время. Что подтверждается еще и следующим: дальше идут еще записи о 1508 и 1506 годах. Выполнены они двумя различными почерками (отличными и от почерка на с. 462), к тому же и перепутаны местами.

Так что, самая старая рукопись Софийской первой летописи датироваться должна началом XVI в. Кстати, и листы для нее использованы 70-х – 80-х гг. XV в., если судить по филиграням [65]65
  ПСРЛ. Т. VI, вып. 1. Софийская первая летопись старшего извода. М., 2000. С. V–VI.


[Закрыть]. При этом понятно, что в этот момент редактировалась какая-то более старая летопись. Причем, судя по тому, что известия 1422, 1481, 1506 и 1508 гг. – московские, редактировалась она либо в Москве, либо «под Москву». Новгород, как известно, потерял независимость в 1478 г., так что московская редактура новгородского летописания представляется вполне вероятной. Более того, неизбежной. Так что то, что дошло до нас, – наверняка не изначальная Софийская первая летопись.

Самым старым из списков Новгородской четвертой летописи (Н IV) считается Карамзинский. Но это вообще любопытная история. В нем имеется целых две летописи, одна из которых доведена до 1411 г., а вторая описывает период с 988 до 1428 г., в результате чего этот список давно выделяют в самостоятельное произведение [66]66
  ПСРЛ. Т. XXXXII. Новгородская Карамзинская летопись. 2002.


[Закрыть]. Причем считается, что почерк везде один и тот же, хотя две хроники между собой не совпадают.

Листы рукописи по филиграням относятся к 1530 г. Однако листы 179–180, 412–414 и 417–425 датируются 1503-м! И как вы это представляете, если считать, что везде в рукописи одна рука? Переписчик написал в начале XVI в. летописный сборник, а потом через тридцать лет он же переписал почти всю его внутренность, оставив лишь самое начало и конец? Уже само это представляется сомнительным. Но еще интереснее: почему именно начало и конец? Ведь если считать, что переписка понадобилась, поскольку рукопись пришла в негодность, то именно наружные листы чаще всего и подвержены порче.

Кстати, на листах 179–180 написана отдельная статья, так называемый Список городов русских. А листы с 412 по 425 – это окончание второй хроникальной подборки. Которая отличается от первой в этом месте тем, что содержит повести о Куликовской битве и нашествии Тохтамыша, Слова о житии и преставлении Дмитрия Ивановича Московского и Михаила Александровича Тверского, Киприаново завещание. Что подтверждает вставной, внелетописный характер всех этих произведений. Насчет Киприанова завещания мы с вами в этом уже убедились выше, исходя совсем из других соображений.

Остается предположить, что почерка там, несмотря на уверения исследователей, все же два. И к тексту конца первой трети XVI в. были добавлены сторонние листы из некоего более раннего произведения. Скорее – группы произведений церковной направленности. Причем последние листы редактируемой летописи были просто изъяты и заменены другими. Очевидно, более подходящими по содержанию. И содержали они как раз так называемые произведения Куликовского цикла!

Хочу обратить ваше внимание: 1503 г. ранней филиграни Новгородской Карамзинской летописи вполне соответствует 1508-му, на котором оканчиваются записи Софийской первой летописи старшего извода. Не означает ли это, что именно в первом десятилетии XVI в. летописи были отредактированы в необходимом для Москвы духе? То есть в них были вписаны созданные отдельно повести, рассказывающие о доблестной жизни великого князя Дмитрия Ивановича. Причем и они, произведения эти, были уже, так сказать, второй редакции. Первая отразилась в Рогожском летописце. А раньше существовала какая-то летопись, сохранившаяся нынче в качестве первой части Новгородской Карамзинской летописи. Той, в которой никаких Пространных повестей нет. По Б.М. Клоссу, написана она была примерно тогда же, когда и Троицкая летопись, поскольку тоже несет в себе следы развития упоминавшегося Елинского летописца второго типа, окончание которого исследователь датирует первой четвертью XV в.

Причем приходится присоединиться к тем авторам, которые считают: Новгородская карамзинская летопись не являлась предшественницей Новгородской четвертой. Клосс аргументирует первичность карамзинской, ссылаясь как раз на то, что в статье 6890 г. в Н IV начало и конец взяты из первой части НК, а середина (про нашествия Тохтамыша!) – из второй. Но это может говорить максимум о том, что в распоряжении автора Новгородской четвертой были все те же документы, из которых позже была составлена Новгородская Карамзинская. То есть как минимум первая часть НК и произведения Куликовского цикла.

Что же мы знаем о времени создания Новгородской четвертой летописи? Старейшие ее списки: Новороссийский (старшего извода), Строевский, Фроловский и Толстовский (младшего извода) по филиграням датируются 80-ми гг. XV в. То есть 20 годами ранее самой ранней филиграни в Новгородской Карамзинской.

Кое-какие соображения относительно уточнения времени можно высказать, проанализировав как раз одно из произведений Куликовского цикла. Но не то, о котором мы сейчас говорили, а Слово о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя Русского. Тут совершенно характерны две детали: титулование Дмитрия царем и фраза, с которой обращаются к нему князья, когда он собирает их на битву с Мамаем: «Господине Рускои царю: рькм если тобе служа животь свои скончате…» [67]67
  ПСРЛ. Т. IV, ч. 1. С. 354.


[Закрыть]. Никого из великих князей до Ивана III на Руси царем не величали. Царь – это был сарайский хан, в данничестве у которого находились русские князья. Причем среди последних было несколько великих (то есть имевших у себя в подчинении других князей, и самостоятельно сносившихся с Ордой). Великий московский князь, даже если он и владел владимирским столом, считавшимся первенствующим, мог рассматриваться только как первый среди равных в ряду великих князей тверских, смоленских, рязанских, суздальско-нижегородских. И даже князья ростовские, ярославские и тому подобное продолжали быть правителями независимыми и никак уж господином над собой московского князя признать не могли. Формулы тогдашних договоров: «в отца место», «старшим братом», – и не более. Так что на самом деле великий московский князь мог присвоить себе царский титул не только после разрыва даннических отношений с Ордой (то есть после 1480 г.), но и после ликвидации последнего независимого великого княжения. А это 1520 г., пленение последнего великого рязанского князя Ивана Ивановича.

Так вот, в Строевском и Фроловском списках Новгородской четвертой летописи Слова о житии и преставлении нет! Появляется оно в Толстовском, по бумаге датируемом 1497 г., да еще и неполном. Между прочим, нет такого произведения и в Рогожском летописце, Симеоновской летописи, и даже в Типографской летописи, датируемой началом XVI в. Там везде содержатся относительно небольшие варианты, без особых восхвалений рассказывающие о жизни и смерти Дмитрия Ивановича.

Так что без натяжки можно допустить: Новгородская четвертая летопись писалась в 80-е годы XV в., на излете новгородской независимости. А лет через пятьдесят, когда Москва уже окончательно утвердила свое самовластие, она подвергалась редактуре.

Но все это носит все же довольно умозрительный характер. А вот что абсолютно точно, так это то, что автор Пространной повести в список погибших на поле Куликовом включал людей, никакого отношения к этому не имевших. Ладно, допустим, что относительно Федора Тарусского можно спорить. В родословных книгах действительно есть Федор Андреевич и его сын Федор Федорович Тарусские. Так что при особом желании можно допустить, что отец погиб в 1380-м, а сын в 1437-м. Хотя по тем временам в 60 лет мечом махать… А ведь сыну погибшего в 1380 г. Федора Андреевича к 1437-му должно было быть самое малое 57, если он был посмертным ребенком. Так что сомнения Салминой вполне понятны. Второй же добавкой к перечню Краткой повести является Дмитрий Монастырев. Погибший… Догадываетесь, где? В битве при Воже, о чем есть соответствующая запись в той же самой летописи, в которой размещена и Пространная повесть. О боже, опять эта Вожа! Возникает впечетление, что летописцы на самом деле два эти сражения постоянно путают.

Третьим же назван некий Мстислав, брат Федора Тарусского. Ну вот тут как хотите! Внимательнейшим образом проштудировал историко-генеалогический свод русских князей [68]68
  В.М. Коган, В.И. Домбровский-Шалагин. Князь Рюрик и его потомки. СПб., 2004.


[Закрыть], составил выборку тарусских князей: нет там Мстислава! У Юрия Михайловича, родоначальника династии (удел создан в 1246 г.), записано четыре сына: Всеволод, Константин, Иван и Семен. Дети тех: Андрей, Дмитрий, Иван, Александр, Федор и Юрий. Внуки: Александр, Федор, Тимофей, Василий, пара Романов, пара Константинов и целых три Ивана. И никаких Мстиславов. Да и вообще, господа, с чего это в конце XIV в. княжескому сыну вдруг языческое имя дали бы? Это вам не X–XII в., когда крестное имя князя только близкие знали. Со времен Александра Невского на северо-востоке начало укрепляться обыкновение сынов христианским именем называть. На юге выбрыки еще случались. Вон, Олег Иванович Рязанский и сам нехристианское имя носил, так еще сынишку старшего наименовал Родославом. Ну ничем хорошим это не кончилось: сгинул парень в литовской тюрьме. А Рязань после Олега досталась сыну с освященным именем – Федор.

Вообще, в генеалогическом своде, о котором я говорил, на XIV в. только один Мстислав отмечен: Мстислав Святославович Карачевский. Карачевские князья, конечно, с тарусскими в родстве находились (все они там, в так называемых Северских княжествах, от Михаила Черниговского произошли). Только на момент Куликовской битвы этому Мстиславу было года два-три, поскольку папа его женился около 1377 г.

Как видим, новые подробности оказываются сомнительными или вовсе неверными. Что касается самого текста, то он, очевидно, представляет собой объединение информации с «художественным словом». Исследователи находят в Пространной летописной повести реминисценции из Жития Александра Невского и паремийного Чтения о Борисе и Глебе, а также многочисленные библейские цитаты. В описании скорби русских женщин и в «плаче Мамая», говорят, использовано апокрифическое «Слово на Рождество Христово о пришествии волхвов».

Вполне верю исследователям на слово, поскольку существенной роли это не играет. А играет другое: не только текст Пространной летописной повести, но и вообще летописи Новгородско-Софийского свода особого доверия своей точностью не вызывают. К примеру, в них битва на Воже (ну никуда от нее не деться) отнесена к 6887 г. Причем дата-то стоит та же самая: 11 августа, среда. А мы помним, что, по расчетам, 11 августа приходится на среду в 6886 г.

И это не единственная проблема с датировками. Все начинается со смерти митрополита Алексия. В Рогожском летописце она указана под 12 февраля 6885 г. Но по мартовском счету, поскольку это уже был 1378 г. (12 февраля – пятница, как и отмечено в летописи). Соответственно, сообщение об этом размещено в конце годовой статьи 6885 г.

Но человек, переписывавший это сообщение в Новгородскую четвертую летопись, похоже, в хронологии летописца Рогожского (или Троицкой летописи) не разбирался. Для него, если дело происходило зимой, так это зима в начале года. И новгородский летописец переносит сообщение о смерти Алексия в начало статьи 6885 г. А в начало статьи 6886 г. помещает сообщение о солнечном затмении 29 июля, в воскресенье. Но такое затмение, по таблице в книге Святского, было в 1375 г., как это и отмечено в Рогожском летописце. Сюда же, в 6686 г., переезжает сообщение о битве на Пьяне, расположенное в Рогожском летописце в 6885 году. Соответственно, для битвы при Воже и не остается другого места, кроме 6687 г.

И получается картинка: в 6886 г. татары бьют русских, на следующий год русские берут реванш, а еще через год отыграться пытаются опять татары. Но им это не удается.

На самом деле, похоже, ситуация выглядит совсем не так. Между битвами проходит по два года. Между прочим, поэтому Митяй, отправляясь на поставление в митрополиты, успевает спокойно проехать через Мамаеву Орду к Черному морю на пути в Царьград («и ятъ бысть Митяи Мамаемъ, и немного удръжанъ бывъ и пакы отъпущенъ бысть») [69]69
  ПСРЛ. Т. XV. С. 129–130.


[Закрыть]. А отправляется он в путь через полтора года после смерти Алексия. Если следовать хронологии Новгородской четвертой летописи, получится, что кандидат в русские митрополиты едет через Орду после битвы при Воже и непосредственно перед Куликовским сражением. И готовящийся к схватке с Дмитрием Мамай его отпускает. Фантасмагория. Не потому ли составитель летописи вынужден был вообще Повесть о Митяе у себя не помещать?

Нужны еще доказательства, что достоверность Новгородской четвертой летописи, как источника о делах в интересующий нас период, близка к нулю? И что ее данные при анализе источников информации о Куликовской битве вполне могут не учитываться. Тем не менее историки почему-то постоянно их принимают во внимание.

Задонщина

Самым ранним документом, рассказывающим о Куликовской битве, традиционно считают «Задонщину». Она известна в шести списках. Наиболее полным является список из собрания Ундольского [70]70
  РГБ, № 632.


[Закрыть], датируемый XVII в. Тем же веком датирован вариант из Синодального собрания [71]71
  ГИМ, № 790.


[Закрыть]. Самый древний (80-е гг. XV в.) – из собрания Кирилло-Белозерского монастыря [72]72
  РНБ, № 9/1086.


[Закрыть], но это, как считается, сокращенная переработка первой половины произведения. Список из Музейского собрания [73]73
  ГИМ, № 2060.


[Закрыть] не имеет начала. Там же под № 3045 находится еще один отрывок, датируемый, как и предыдущий, XVI в. Правда, он считается постарше, относящимся к началу века (первый – к его концу). Наконец, есть еще отрывок XVII в. [74]74
  Женевский, БАН № 1.4.1.


[Закрыть]

Каждый список имеет множество искажений и дефектов, что делает невозможным достоверную реконструкцию первоначального текста произведения (это утверждал еще Д.С. Лихачев в своей работе о «Задонщине»). Но это и не нужно. Ведь «Задонщина» является поэтическим откликом на Куликовскую битву. В тексте памятника содержится, к примеру, множество цитат и реминисценций из «Слова о полку Игореве». Так много, что связь этих двух произведений никогда не вызывала сомнения.

Приведем все же текст произведения по реконструкции Л.А. Дмитриева, чтобы читателю легче было ориентироваться. Только отметим: реконструкция эта многими учеными не признана.

Князь великий Дмитрий Иванович со своим братом, князем Владимиром Андреевичем, и со своими воеводами был на пиру у Микулы Васильевича, и сказал он:

«Пришла к нам весть, братья, что царь Мамай стоит у быстрого Дона, пришел он на Русь и хочет идти на нас в Залесскую землю».

Пойдем, братья, в северную сторону – удел сына Ноева Афета, от которого берет свое начало православный русский народ. Взойдем на горы Киевские, взглянем на славный Днепр, а потом и на всю землю Русскую. И после того посмотрим на земли восточные – удел сына Ноева Сима, от которого пошли хинове – поганые татары, басурманы. Вот они-то на реке на Каяле и одолели род Афетов. С той поры земля Русская невесела; от Калкской битвы до Мамаева побоища тоской и печалью охвачена, плачет, сыновей своих поминая, – князей, и бояр, и удалых людей, которые оставили дома свои, жен и детей, и все достояние свое, и, заслужив честь и славу мира этого, головы свои положили за землю за Русскую и за веру христианскую.

Стародавние дела и жалость Русской земли описал я по книжным сказаниям, а далее опишу жалость и похвалу великому князю Дмитрию Ивановичу и брату его, князю Владимиру Андреевичу. Братья и друзья, сыновья земли Русской!

Соберемся вместе, составим слово к слову, возвеселим Русскую землю, отбросим печаль в восточные страны – в удел Симов, и восхвалим победу над поганым Мамаем, а великого князя Дмитрия Ивановича и брата его, князя Владимира Андреевича, прославим! И скажем так: лучше ведь, братья, возвышенными словами вести нам этот рассказ про поход великого князя Дмитрия Ивановича и брата его, князя Владимира Андреевича, потомков святого великого князя Владимира Киевского. Начнем рассказывать о их деяниях по делам и по былям… Вспомним давние времена, восхвалим вещего Бояна, искусного гусляра в Киеве. Тот ведь вещий Боян, перебирая быстрыми своими перстами живые струны, пел русским князьям славы: первую славу великому князю киевскому Игорю Рюриковичу, вторую – великому князю Владимиру Святославичу Киевскому, третью – великому князю Ярославу Владимировичу.

Я же помяну рязанца Софония и восхвалю песнями, под звонкий наигрыш гуслей, нашего великого князя Дмитрия Ивановича и брата его, князя Владимира Андреевича, потомков святого великого князя Владимира Киевского. Воспоем деяния князей русских, постоявших за веру христианскую!

А от Калкской битвы до Мамаева побоища сто шестьдесят лет.

И вот князь великий Дмитрий Иванович и брат его, князь Владимир Андреевич, помолившись Богу и Пречистой Его Матери, укрепив ум свой силой, закалив сердца свои мужеством, преисполнившись ратного духа, урядили свои храбрые полки в Русской земле и помянули прадеда своего, великого князя Владимира Киевского.

О жаворонок, летняя птица, радостных дней утеха, взлети к синим небесам, взгляни на могучий город Москву, воспой славу великому князю Дмитрию Ивановичу и брату его, князю Владимиру Андреевичу! Словно бурей занесло соколов из земли Залесской в поле Половецкое! Звенит слава по всей земле Русской: в Москве кони ржут, трубы трубят в Коломне, бубны бьют в Серпухове, стоят знамена русские у Дона великого на берегу.

Звонят колокола вечевые в Великом Новгороде, собрались мужи новгородские у храма Святой Софии и говорят так: «Неужто нам, братья, не поспеть на подмогу к великому князю Дмитрию Ивановичу?» И как только слова эти промолвили, уже как орлы слетелись. Нет, то не орлы слетелись – выехали посадники из Великого Новгорода и с ними семь тысяч войска к великому князю Дмитрию Ивановичу и брату его, князю Владимиру Андреевичу, на помощь.

К славному городу Москве съехались все князья русские и говорили таково слово:

«У Дона стоят татары поганые, Мамай-царь у реки Мечи, между Чуровым и Михайловым, хотят реку перейти и с жизнью своей расстаться нам во славу».

И сказал князь великий Дмитрий Иванович:

«Брат, князь Владимир Андреевич, пойдем туда, прославим жизнь свою, удивим земли, чтобы старые рассказывали, а молодые помнили! Испытаем храбрецов своих и реку Дон кровью наполним за землю Русскую и за веру христианскую!»

И сказал всем князь великий Дмитрий Иванович: «Братья и князья русские, гнездо мы великого князя Владимира Киевского! Не рождены мы на обиду ни соколу, ни ястребу, ни кречету, ни черному ворону, ни поганому этому Мамаю!»

О, соловей, летняя птица, вот бы тебе, соловей, пеньем своим прославить великого князя Дмитрия Ивановича и брата его князя Владимира Андреевича, и из земли Литовской двух братьев Ольгердовичей, Андрея и брата его Дмитрия, да Дмитрия Волынского! Те ведь – сыновья Литвы храбрые, кречеты в ратное время и полководцы прославленные, под звуки труб их пеленали, под шлемами лелеяли, – с конца копья они вскормлены, с острого меча вспоены в Литовской земле.

Молвит Андрей Ольгердович своему брату:

«Брат Дмитрий, два брата мы с тобой, сыновья Ольгердовы, а внуки мы Гедиминовы, а правнуки мы Сколомендовы. Соберем, брат, любимых панов удалой Литвы, храбрых удальцов, и сами сядем на своих борзых коней и поглядим на быстрый Дон, напьемся из него шлемом воды, испытаем мечи свои литовские о шлемы татарские, а сулицы немецкие о кольчуги басурманские!»

И сказал ему Дмитрий: «Брат Андрей, не пощадим жизни своей за землю за Русскую, и за веру христианскую, и за обиду великого князя Дмитрия Ивановича! Уже ведь, брат, стук стучит и гром гремит в белокаменной Москве. То ведь, брат, не стук стучит, не гром гремит, то стучит могучая рать великого князя Дмитрия Ивановича, гремят удальцы русские золочеными доспехами и червлеными щитами. Седлай, брат Андрей, своих борзых коней, а мои уже готовы – раньше твоих оседланы. Выедем, брат, в чистое поле и сделаем смотр своим полкам, – сколько, брат, с нами храбрых литовцев. А храбрых литовцев с нами семьдесят тысяч латников».

Вот уже, братья, подули сильные ветры с моря к устьям Дона и Днепра, принесли грозные тучи на Русскую землю, из них выступают кровавые зарницы, и в них трепещут синие молнии. Быть стуку и грому великому на речке Непрядве, меж Доном и Днепром, покрыться трупами человеческими полю Куликову, потечь кровью Непрядве-реке!

Вот уже заскрипели телеги меж Доном и Днепром, идут хинове на Русскую землю! Набежали серые волки с устьев Дона и Днепра, воют, притаившись на реке Мече, хотят ринуться на Русскую землю. То не серые волки были – пришли поганые татары, хотят пройти войной всю Русскую землю.

Тогда гуси загоготали и лебеди крыльями заплескали. Нет, то не гуси загоготали и не лебеди крыльями заплескали: то поганый Мамай пришел на Русскую землю и воинов своих привел. А уже гибель их подстерегают крылатые птицы, паря под облаками, вороны неумолчно грают, а галки по-своему говорят, орлы клекочут, волки грозно воют, а лисицы брешут, кости чуя.

Русская земля, ты теперь как за царем за Соломоном побывала.

А уже соколы, и кречеты, и белозерские ястребы рвутся с золотых колодок из каменного города Москвы, обрывают шелковые путы, взвиваясь под синие небеса, звоня золочеными колокольчиками на быстром Дону, хотят ударить на несчетные стада гусиные и лебединые, – то богатыри и удальцы русские хотят ударить на великие силы поганого царя Мамая.

Тогда князь великий Дмитрий Иванович вступил в золотое свое стремя, сел на своего борзого коня, и взял свой меч в правую руку, и помолился Богу и Пречистой Его Матери. Солнце ему ясно на востоке сияет и путь указует, а Борис и Глеб молитву возносят за сродников своих.

Что шумит, что гремит рано пред рассветом? То князь Владимир Андреевич полки устанавливает и ведет их к великому Дону. И молвил он брату своему, великому князю Дмитрию Ивановичу: «Не поддавайся, брат, поганым татарам – ведь поганые уже поля русские топчут и вотчину нашу отнимают!»

И сказал ему князь великий Дмитрий Иванович: «Брат Владимир Андреевич! Два брата мы с тобой, а внуки мы великого князя Владимира Киевского. Воеводы у нас уже поставлены – семьдесят бояр, и отважны князья белозерские Федор Семенович и Семен Михайлович, да Микула Васильевич, да оба брата Ольгердовичи, да Дмитрий Волынский, да Тимофей Волуевич, да Андрей Серкизович, да Михаиле Иванович, а воинов с нами – триста тысяч латников. А воеводы у нас надежные, а дружина в боях испытанная, а кони под нами борзые, а доспехи на нас золоченые, а шлемы черкасские, а щиты московские, а сулицы немецкие, а кинжалы фряжские, а мечи булатные; а пути им известны, а переправы для них наведены, и все как один готовы головы свои положить за землю за Русскую и за веру христианскую. Словно живые трепещут стяги, жаждут воины себе чести добыть и имя свое прославить».

Уже ведь те соколы и кречеты и белозерские ястребы за Дон скоро перелетели и ударили по несметным стадам гусиным и лебединым. То ведь были не соколы и не кречеты, – то обрушились русские князья на силу татарскую. И ударили копья каленые о доспехи татарские, загремели мечи булатные о шлемы хиновские на поле Куликовом на речке Непрядве.

Черна земля под копытами, костями татарскими поля усеяны, а кровью их земля залита. Это сильные рати сошлись вместе и растоптали холмы и луга, а реки, потоки и озера замутились. Кликнул Див в Русской земле, велит послушать грозным землям. Понеслась слава к Железным Воротам, и к Орначу, к Риму, и к Кафе по морю, и к Тырнову, а оттуда к Царьграду на похвалу русским князьям: Русь великая одолела рать татарскую на поле Куликовом, на речке Непрядве.

На том поле грозные тучи сошлись, а из них беспрерывно молнии сверкали и гремели громы великие. То ведь сошлись русские сыновья с погаными татарами за свою великую обиду. Это сверкали доспехи золоченые, а гремели князья русские мечами булатными о шлемы хиновские.

А бились с утра до полудня в субботу на Рождество Святой Богородицы.

Не туры возревели у Дона великого на поле Куликовом. То ведь не туры побиты у Дона великого, а посечены князья русские, и бояре, и воеводы великого князя Дмитрия Ивановича. Полегли побитые погаными татарами князья белозерские, Федор Семенович и Семен Михайлович, да Тимофей Волуевич, да Микула Васильевич, да Андрей Серкизович, да Михаиле Иванович и много иных из дружин.

Пересвета-чернеца, брянского боярина, на место суда привели. И сказал Пересвет-чернец великому князю Дмитрию Ивановичу: «Лучше нам убитыми быть, нежели в плен попасть к поганым татарам!» Поскакивает Пересвет на своем борзом коне, золочеными доспехами сверкая, а уже многие лежат посечены у Дона великого на берегу.

В такое время старому человеку следует юность вспомнить, а удалым людям мужество свое испытать. И говорит Ослябя-чернец своему брату старцу Пересвету: «Брат Пересвет, вижу на теле твоем раны тяжкие, уже, брат, лететь голове твоей на траву ковыль, а сыну моему Якову лежать на зеленой ковыль-траве на поле Куликовом, на речке Непрядве, за веру христианскую, и за землю Русскую, и за обиду великого князя Дмитрия Ивановича».

И в ту пору по Рязанской земле около Дона ни пахари, ни пастухи в поле не кличут, лишь вороны не переставая каркают над трупами человеческими, страшно и жалостно было это слышать тогда; и трава кровью залита была, а деревья от печали к земле склонились.

Запели птицы жалостные песни – запричитали все княгини и боярыни и все воеводские жены по убитым. Жена Микулы Васильевича Марья рано поутру плакала на забралах стен московских, так причитая: «О Дон, Дон, быстрая река, прорыла ты каменные горы и течешь в землю Половецкую. Принеси на своих волнах моего господина Микулу Васильевича ко мне!» И жена Тимофея Волуевича Федосья тоже плакала, так причитая: «Вот уже веселие мое поникло в славном городе Москве, и уже не увижу я своего государя Тимофея Волуевича живым!» А Андреева жена Марья да Михайлова жена Аксинья на рассвете причитали: «Вот уже для нас обеих солнце померкло в славном городе Москве, домчались к нам с быстрого Дона горестные вести, неся великую печаль: повержены наши удальцы с борзых коней на суженом месте на поле Куликовом, на речке Непрядве!»

А уже Див кличет под саблями татарскими, а русским богатырям быть израненными.

Щуры запели жалостные песни в Коломне на забралах городских стен, на рассвете в воскресенье, в день Акима и Анны. То ведь не щуры рано запели жалостные песни – запричитали жены коломенские, приговаривая так: «Москва, Москва, быстрая река, зачем унесла на своих волнах ты мужей наших от нас в землю Половецкую?» Так говорили они: «Можешь ли ты, господин князь великий, веслами Дон загородить, а Дон шлемами вычерпать, а Мечу-реку трупами татарскими запрудить? Замкни, государь, князь великий, у Оки-реки ворота, чтобы больше поганые татары к нам не ходили. Уже ведь мужья наши побиты на ратях».

В тот же день, в субботу, на Рождество Святой Богородицы, разгромили христиане полки поганых на поле Куликовом, на речке Непрядве.

И, кликнув клич, ринулся князь Владимир Андреевич со своей ратью на полки поганых татар, золоченым шлемом посвечивая. Гремят мечи булатные о шлемы хиновские.

И восхвалил он брата своего, великого князя Дмитрия Ивановича: «Брат Дмитрий Иванович, в злое время горькое ты нам крепкий щит. Не уступай, князь великий, со своими великими полками, не потакай крамольникам! Уже ведь поганые татары поля наши топчут и храброй дружины нашей много побили – столько трупов человеческих, что борзые кони не могут скакать: в крови по колено бродят. Жалостно ведь, брат, видеть столько крови христианской.

Не медли, князь великий, со своими боярами».

И сказал князь великий Дмитрий Иванович своим боярам: «Братья, бояре и воеводы, и дети боярские, здесь ваши московские сладкие меды и великие места! Тут-то и добудьте себе места и женам своим. Тут, братья, старый должен помолодеть, а молодой честь добыть».

И воскликнул князь великий Дмитрий Иванович: «Господи Боже мой, на тебя уповаю, да не будет на мне позора никогда, да не посмеются надо мной враги мои!» И помолился он Богу, и Пречистой Его Матери, и всем святым, и прослезился горько, и утер слезы.

И тогда, как соколы, стремглав полетели на быстрый Дон. То ведь не соколы полетели: поскакал князь великий Дмитрий Иванович со своими полками за Дон, а за ним и все русское войско. И сказал: «Брат, князь Владимир Андреевич, – тут, брат, изопьем медовые чары круговые, нападем, брат, своими полками сильными на рать татар поганых».

И начал тогда князь великий наступать. Гремят мечи булатные о шлемы хиновские. Поганые прикрыли головы свои руками своими. И вот поганые бросились вспять. Ветер ревет в стягах великого князя Дмитрия Ивановича, поганые спасаются бегством, а русские сыновья широкие поля кликом огородили и золочеными доспехами осветили. Уже встал тур на бой!

Тогда князь великий Дмитрий Иванович и брат его, князь Владимир Андреевич, полки поганых вспять повернули и начали их бить и сечь беспощадно, тоску на них наводя. И князья их попадали с коней, а трупами татарскими поля усеяны и кровью их реки потекли. Тут рассыпались поганые в смятении и побежали непроторенными дорогами в лукоморье, скрежеща зубами и раздирая лица свои, так приговаривая:

«Уже нам, братья, в земле своей не бывать, и детей своих не видать, и жен своих не ласкать, а ласкать нам сырую землю, а целовать нам зеленую мураву, а в Русь ратью нам не хаживать и даней нам у русских князей не прашивать». Вот уже застонала земля татарская, бедами и горем наполнившись; пропала охота у царей и князей их на Русскую землю ходить. Уже веселье их поникло.

Теперь уже русские сыновья захватили татарские узорочья, и доспехи, и коней, и волов, и верблюдов, и вина, и сахар, и дорогие убранства, тонкие ткани и шелка везут женам своим. И вот уже русские жены забряцали татарским золотом.

Уже по Русской земле разнеслось веселье и ликованье. Преодолела слава русская хулу поганых. Уже низвергнут Див на землю, а гроза и слава великого князя Дмитрия Ивановича и брата его, князя Владимира Андреевича, по всем землям пронеслись. Стреляй, князь великий, по всем землям рази, князь великий, со своей храброй дружиной поганого Мамая-хиновина за землю Русскую, за веру христианскую. Уже поганые оружие свое побросали, а головы свои склонили под мечи русские. И трубы их не трубят, и приуныли голоса их.