Текст книги "Жить"

Юй Хуа
Жить

© Yu Hua, 1992

© Р. Шапиро, перевод, 2014

© «Текст», издание на русском языке, 2014

Предисловие к китайскому изданию

Настоящий писатель всегда пишет для собственного сердца, только сердце может доподлинно сказать ему, насколько возвышенна и примечательна его личность. Сердце позволяет писателю понять себя, а, поняв себя, он понимает мир. Я уверился в этой истине много лет назад, но тот, кто захочет следовать ей, должен знать, что обрекает себя на изнурительный труд и долгое мучение: ведь сердце не всегда раскрыто, намного чаще оно запечатано, и лишь работа, неустанная работа может распахнуть сердце, привести к озарению, подобному лучам восхода во мраке, и только тогда внезапно приходит вдохновение.

Долгое время мои произведения вырастали из напряженных отношений с действительностью. Я погружался в глубины воображения, но в то же время мною неусыпно руководила реальность. Я отчетливо чувствовал, как раздваиваюсь, и не мог обрести цельность. Я желал стать или сказочником, или чистым бытописателем. Если бы мне удалось стать тем или другим, думаю, это сильно облегчило бы мучения моего сердца, но и сил у меня оказалось бы куда меньше.

На деле я лишь сумел стать таким писателем, каков я есть сегодня. Я пишу только для сердца, мое творчество не от рассудка, и именно поэтому я долго был писателем злым и холодным.

С этой трудностью столкнулся не я один: почти все крупные писатели состоят с реальностью в сложных отношениях, и действительность начинает сверкать и искриться под их кистью, лишь когда они посмотрят на нее издалека. Нужно понять, что хотя эта реальность излучает притягательную силу, но она уже успела покрыться краской вымысла и наполниться авторской фантазией. Подлинную реальность, то есть реальность, окружающую писателя, трудно понять, с ней сложно ужиться.

Жизнь писателя, который стремится отобразить действительность, окружающую его с утра до вечера, часто становится невыносимой; реальность, крутящаяся возле нас, словно рой пчел, едва ли не всегда жужжит нам об уродстве и коварстве. То-то и удивительно, что уродство почему-то всегда рядом, а красота где-то на горизонте. Иными словами, человеческие любовь и сочувствие зачастую не более чем движения души, а до обратных им проявлений рукой подать. Поэт сказал: человечеству не вынести слишком много правды. Есть и такие писатели, что всю жизнь разрушают свои напряженные связи с действительностью; лучше всего это удалось Фолкнеру, он нашел гармоничный путь: описывая промежуточные вещи, сочетая красоту и уродство, погрузил действительность американского Юга в контекст истории и культуры и пришел к подлинной литературной реальности, соединяющей прошлое с будущим.

Некоторые писатели-неудачники тоже рисуют действительность, но под их кистью раскрывается лишь какая-то одна ее сторона; это застывшая, мертвая действительность. Им не видно, откуда человек взялся и куда он идет. Когда они говорят о своих персонажах, не забывая ни единой мелочи, мы чувствуем, как они погрязают в этих мелочах. Такие писатели не пишут, а записывают.

Я сказал, что мои отношения с действительностью напряженны; если же серьезнее, я всегда смотрел на нее как на врага. Но со временем гнев мой иссяк, и я начал понимать, что настоящий писатель ищет истины – истины, исключающей нравственную оценку. Миссия писателя не в том, чтобы негодовать, обвинять и разоблачать, а в том, чтобы показывать людям возвышенное. Возвышенное здесь означает не чистую красоту, а отстраненность, достигаемую пониманием всех вещей, одинаково человечное отношение к доброму и дурному, сочувственный взгляд на мир.

Именно в таком настроении я услышал американскую народную песню «Старый раб». Раб, о котором поется в песне, прожил горестную жизнь, пережил всех своих родных, но сохранил доброе отношение к миру и ни словом никого не упрекнул. Песня глубоко меня тронула, и я решил написать об этом роман – этот самый роман, – написать о стойкости человека перед невзгодами, о светлом взгляде на мир. И я понял: человек живет, чтобы жить, и ни для чего более. Я знаю, что написал возвышенный роман.

Жить
Роман

Когда я был на десять лет моложе, я занялся привольным ремеслом собирателя народных песен. Все лето я, словно бездомный воробей, странствовал по деревням среди хижин и просторов, полных пением цикад и солнечным светом. Мне нравился горький крестьянский чай. Ведро с ним ставили под дерево на кромку поля, и я не раздумывая осушал плошку, подернутую чайным налетом, наполнял до краев свой чайник и после чинной беседы с работавшими в поле мужчинами величественно удалялся, сопровождаемый девичьим хихиканьем. Как-то я целый день проболтал на бахче со старым сторожем. Никогда в жизни не ел я столько арбузов. Я стал прощаться, поднялся и вдруг ощутил, что меня, как беременную, не держат ноги. Потом я сидел на пороге с новоиспеченной бабушкой, а она, плетя сандалии из соломы, пела мне «Тяжела десятый месяц». Больше всего я любил в сумерки смотреть со двора, как крестьяне льют колодезную воду, чтобы прибить к земле клубящуюся пыль. В верхушках деревьев сверкало уходящее солнце, я обмахивался чьим-нибудь веером, ел их соленья солонее соли, смотрел на молодых женщин и говорил с мужчинами.

На голове у меня была широкополая соломенная шляпа, на ногах тапки, сзади с ремня свисало полотенце, хлопавшее по заду, точно хвост. Целыми днями, зевая во весь рот, я шлепал по тропинкам меж полей, поднимая пыль столбом, будто проехал грузовик.

Так я шлялся по всей округе и уже не различал, где был, где не был. Войдя в деревню, я часто слышал, как дети орут:

– Опять пришел зевака!

И деревенские понимали, что к ним вернулся человек, который рассказывает охальные сказки и поет тоскливые песни. На самом деле и охальным сказкам, и тоскливым песням научился я у них. Я знал, что они любят, и, конечно, любил все то же самое. Однажды я увидел, как старик, весь в синяках, сидит и плачет на краю поля. Горе переполняло его; заметив, что к нему идут, он поднял голову и заплакал еще громче. Я спросил, кто его так разукрасил, и он, соскребая грязь со штанины, пожаловался, что это непочтительный сын. На вопрос, за что его побили, старик ответил лишь невразумительным мычанием, и я сразу понял, что он полез к невестке. В другой раз я ночью шел с фонариком и выхватил из тьмы два голых тела у пруда, одно на другом. Под моим лучом они замерли совершенно неподвижно, только чья-то рука почесала чью-то ногу. Я быстро погасил фонарь и удалился. Во время полдневной страды я заглянул в поисках питья в распахнутую дверь какой-то хижины, и вдруг путь мне преградил беспокойный человек в трусах, который отвел меня к колодцу, заботливо набрал целую бадью, после чего мышью юркнул обратно в дом. Подобное случалось на каждом шагу, почти в таком же изобилии, что и песни, и, глядя на зеленеющую кругом землю, я все более понимал, отчего хлеба так колосятся.

В то лето я чуть не влюбился: повстречал прелестную деревенскую девочку. Ее темное от солнца личико до сих пор стоит у меня перед глазами. Она сидела с завернутыми штанинами на зеленом берегу реки и, вертя в руках бамбуковую палку, пасла упитанных уток. Ей было лет шестнадцать-семнадцать. Когда я подсел к ней в тот жгучий полдень, она робела, улыбалась, низко пригибала голову, и я заметил, что она тайком раскатала штанины и зарыла босые ноги в густую траву. Я разглагольствовал, как возьму ее с собой и она увидит мир. Она то радовалась, то пугалась. Я воспарил духом и верил в каждое свое слово. Просто чувствовал, что мне с ней хорошо, и не думал, что будет дальше. Но тут показались трое ее старших братьев, могучих, как волы, и я понял, что пора сматывать удочки, иначе придется жениться.

Старика по имени Фугуй я повстречал в самом начале лета. День был в разгаре, я остановился в тени дерева с пышной листвой. Хлопок уже собрали, несколько женщин, повязанных платками, рвали хлопковые стебли и, тряся задами, отряхивали с корней комья глины. Я снял соломенную шляпу, достал из-за спины полотенце, вытер с лица пот, лег, подложив под голову заплечный мешок, и закрыл глаза.

Тот, кем я был десять лет назад, проспал между листвой и травой целых два часа. На ноги мне вскарабкалось несколько муравьев, но мои пальцы и сквозь крепкую дрему настигли их и согнали. Потом мне привиделось, что я вышел к реке и услышал гулкие крики старика, толкающего вдалеке плот. Вырвавшись из пределов сна, я и наяву услышал звонкие крики. Я встал и увидел на соседнем поле старика, вразумлявшего вола.

Наверное, старый вол притомился от пахоты: он опустил голову и долго стоял не двигаясь. Идущий за плугом голый по пояс старик был явно недоволен таким отношением к делу. Я услышал, как он громко выговаривает волу:

– Вол должен пахать землю, собака сторожить дом, монах собирать подаяние, петух будить на рассвете, женщина прясть. Ты знаешь вола, который не пашет? Это древний обычай, и не нам с тобой его менять. Пошли, пошли.

Утомленный вол как будто устыдился криков старика и потащил плуг дальше.

Спины у старика и вола были одинаково черные. Оба они уже вступили в осень жизни, но вспаханное ими черствое поле вздымалось волнами, словно река. Затем я услышал хриплый, берущий за душу голос старика. Он запел песню прежних дней. Сначала шло долгое протяжное вступление, а потом слова:

 
Государь решил взять меня в зятья,
Но в далекий путь не поеду я.
 

Ехать далеко, поэтому, видите ли, он не хочет породниться с государем. Самодовольство старика рассмешило меня. Наверное, вол замедлил шаг, и хозяин снова крикнул:

– Эрси и Юцин не ленятся. Цзячжэнь и Фэнся работают хорошо. И Кугэнь молодец.

Как может быть у одного вола так много имен? Я подошел поближе и спросил старика:

– Сколько же имен у твоего вола?

Старик встал, оперся на плуг, осмотрел меня с ног до головы и спросил:

– Ты из города?

– Да, – кивнул я.

Старик гордо заметил:

– Я сразу понял!

– Откуда же у вола столько имен?

– Всего одно – Фугуй.

– Но ведь ты только что назвал его несколькими именами!

Старик улыбнулся и с таинственным видом поманил меня к себе, но, когда я подошел, вдруг заколебался. Увидев, что вол поднял голову, он наказал ему:

– Не подслушивай, опусти башку.

И вол опустил голову. Тогда старик прошептал:

– Я боюсь, он поймет, что пашет один. А так он слышит имена, думает, что другие волы тоже пашут, и работает живее.

На его смуглом лице, освещенном ярким солнцем, от хитрой улыбки задвигались морщины, забитые грязью и похожие на дорожки, бегущие средь полей.

Потом старик сел рядом со мной под густую листву и в тот полдень, полный солнечного света, рассказал мне свою историю.

Сорок лет назад здесь часто расхаживал мой отец. Одежда на нем была из черного шелка, руки он всегда закладывал за спину. Выходя из дома, он говорил моей матушке:

– Пойду пройдусь по своей земле.

Работники, завидев его, почтительно складывали руки, не выпуская из них мотыг, и говорили: «Здравствуй, хозяин».

Когда он приходил в город, его называли там «господин». Отец мой был человек с положением, но на горшок ходил как любой голодранец. Вернее, ночного горшка рядом с кроватью он терпеть не мог, ему, как скотине, нравилось облегчаться на приволье. Каждый день под вечер отец, рыгая, почти квакая, от сытости, выходил из дома и неспешно направлялся к отхожему корыту за околицей.

Он брезговал садиться на грязный край корыта, забирался на него с ногами. Дерьмо у него было такое же засохшее, как он сам, выходило тяжело, и всем было слышно, как он там кряхтит и охает.

Так он справлял нужду несколько десятков лет, и даже в шестьдесят с лишком мог подолгу просиживать над корытом на своих жилистых птичьих лапках. Ему нравилось смотреть, как тьма постепенно накрывает его поля. Моя дочка Фэнся[1]1
  Заря феникса. (Здесь и далее примеч. перев.)


[Закрыть] в три-четыре года бегала за околицу смотреть, как дедушка тужится; отец был уже все-таки стариком, ноги у него подрагивали, и Фэнся спрашивала:

– Дедушка, ты почему качаешься?

Он отвечал:

– От ветра.

Тогда мы еще не разорились, семья Сюй владела полутораста му земли – отсюда до труб того завода все было наше. Нас с отцом везде называли барчуком и старым барином. В нашей походке слышалось звяканье медяков. Я женился на дочери городского торговца рисом, тоже из богатых. Когда богатый женится на богатой, деньги ссыпаются в кучу, монеты звенят о монеты – я не слышал этого звона уже сорок лет.

Я разорил нашу семью. Отец называл меня щенком, недостойным сыном. Несколько лет я учился в частной школе; больше всего я радовался, когда учитель в длинном халате вызывал меня читать. Тогда я поднимался с «Тысячесловием», прошитым и переплетенным веревкой, и обращался к нему:

– Слушай внимательно, как отец читает!

Дряхлый учитель говорил моему отцу:

– Ваш сынок вырастет большим шалопаем.

Ты уже с детства пропащий – так отец мне говорил. А учитель добавлял: «От гнилого дерева не жди прока»[2]2
  Из Конфуция.


[Закрыть]. Сейчас-то понятно, что всё так и было. Но тогда я так не думал, я считал, что у меня есть деньги и я единственный, кто может жечь благовония нашим предкам, без меня род Сюй угас бы.

В школу я никогда не ходил пешком, а ездил на одном нашем батраке. Едва кончалось учение, он уже смирно ждал меня на корточках, подставляя спину. Я седлал его, хлопал по макушке и кричал:

– Чангэнь[3]3
  Долгий корень.


[Закрыть], побежали!

И батрак Чангэнь бежал, а я восседал на нем, как воробей на верхушке дерева. Я кричал:

– Полетели!

И Чангэнь несся огромными прыжками, как будто мы летим.

В юности я полюбил город, пропадал там по полторы-две недели. Одевался в белый шелк, бриолинил волосы, и в зеркале они сверкали как лакированные. Видно было богатого человека.

Мне нравились бордели. Слушать смех и щебет девок было так же приятно, как когда почешут там, куда сам не можешь дотянуться. Если пошел по девкам, обязательно начнешь играть – это как рука и плечо, всегда вместе. А потом я даже больше пристрастился к игре. В бордель ходил только расслабиться – как облегчиться, когда выпил много воды, в общем, как пописать. Игра – совсем другое дело, и радостно и страшно, и страх-то и доставлял мне неописуемую радость. Раньше я целыми днями не знал, куда себя девать, на что потратить силы, каждое утро только и думал, как бы убить время до вечера. Отец часто вздыхал, что я не прославляю имя предков. А я думал, что предков могли бы прославить и без меня: почему я должен отказываться от веселой жизни ради такого утомительного занятия? Вдобавок отец в молодости был такой же, как я – у наших предков было двести с лишним му земли, и сто из них он промотал. Я сказал отцу:

– Не переживай, мой сын прославит предков.

Надо же и на долю потомства оставить добрых дел. Услышав это, мать посмеялась втихомолку, а потом сказала, что отец раньше так же отвечал моему деду. Я подумал: вот именно, чего сам сделать не смог, сваливает на сына. Тогда мой сын Юцин[4]4
  Праздник.


[Закрыть] еще не родился, а дочери Фэнся исполнилось четыре года. Цзячжэнь[5]5
  Семейная драгоценность.


[Закрыть] носила сына уже шесть месяцев и, конечно, подурнела: ходила по-утиному, будто ей в штаны насыпали пампушек. Она меня раздражала, я сказал ей:

– Как тебе ветром-то надуло!

Цзячжэнь никогда мне не перечила, и на эти позорные слова только ответила тихо:

– Не ветром.

Став игроком, я начал думать о предках: решил заработать на сто му земли, которые промотал отец. Когда он спросил меня, какого дурака я валяю в городе, я ответил:

– Я не дурака валяю, я веду дела.

Он спросил:

– Какие дела?

Услышав ответ, он разозлился – он в юности так же отвечал деду – и стал лупить меня тапкой. Я уворачивался, думая, что он полютует и успокоится. Но батюшка, которому обычно сил хватало только на то, чтобы кашлять, вдруг вошел во вкус. Я рассудил: я ведь не муха, чтобы бить меня тапкой, схватил его за руку и сказал:

– Отец, кончай, мать твою. Я уж, так и быть, дал тебе покуражиться, а теперь кончай.

Я его схватил за правую руку. Тогда он левой рукой снял тапку с правой ноги и решил продолжать. Я поймал и левую руку. Он туда-сюда – ни в какую. Тогда он задрожал от злости и прохрипел:

– Щенок!

Я ответил:

– Пошел к черту.

Толкнул его, и он свалился в углу.

В молодости я ел, пил, гулял, играл, всякий грех перепробовал. Мой бордель назывался просто: «Зеленый терем». Я там привечал одну толстуху. При ходьбе ее зад мотался, как два фонаря у входа в «Терем». В постели я колыхался на ней, как лодка на речных волнах. Я часто ездил на ней по улицам, как на кобыле.

Мой тесть, торговец рисом господин Чэнь, стоял за прилавком в халате из черного шелка. Всякий раз, проезжая, я осаживал девку за волосы, снимал шапку и приветствовал тестя:

– Как здоровьице?

Лицо тестя принимало цвет тухлого яйца, а я с веселым смехом ехал дальше. Потом отец говорил, что я несколько раз доводил тестя до удара. Я отвечал:

– Не запугивай меня, ты мне отец, а вот не заболел от злости. Он сам заболел, а теперь на меня валит.

Я знаю, тесть меня боялся. Когда я шагом ехал на девке мимо лавки, он как мышка юркал в глубь дома. Трусил выйти ко мне, но зять ведь должен поприветствовать тестя, так что я орал ему в норку: «Мое почтение!»

Красивее всего было в тот день, когда японцы сдались и национальная армия вернулась в город. Было очень весело, по обеим сторонам улицы столпился народ с флажками, со всех магазинов свисали знамена с белым солнцем на синем небе, а перед рисовой лавкой тестя водрузили портрет Чан Кайши во всю дверь. Трое приказчиков стояли под его правым карманом.

Накануне я всю ночь играл в «Зеленом тереме», и голову было так же тяжело таскать на плечах, как мешок риса. Я понял, что уже недели три не являлся домой, вся одежда пропахла. Я спихнул толстуху с кровати и поехал на ней домой. За нами бежали носильщики с паланкином; когда мы приехали, я отправил ее на нем обратно в «Терем».

Толстуха со вздохами и охами побрела к городским воротам, причитая, что даже Дедушка Гром не бьет в спящих, а она только прикорнула, как я ее опять куда-то погнал. Когда она сказала, что у меня черная душа, я опустил ей между грудей серебряный юань, и она заткнулась. Увидев у ворот столько народу, я воспрял духом.

Тесть был председателем городского торгового союза, я издалека увидел, как он стоит посреди улицы и кричит:

– Все встали, встали! Когда пойдет Армия, всем махать флажками, кричать «да здравствует»!

Кто-то увидел меня и радостно воскликнул:

– Смотрите, смотрите!

Тесть, как только понял, что это не Армия, постарался затеряться в толпе. Я пришпорил толстуху:

– Но! Но!

Под насмешки, несущиеся с обеих сторон, толстуха побежала рысцой, приговаривая:

– Ночью спишь на мне, днем ездишь, черная твоя душа, ты меня до смерти загоняешь.

Я, осклабившись, кивал и кланялся хохочущему народу, а увидев тестя, придержал перед ним девку, дернув за волосы:

– Тпру!

Толстуха охнула и встала. Я громко произнес:

– Батюшка-тесть, хорошо ли почивали?

Вот уж когда я опозорил его по-настоящему. Он тупо стоял, не шевелясь, с дрожащими губами, а потом пробормотал через силу:

– Уйди, пожалуйста, уйди.

Он говорил как будто не своим голосом.

Конечно, Цзячжэнь знала, что я гуляю в городе. Должно быть, я в прошлой жизни, когда был собакой, лаял дни и ночи напролет, раз в этой жизни мне было дозволено жениться на такой добродетельной и мудрой женщине, как Цзячжэнь. Она всегда отвечала мне добром на зло. Как бы я ни беспутствовал, она только терзалась про себя и, как и матушка, ничего не говорила.

В своем веселье я сильно перегибал палку. Цзячжэнь отчаянно пыталась что-нибудь придумать. Однажды, только я воротился из города и уселся, она с улыбкой поставила передо мной четыре блюда, налила мне вина, и уселась рядом прислуживать. Я удивился, почему она так улыбается, что же сегодня такого радостного, но так ничего и не придумал. Спросил ее, она не отвечает, только смотрит на меня с веселой улыбкой.

Все четыре кушанья были овощные, все разные, но внизу везде лежало по куску мяса. Сначала я ничего не заметил, но и в последней тарелке внизу лежал кусок мяса. Я замер – и тут же рассмеялся. Понял ее намек: женщины на вид разные, а суть у всех одна. И сказал Цзячжэнь:

– Я это знаю.

Знать-то я знал, но разные на вид женщины и нравились мне по-разному, тут уж я ничего поделать не мог.

Цзячжэнь всегда была такая: в душе мной недовольна, а на лице улыбка. Иногда только выдумает какой-нибудь хитрый намек. Но тогда все мне было – хоть кол на голове теши. Ни тапки отца, ни блюда Цзячжэнь не могли меня удержать. Ноги так и несли меня в город, в бордель. Матушка знала, о чем мы, мужчины, думаем, она сказала Цзячжэнь:

– Все они коты-лакомки.

Она не только оправдывала меня, но и напоминала отцу о его прошлом. Отец сладко сощурился и захихикал в своем глубоком кресле. Он в молодые годы тоже не знал меры, только в старости, когда все равно уже ничего не мог, взялся за ум.

В те времена играл я тоже в «Зеленом тереме» – в мацзян, девять карт или кости. Я вечно проигрывал, и чем больше проигрывал, тем больше думал, как отыграю сто му земли, промотанные в юности отцом. Сначала я уплачивал проигрыш на месте, а если не было денег, воровал украшения матушки или Цзячжэнь, однажды украл даже золотое ожерелье моей дочки Фэнся. Потом я стал просто играть в долг; кредиторы знали состояние моей семьи и не возражали. Начав играть в долг, я потерял счет своим проигрышам, да и кредиторы не напоминали, а только втихую высчитывали, сколько еще осталось от нашей сотни му.

Только после Освобождения я узнал, что выигрывали одни шулера. Они вырыли мне яму и дожидались, пока я сам в нее спрыгну. В те времена в «Зеленый терем» захаживал господин Шэнь. Ему было уже под шестьдесят, но взгляд у него был цепкий, как у кота. Обычно он сидел в углу в своем синем халате, с прямой спиной, прикрыв глаза, словно дремал. Дождавшись, когда ставки за игорным столом возрастут, он откашливался, медленно подходил к столу и смотрел на какое-нибудь место, пока человек не вставал с него со словами: «Садитесь, пожалуйста, господин Шэнь». Приподняв полы халата, господин Шэнь усаживался и говорил остальным трем игрокам: «Покорнейше прошу».

В «Зеленом тереме» никогда не видели, чтобы господин Шэнь проигрывал. Когда он руками в синих венах тасовал колоду, только и слышно было, как она шелестит. То растянется, то сожмется, карты полетают во все стороны, в глазах порябит – и готово.

Однажды, выпив лишнего, господин Шэнь признался:

– В игре вся сила в глазах и руках. Глаза должны хватать, как когти, а руки скользить, как угри.

В год, когда сдались японцы, пришел Лун Эр. Непонятно было, говорит он по-южному или по-северному. Сразу стало ясно, что это человек непростой, везде побывал, всё повидал. Лун Эр был не в халате, а в белом шелковом костюме. За ним следовали двое с огромной ивовой корзиной.

Ту игру между господином Шэнем и Лун Эром помнили долго. В «Терем» набился народ посмотреть, как сыграют троица и господин Шэнь. За спиной Лун Эра половой держал поднос с сухими полотенцами. Время от времени Лун Эр брал полотенце и вытирал руки. Нас очень удивляло, что оно было сухое[6]6
  Китайцы традиционно не умываются, а вытираются влажным полотенцем.


[Закрыть]. Будто он только что отобедал.

Сначала Лун Эр все проигрывал. Его это, казалось, не заботило. А вот двое других злились, один ругался, другой вздыхал. Господин Шэнь забирал все ставки, но почему-то не радовался. Он хмурился, словно деньги от него уходят. Опустив голову, он буравил глазами руки Лун Эра. После полуночи господин Шэнь стал выдыхаться, лоб его заблестел от пота. Он проговорил:

– Последний кон решает всё.

Лун Эр взял с подноса последнее сухое полотенце, протер руки и сказал:

– Идет.

Они выложили на стол все деньги, его стало почти не видно, только в середине осталось пустое место. Все взяли по пять карт; когда раскрыли по четыре, партнеры Лун Эра сразу взгрустнули, отшвырнули карты и сказали:

– Ну всё, опять продули.

Лун Эр быстро произнес:

– Нет, вы выиграли.

С этими словами он повернул последнюю карту – пиковый туз. Его товарищи сразу развеселились. На самом деле у господина Шэня тоже оставался туз пик – у него было три туза и два короля, а у одного из друзей Лун Эра – три дамы с двумя джокерами. Когда Лун Эр выхватил туза пик, господин Шэнь на мгновенье замер, а потом сжал карту в руке и сказал:

– Ваша взяла.

Оба туза вышли из рукавов – не может быть в одной колоде двух одинаковых карт. Но Лун Эр вынул первым, и господину Шэню пришлось признать проигрыш. Мы впервые видели, как он проигрывает. Он навалился на стол, поднялся, сложил руки в прощальном жесте, повернулся и пошел прочь, а у самой двери обернулся и сказал с улыбкой:

– Стар я стал.

С тех пор никто его не видел. Говорили, что в то же утро с рассветом он уехал в паланкине.

После отъезда господина Шэня главным игроком округи сделался Лун Эр. Он был другой: господин Шэнь всегда выигрывал, а Лун Эр по мелочи часто проигрывал, но по-крупному – никогда. Я часто играл в «Тереме» с Лун Эром и компанией, и порой мне везло, так что я думал, что дела мои неплохи. На самом-то деле доставалось мне мало, а утекало много. Но мне будто шоры кто надел на глаза, и я уже ждал, что вот-вот прославлю имя предков.

Когда я играл в последний раз, пришла Цзячжэнь. Уже темнело. Это мне потом рассказала Цзячжэнь, а я тогда не соображал, день на улице или ночь. Она пришла в «Терем» с животом – там уже восьмой месяц сидел наш Юцин. Цзячжэнь разыскала меня и молча встала на колени. Сначала я ее не видел: в тот день кость мне так и шла, из десяти раз девять выпадало именно то, что нужно. Лун Эр усмехнулся через стол:

– Опять я, братец, все просадил.

С тех пор как Лун Эр обыграл господина Шэня в карты, ни один картежник в «Тереме» к нему не приближался. Я с ним садился только за кости. Хотя и в этой игре он был мастак: много брал, мало спускал. Однако в тот день он продулся в пух. Он курил, посмеивался, но тощие руки говорили, с какой неохотой он подвигает в мою сторону деньги. Я думал: «Ну что ж, Лун Эр, подергайся и ты». Все люди радуются, когда можно запустить руку в чужой карман, когда же приходит их очередь отдавать деньги, плачут по ним, как по покойникам. И в этот час редкого везенья я почувствовал, как кто-то тянет меня за одежду. Я посмотрел вниз и заметил свою жену. Увидев ее на коленях, я страшно разозлился и подумал: «Если мой сын, еще не родившись, будет вставать на колени, это дурной знак». И приказал Цзячжэнь:

– Давай, давай, вставай, твою мать.

Цзячжэнь меня послушалась – сразу встала. Я спросил:

– Ты зачем приперлась? А ну иди домой!

Тут я опять о ней позабыл. Я стал смотреть, как Лун Эр трясет в руках кости, словно молится Будде. Он кинул их, помрачнел и произнес:

– Кто погладит б… зад, тот просадит все подряд.

Я увидел, что выигрыш опять за мной, и сказал:

– Лун Эр, тогда помой руки.

Он ответил со смешком:

– Сперва рот оботри, а потом говори.

Цзячжэнь снова потянула меня за полу. Смотрю – опять она на коленях и тихо просит:

– Пойдем.

Чтобы я потащился за бабой? Вконец решила меня опозорить? Меня обуял гнев. Я посмотрел: Лун Эр с дружками надо мной смеются. Я заорал:

– Пошла вон!

А Цзячжэнь опять:

– Пойдем.

Я дал ей две оплеухи. Ее голова мотнулась туда-сюда, как бубенчики на погремушке. И когда я ее ударил, она продолжала стоять на коленях.

– Пока ты не вернешься, я не встану.

Сейчас вспоминаю, и сердце ноет. Каким же я был уродом! Свою верную жену бил и руками, и даже ногами. Я ее бью, а она на коленях. В конце концов мне надоело, я ее оставил. Она стояла с растрепанными волосами, закрывала руками лицо, мокрое от слёз. Я взял горсть выигранных монет, дал двум парням, что стояли рядом, и велел оттащить ее:

– Чем дальше, тем лучше.

Когда Цзячжэнь тащили, она держалась за живот – с моим сыном. Она не плакала, не кричала. Ее дотащили до двери, выкинули на улицу. Она оперлась о стену, встала и пошла одна, в кромешной тьме. Позже я спросил ее: она тогда ненавидела меня? Она покачала головой:

– Нет.

Моя жена, утирая слезы, добрела до рисовой лавки своего отца. Она долго смотрела, как по стене в свете керосиновой лампы ходит тень его головы; она знала, что отец сверяет счеты. Постояла, порыдала и пошла.

В ту ночь Цзячжэнь прошла до дома по ночной дороге десять с лишним ли[7]7
  5 км.


[Закрыть]. Женщина, одна, с семимесячным Юцином в животе[8]8
  Китайцы считают возраст с зачатия.


[Закрыть]. Заливались лаем собаки. Дорогу развезло от ливня.

За несколько лет до этого Цзячжэнь была ученицей. В городе появилась вечерняя школа. Цзячжэнь в маньчжурском платье из лунного шелка, с маленькой керосинкой в руках шла с подругами на уроки. Я увидел ее на повороте. Она прошла, покачивая бедрами, ее высокие каблуки стучали по камням, как капли дождя. Я не мог оторвать глаз. Цзячжэнь была красавица. Из-под гладких волос выглядывали мочки ушей. На шелке в такт шагам морщились складки. Я решил, что она будет моей женой.

Когда Цзячжэнь прошла, весело болтая с подругами, я спросил сидящего на земле сапожника:

– Чья это барышня?

Он ответил:

– Это драгоценная дочь Чэня, хозяина рисовой лавки.

Воротившись домой, я спешно сказал матушке:

– Иди скорей за свахой, я женюсь на дочери торговца рисом Чэня из города.

В тот вечер, как только Цзячжэнь вытащили на улицу, удачу меня покинула. Я проиграл несколько раз подряд, глядя, как горка монет на столе утекает, словно вода из таза. Лун Эр всё время склабился – еще чуть-чуть, и кожа на лице треснет. Я играл до самого рассвета, голова кружилась, в глазах рябило, живот сводило, изо рта пахло. В последний раз я поставил самый большой куш в жизни, поплевал на руки и подумал: вот плоды тысячи вёсен. Едва я хотел взяться за кости, Лун Эр загородил их рукой:

– Погоди.

Он поманил полового:

– Принеси молодому господину Сюю горячее полотенце.

Те, кто раньше смотрел, как мы играем, уже ушли спать. Остались только мы и Лун Эровы друзья. Я только позже узнал, что Лун Эр купил полового с потрохами. Пока тот давал мне горячее полотенце и я вытирал лицо, Лун Эр подменил кости на свои, с секретом. Я ничего и не заметил. Утер лицо, швырнул полотенце на поднос, взял кости и тряхнул три раза со всей силы, бросил, посмотрел – неплохо.

Настала очередь Лун Эра. Этот хитрован поставил кость на семерку, хлопнул по ней ладонью и произнес:

– Семь!

Кость он выскоблил и налил ртути. От удара ртуть ушла вниз. Брошенная кость повернулась несколько раз и остановилась на тяжелой стороне.

Когда я увидел, что и вправду выпало «семь», голова загудела, как котел. Я спустил всё. Но потом сообразил: ведь можно и в долг – отыграюсь. Я приободрился, встал и сказал Лун Эру:

– Запиши на мой счет.

Он усадил меня движением руки:

– Больше в долг нельзя: ты проиграл все сто му вашей земли. Дальше тебе возвращать нечем.