Текст книги "Фрау Волле и тайна бумажных зонтиков"

Ютта Рихтер
Фрау Волле и тайна бумажных зонтиков

Jutta Richter

Frau Wolle und das Geheimnis der chinesischen Papierschirmchen

Mit Illustrationen von Günter Mattei

Художник Гюнтер Маттай

© 2019 Carl Hanser Verlag GmbH&Co.KG, München

© О. Мяэотс, перевод, 2022

© Макет, оформление. ООО «РОСМЭН», 2022

* * *

Посвящается Леле, Лизе и Пауле, которые никогда не обижают улиток.

Бекке и Мелли, которые злятся не на шутку.

Эзату, Гансу и Джамалу, лучшим друзьям на свете.

Господину Бюгельзаку, директору фабрики облаков.

Доро и Анне, которые то и дело спрашивали, что же будет дальше.

Ирме и всем остальным маленьким королевам звёзд, и в особенности – Лили…

Нещадная жара

В тот год лето выдалось невыносимо жаркое. Несколько недель не было дождей. Каштаны в саду Себастиана Шнемилха роняли сухие листья.

Каждый день по дороге в школу мы с Морицем держали пари: спадёт наконец жара или нет.

Но спасения от этого пекла не было. Фрау Падберг закрывала окна в классе, но солнце, маня и заигрывая, жарило и через двойные рамы.

На учительском столе тихо жужжал вентилятор, который фрау Падберг принесла из дома. Когда она стояла у доски, её серебристые волосы развевало ветром. Мы все завидовали этому прохладному ветерку. Вчера учительница опять рассадила нас по-новому. На этот раз – девочек с мальчиками. Наверное, из-за того, что Зое Зоденкамп заявила, что не желает больше сидеть со мной, а может, потому, что гора из учебников, которую Зое всякий раз возводила между нами на парте, уже дважды с грохотом падала на пол.

Теперь я сидела у окна с Себастианом Шнемилхом, а Зое Зоденкамп – с Кевином Кошкой. С ним никто не хотел сидеть, потому что он пукал и ковырял в носу.

Так ей и надо.

На школьном дворе Зое опять рассказывала шёпотом страшные истории. О пропавших детях, которых Гезина Волькенштайн якобы запирала в своём магазине в Ястребином переулке, и о том, что наша ночная няня связана с тёмными силами, а мы с Морицем тайком ей помогаем.

Зое плела про колдовство и всякие там превращения, про плачи и стоны пропавших детей, которые слышны по ночам, если приложить ухо к запертой двери магазина, и про то, что эта Волькенштайн помогает нам и в запредельном мире, где она как у себя дома.

Тем жарким летом, когда мы с Морицем на большой перемене выходили на школьный двор, все расступались, никто не хотел иметь с нами дела. Вот чего Зое Зоденкамп добилась своими россказнями! Но этого мало.

Из невзрачной девчонки с тощими, как крысиный хвост, косичками, которая жила со своей мамашей в самой крошечной квартирке на свете и которую никто не хотел принимать в свою команду, она превратилась у нас в школе в некоронованную королеву страшных историй. Все ей в рот смотрели, и на переменах сбегались к ней – послушать, что ещё она им нашепчет.

Поначалу Морицу даже нравилось, что все обходят его стороной, не толкают, и он может одним хмурым взглядом любого прогнать прочь. Но потом ему это надоело. Я сразу заметила, хоть он мне и не жаловался. Всё-таки я своего брата давно знаю.

Облачное кино

Пока остальные ученики толпились на переменах вокруг Зое Зоденкамп, мы с Морицем лежали на каменной школьной ограде и любовались облаками. Небесная фабрика, изготовлявшая грозы, выпускала в ярко-синее небо белые облака.

– Облачное кино! – вздохнул Мориц. – Помнишь, Мерле?

Конечно, я помнила…

Тогда у нас в доме ещё не было ночной няни. Мы были просто папа, мама и двое детей. Нормальная семья. Даже слишком. И всё-таки немножко необычная. Папа работал по ночам, а мама – днём.

Но нам с Морицем это нравилось, потому что папа был дома, когда мы возвращались из школы. Выспавшись и приняв душ, он встречал нас на пороге и был готов объяснять нам всё на свете.

– Облачное кино!

День, когда папа обнаружил его, был похож на нынешний.

– Точно! Облачное кино! – обрадовались мы.

– Мерле, тащи одеяло! А ты, Мориц, принеси, пожалуйста, бутылки с соком и три соломинки – те, что со сгибом. И не забудь тёмные очки!

Папа исчез в гараже и вскоре появился со старой тележкой.

– Чур, я первый! – сказал Мориц и запрыгнул в тележку.

За нашим домом на Заячьей улице проходила тропинка, она вела через пастбище, где паслись рыжие коровы. У коров большие влажные глаза, и от них пахнет травой и молоком. Потом тропинка сворачивала и шла в гору – мимо поля, где росла высоченная кукуруза, и вдоль колючей живой изгороди, в которой щебетали маленькие крапивники.

Тут мы с Морицем обычно менялись местами.

На вершине холма – большая поляна, белая-пребелая от тысяч маленьких ароматных ромашек.

– Приехали! – объявлял папа. – Конечная станция «Облачное кино»!

Лучшие фильмы мы смотрели, когда небо было синее-пресинее. В такие дни облачная фабрика выпускала в яркую синеву особенно много больших снежно-белых облаков. Мы ложились на одеяло, и над нами проплывали лица наших учителей и вдруг у нас на глазах превращались в рычащих львов или слонов. Кузнечики стрекотали нам в уши, и про каждое лицо и каждого зверя, появлявшихся в небе, папа рассказывал нам какую-нибудь историю.

Вот и в этот раз мы с Морицем улеглись голова к голове и стали смотреть в небо. Вдруг там появилось папино лицо и у нас на глазах превратилось в большого орла, а тот взмахнул могучими крыльями и улетел.

Дома с мамой

– Вот увидишь, – сказала мама за обедом, когда мы сидели за большим столом в кухне. – Вот увидишь, после летних каникул никто больше не станет о вас сплетничать. Начнётся новый учебный год, все вернутся загорелые и станут на шесть недель умнее. И снова будут с вами разговаривать, это точно! Вы же такие замечательные, добрые дети, все захотят с вами дружить. Уж я-то знаю!

Пока Мориц слушал, ловя каждое мамино слово, я быстренько подцепила на вилку спагетти и отправила в рот.

– Мерле, скажи и ты ему! – потребовала мама.

– Маму надо слушать, – пробормотала я.

– Видишь, Мориц! – просияла мама. – Твоя сестра со мной согласна. Так что – выше голову! Подлить тебе ещё томатного соуса?

Мориц покачал головой, на его спагетти упала большая слеза.

– Хотите, я поговорю с мамой Зое… – предложила мама.

Мы с Морицем вздохнули и замотали головами.

– Не надо! – вскрикнул Мориц и тут же закашлялся.

– Никудышная идея, – сказала я и похлопала брата по спине.

– Но нельзя же позволять Зое болтать всякую чушь! Не может она вот так оговаривать фрау Волькенштайн!

– Ещё как может!

– Значит, кто-то должен её остановить.

– Но только не ты!

У Морица задрожала верхняя губа.

– Мамочка, не вмешивайся, пожалуйста, – пролепетал он. – Ты же сама говорила, что после летних каникул всё наладится. Наверняка ты права. К тому же я слышал, что Зоденкампы собираются переезжать…

– Кто это сказал? – Мама вскинула брови. – Я ничего об этом не слышала.

– Но ты же спишь по полдня…

– Потому что всю ночь работаю!

Маму явно задели эти слова. Больше всего на свете она боялась оказаться плохой матерью. Это был её пунктик.

Конечно, вовсе она не была плохой матерью. Она отлично умела нас утешать. Разрешала смотреть наши любимые фильмы по телевизору. И могла составить самую длинную словарную цепочку. А ещё у неё был самый красивый в мире смех, хотя последнее время мы слышали его всё реже.

Надо признать, мама частенько бывала беспечной. И тогда могла забыть приготовить обед или дать нам карманные деньги. Порой она забывала подписывать важные родительские письма. И не выносила вида крови, если это была наша кровь. Папе приходилось самому заклеивать пластырем наши разбитые коленки – раньше, когда он ещё жил с нами.

– Ладно, подождём, что дальше будет, – проговорила мама. – Не хотите, чтобы я вам помогала – справляйтесь сами!

Мы с Морицем облегчённо выдохнули.

– Вот и отлично, – закивали мы. – Так-то лучше.

Фрау Волькенштайн

Гезина Волькенштайн – воплощение пунктуальности. С седьмым ударом церковных часов она появлялась в нашей гостиной. И так каждый вечер уже два месяца, и ни разу ни на секунду не опоздала. Опёршись на чёрную трость с серебряным набалдашником, она щёлкала пальцами, и мой брат послушно выключал телевизор, даже если показывали наш любимый мультик «Салиносы», даже на самом интересном месте.

– Добрый вечер, дети!

На Гезине Волькенштайн был белый жакет – такой пушистый, будто связанный из перьев маленьких гусят, вроде тех, что щиплют травку на лугу у крестьянина Петерманна. Брюки у неё были под цвет глаз: ярко-зелёные, как майская листва. А на носу – очки в золотой оправе, на самом кончике, чтобы можно было смотреть поверх стёкол.

Я задумалась: сколько гусей пришлось ощипать, чтобы связать такой жакет?

Будто прочитав мои мысли, Гезина Волькенштайн бросила строгий взгляд в мою сторону. Мне стало не по себе.

– Ну же, смелей, Мерле, – проговорила она. Голос у неё был низкий и раскатистый, звук «р» разливался словно воркование канарейки в период ухаживания. – Можешь спрашивать меня обо всём. Не годится забивать голову вопросами без ответов. Этак она совсем не сможет соображать.

Я почувствовала, как краснею.

– Ничего важного, – пробормотала я.

– Не бывает неважных вопросов, Мерле! Спрашивай!

Цвет глаз фрау Волькенштайн изменился: были ярко-зелёными, а теперь потемнели – верный признак того, что она недовольна.

– Я лишь подумала: сколько гусей пришлось убить, чтобы связать ваш жакет? – услышала я свои слова.

Гезина Волькенштайн громко вздохнула, ноздри её задрожали. Тёмно-зелёные глаза посмотрели на меня с возмущением.

– Ни один гусь не пострадал. Ни один! Птицы сами выщипывают себе пух, когда чистят перья! – прошипела она. – Ты должна бы это знать, золотце. На лугу Петерманна полным-полно таких перьев. Бери сколько хочешь. Их всё равно выбрасывают.

– Хотите, я соберу их для вас, – вызвался Мориц. – Я лучший в мире собиратель перьев, честно.

Услышав это, Гезина Волькенштайн усмехнулась, взяла Морица за руку и, прихрамывая, направилась на кухню.

– Время пить какао! – объявила она.

– Ура! – обрадовался Мориц. – Обожаю какао!

Фрау Волькенштайн приворожила моего брата этим какао. Правда. В первый же день, оказавшись в нашей кухне, она открыла свою огромную сумку с серебряным замком и достала две шоколадки, завёрнутые в золотую фольгу – одну для меня, другую для Морица. Я бы ни за что не взяла шоколад у фрау Волькенштайн, никогда.

– Не берите сладостей у незнакомцев, поняли? – раз за разом повторял папа.

– А если незнакомец попробует сладостями заманить вас к себе в машину – бегите прочь со всех ног, чтобы не случилось беды! – добавляла мама. У неё даже перехватывало дыхание, словно ей трудно было это выговорить.

Мне никогда никакие незнакомцы сладостей не предлагали. И никто не пробовал заманить меня в свою машину. Но я знала: такое случается. Даже Зое Зоденкамп про это рассказывала, когда мы с ней ещё дружили. Она утверждала, что лично знала одного такого украденного ребёнка. Его родители потом все глаза выплакали.

После того как Зое всё это рассказала, мне приснились плачущие родители. Это был жуткий кошмар, и я проснулась от собственного крика.

Гезина Волькенштайн тоже была для нас незнакомцем, но мама только улыбнулась, когда она протянула нам шоколадки, и велела сказать спасибо.

Конечно, мой доверчивый брат сразу накинулся на шоколад, хотя я и пыталась его предостеречь.

Нет, он не превратился во льва, но зато ходил потом за фрау Волькенштайн, словно дрессированная собачка.

Бумажные зонтики

Гезина Волькенштайн поставила перед нами на кухонный стол две большие кружки с холодным какао. Кружки запотели, и красивые капельки воды блестели на стенках, словно жемчужины. Над кружками возвышались островки взбитых сливок, в которые фрау Волькенштайн воткнула маленькие бумажные зонтики. Мой – бирюзово-синий в цветочек. А у Морица – жёлтый с зелёной полоской по краю. Должна признать: фрау Волькенштайн готовила лучшее в мире какао.

От одного вида кружек с какао у нас потекли слюнки. Я осторожно вынула зонтик из сливок и положила рядышком на стол. Потом взяла кружку обеими руками, и ледяной шоколад пробежал по языку.

Вдруг бумажный зонтик начал расти. Сквозь капли воды на стекле я различила какой-то песчаный берег. Но на самом деле это была медово-жёлтая деревянная столешница. У дальнего её края плескались о берег волны, и большие чайки, расхаживая вдоль кромки воды, выхватывали кроваво-красными клювами раков-отшельников из их домиков-ракушек. Всё точь-в-точь как в прошлом году, когда мы с мамой и папой ездили на море. Я чувствовала, как солнце припекает мне спину, а тёплый ветер ворошит волосы, вдыхала запах солнцезащитного крема, а на губах ощущала солёный привкус моря. Мама уснула на полотенце.

– Сыграем в мячик? – крикнул папа, вскакивая. – Скорее, медлительные вы улитки! Шевелитесь!

Он вытянул из песка пляжный зонт – бирюзовый с жёлтыми цветами – и воткнул его возле мамы, осторожно раскрыв над полотенцем. Теперь мама спала в тени. Папа прижал палец к губам, тихо взял надувной мяч и широкими шагами направился по горячему песку к морю. Мы с братом припустили следом. Тем летом мы очень любили играть в мяч на пляже. Мы с Морицем играли против папы. Резиновый мяч взлетал над мокрым песком, и папе приходилось изрядно побегать, чтобы его отбить. Мы могли бы всё время выигрывать, но, если замечали, что папе игра наскучила, позволяли ему пару раз обыграть нас – пусть думает, что и ему улыбнулась удача. Солнце катилось по небу, а тень от зонтика ползла по земле, и когда мы вернулись, мама лежала на солнце.

– Эй, сурок! – позвал папа, потрогав её горячую спину. Мама подняла голову и прищурилась от солнца.

– Бумажные зонтики, так и быть, можете оставить себе, – сказала фрау Волькенштайн, ставя пустые кружки в мойку. – Учтите: они необыкновенные.

Она повернулась и посмотрела мне в глаза. Казалось, она видит меня насквозь – все мои сокровенные мысли, все воспоминания, проснувшиеся во мне, были перед ней как на ладони. Соль у меня на губах, горячий песок, игра в мяч с папой и Морицем и спящая как сурок мама. У меня было такое чувство, что ей всё это известно. И она догадывалась, что я ей не доверяю.

– А что в этих зонтиках такого необыкновенного? На вид они точно такие, как в кафе. А там их тысячи! – услышала я свой голос.

– Они из Китая, золотко!

– И что с того? Все бумажные зонтики оттуда.

Я попыталась увернуться от взгляда фрау Волькенштайн, но у меня не получилось.

– Ты должна просто верить тому, что я говорю, Мерле, детка! Это совершенно особенные зонтики. И я знаю, что ты это знаешь, а когда придёт время, узнаешь и почему это так.

Спокойной ночи, дети!

Мы почистили зубы и лежали в постелях. В коридоре послышались медленные шаркающие шаги фрау Волькенштайн. Сквозь щёлки в спущенных жалюзи ещё проникали солнечные лучи, и в них танцевали тысячи крошечных пылинок.

Дверь открылась, и фрау Волькенштайн вошла в комнату.

Солнечный луч упал ей на лицо, и глаза её вдруг сделались жёлто-коричневыми и прозрачными – совсем как мамино янтарное ожерелье.

– Спокойной ночи, дети! – сказала фрау Волькенштайн.

– Спокойной ночи, фрау Волькенштайн! – ответил Мориц. Голос у него был сонный, я знала: это всё из-за шоколада и глаз фрау Волькенштайн.

– Спокойной ночи, Мерле! – Она сделала шаг к моей кровати.

– Спокойной ночи! – пробормотала я, натянула тонкое летнее одеяло на голову и отвернулась к стене, укрываясь от взгляда её янтарных глаз.

Когда фрау Волькенштайн закрыла за собой дверь, я поднялась и достала радиоприёмник, спрятанный в платяном шкафу. Это был прощальный папин подарок – он подарил его перед самым уходом. Радиоприёмник походил на обыкновенное радио, но на самом деле он был особенным. С его помощью мы могли под одеялом слушать папин голос. Папа вёл ночные радиопередачи. Сидел где-то далеко-далеко в маленькой радиостудии и читал сказки со всего света. Рассказывал о своих захватывающих путешествиях, включал музыку дальних стран, в которых побывал. Прежде Мориц каждый вечер приходил и садился ко мне на кровать. Мы прислонялись друг к дружке и ждали, когда папа передаст нам тайное послание.

Внизу в гостиной мама смотрела телевизор, а наверху в спальне мы слушали папин голос.

Но после того как фрау Волькенштайн стала заменять маму по ночам, всё изменилось. Настал черёд холодного какао с взбитыми сливками, бумажных зонтиков и взглядов янтарных глаз, от которых Морица сразу клонило в сон. Если не считать шаркающих шагов фрау Волькенштайн, в доме царила мёртвая тишина – так что слышно было, как падают на пол пылинки.

Мориц дышал глубоко и спокойно, значит, крепко заснул. Теперь его и пушками не разбудишь.

Я повертела колёсико поиска станций. В приёмнике что-то затрещало и запищало, а потом я услышала обрывки слов на иностранных языках, которых не знала. Кто-то начал отсчёт, и наконец сквозь шорох, шелест и писк прорвался папин голос; он становился всё чётче и яснее. Мне даже показалось, будто папа лежит тут, рядом, как прежде, и сейчас расскажет какую-нибудь свою историю, только мне одной.

На этот раз папа рассказывал о Валахии, где он сам побывал…

«Дорогие радиослушатели, этот край – житница Румынии, где текут реки из молока и мёда и золотятся на солнце огромные пшеничные поля. Это Валахия. Только не путайте её с пока ещё не исследованной Бедокурией. Впрочем, и в Валахии случается увидеть немало удивительного. Конные повозки катят здесь по пыльным улицам. Нам встречались старинные сёла, в которых живут одни музыканты. Послушайте музыку, которую они для нас исполнили». Сердце моё подпрыгнуло, когда зазвучала эта мелодия.

Бедокурия была нашим секретом. Запредельный мир. О ней рассказывал папа, укладывая нас спать. Бедокурия. Царство клыкастых троллей и невиданных существ. Страна, где всё наоборот. Где добро – не добро, а зло – не зло.

«Если вы туда попадёте, исследуйте и изучите всё хорошенько, – говорил папа. – Считайте, вам повезло. Но будьте начеку! Там всё не так, как кажется на первый взгляд. Может быть, те, кто покажутся вам хорошими, на самом деле негодяи. А те, кого вы примете за злодеев, желают вам добра. Поговаривают, что там растут деревья с такими острыми листьями, что режут воздух, как бритва. А ещё говорят, что по ночам там светло как днём, а днём – черно как ночью. Нам пока слишком мало известно о Бедокурии и её жителях, но я уверен: вы справитесь со всеми загадками, которые вам повстречаются».

Так говорил папа.

Я откинула одеяло, на цыпочках подошла к Морицу и принялась его трясти. Наконец он открыл глаза и сонно посмотрел на меня, словно очнулся от глубокого сна.

– Бедокурия, Мориц, – прошептала я. – Бедокурия! Папа прислал известие.

Брат удивлённо таращился на меня.

– Мне приснилось, – сказал он, – будто кто-то плакал и стонал. Я был здесь, в этой комнате. Вместе с Фидибусом. Он рассказал мне, как грустил и тосковал по дому, пока сидел на полке у фрау Волле вместе с другими потерянными игрушками. У него сердце разрывалось от горя!

– Ох, Мориц, как может деревянный жираф грустить и тосковать по дому? И сердце у него болеть не может! – сказала я. – У деревянного жирафа нет сердца!

Верхняя губа у Морица задрожала – казалось, он вот-вот расплачется.

– А вот и неправда! У Фидибуса есть сердце! – Мориц крепко-крепко прижал к себе деревянного жирафа. – Уж если у кого и нет сердца, так это у тебя! И никаких известий нам папа не передавал! Ты сама это знаешь! И никакой Бедокурии тоже нет! – Он натянул на голову одеяло. – А вот мне, правда, приснилось, что кто-то плакал и стонал. И Фидибус это тоже слышал! Я точно помню. Это был Себастиан Шнемилх.

Себастиан Шнемилх

На следующий день в школе место рядом со мной оказалось пустым.

Фрау Падберг задумчиво посмотрела на пустой стул, на котором обычно сидел Себастиан Шнемилх, и покачала головой.

– Ты не знаешь, придёт сегодня Себастиан? – спросила она меня.

Я пожала плечами.

– Не знаю, фрау Падберг.

– Странно, он мне вчера твёрдо обещал… – Она не окончила фразу, и та повисла в воздухе. Учительница подняла руку, словно хотела стереть с доски. – Видимо, он заболел, бедный.

Но на самом деле Себастиан Шнемилх не заболел. Это летом-то! На Себастиана всегда можно было положиться на сто процентов. Мы каждый день менялись бутербродами – его с колбасой на мой с сыром. Даже если бы мир провалился в тартарары, Себастиан отдал бы мне свой бутерброд. Он единственный от нас не отвернулся. Ему было всё равно, какая у нас ночная няня и что говорит Зое Зоденкамп.

Отец Себастиана был мясником, так что его бутерброды с колбасой были самыми вкусными в мире. Но Себастиан терпеть не мог колбасу и вообще мясо. Ему становилось не по себе от одного вида висящих на крючках в мясной лавке свиных туш.

– Если бы ты знала, – говорил он. – По вторникам приезжает доставка с бойни. Отец развешивает туши забитых животных на серебряных крюках в холодильной камере и разделывает их острым ножом. Потом он возвращается домой в забрызганной кровью одежде, идёт к холодильнику, достаёт бутылку пива и выпивает, даже не присев. (Себастиана передёрнуло.) Нет, ни за что в жизни не стану я мясником, сколько бы родители меня ни уговаривали! Им меня не заставить!

У Шнемилхов был большой, толстый рыжий пёс, он всегда лежал в коридоре, когда я приходила к Себастиану в гости. Звали его Хуго, он был страшно ленивый. Если он хотел меня поприветствовать, то, не вставая, бил два раза хвостом по полу.

– Кажется, ты ему нравишься, – усмехался Себастиан. – Папе он стучит хвостом только раз.

Себастиан Шнемилх был тощий, как воробей, а Хуго становился всё толще. Потому что Себастиан придумал особый способ не есть мясо.

– Для этого нужны сноровка и тренировка, – объяснял он.

Во время обеда Хуго всегда лежал под столом в кухне Шнемилхов и терпеливо ждал: вдруг что-нибудь упадёт со стола на пол – горошинка, картофелина или кусочек жареного мяса. Пёс глотал еду целиком, не жуя, чтобы никто не заметил, как он чавкает. Эту способность Хуго Себастиан решил использовать в своих интересах. Пока родители молча ели, уткнувшись в свои тарелки, Себастиан с быстротой молнии бросал свой кусок жаркого под стол, где пёс бесшумно его глотал. А Себастиан делал вид, что старательно жуёт и у него полный рот еды.

– Мм, как вкусно, мама!

Фрау Шнемилх была рада-радёшенька.

– Кушай, мальчик, кушай! Ты такой худенький!

С этими словами она подкладывала ему на тарелку ещё кусок, который точно так же отправлялся под стол.

Стоит ли удивляться, что рыжий Хуго становился всё толще?