Текст книги "Жить"

Я подавился зевком и воскликнул:

– Не может быть!

Лун Эр и два других заимодавца вынули долговые книги и стали строчка за строчкой показывать мне мои долги. Лун Эр потрепал меня по склоненной над листами голове и сказал:

– Видишь, молодой барин? Всюду ты подписал, всюду руку приложил.

Только тогда я понял, что еще полгода назад задолжал им. А теперь проиграл всё состояние, завещанное нам предками. Когда досчитали до середины, я сказал Лун Эру:

– Хватит.

Я опять поднялся на ноги и вышел из «Зеленого терема», ковыляя, как больной петух. Уже совсем рассвело. Я стоял на улице и не знал, куда идти. Знакомый с корзиной соевого творога громко поприветствовал меня:

– Доброе утро, молодой господин Сюй.

Я вздрогнул и уставился на него невидящим взглядом. Он улыбнулся и заметил:

– Ну и вид у вас – будто выварили в кипятке.

Он думал, что меня измотали женщины, не знал, что я разорен, беден как батрак. Я страшно рассмеялся ему вслед и решил, что пора куда-нибудь идти.

Когда я дошел до рисовой лавки тестя, двое приказчиков снимали со входа доску[9]9
  В китайских лавках дверь могла заменяться входной доской, которую снимали утром и помещали обратно вечером.


[Закрыть]. Увидев меня, они захихикали – решили, что я опять пришел громко засвидетельствовать тестю свое почтение. Разве бы я посмел? Я вжал голову в плечи и проскользнул вдоль стены противоположного заведения. Слышно было, как в комнатах дорогой тесть кашляет и плюет на пол.

Так я тайком выбрался из города; позабыл на время, что проиграл все состояние семьи. Голова гудела, как осиное гнездо. Дойдя до места, где от дороги отходила тропинка, я снова испугался и подумал: что же дальше делать? Я прошел по тропе несколько шагов и остановился. Увидел, что никого нет, и решил повеситься на поясе. С этими мыслями я направился дальше, прошел мимо вяза, взглянул на него искоса и раздумал снимать пояс. На самом деле я не хотел умирать, только искал повод, как бы досадить себе самому. Я понял, что проклятый проигрыш со мной не повесится, и сказал себе:

– Ладно, вешаться не буду.

Проигрыш должен был возвращать мой отец. При мысли об отце на душе становилось погано: неужели и на этот раз он не забьет меня до смерти? Я всё шел и думал – как ни крути, а конец один. Уж лучше домой. Пусть уж лучше отец убьет, чем висеть где-нибудь, как бродячая собака.

За время этой короткой дороги я ужасно исхудал, глаза стали пустыми и бесцветными, но я этого не знал. Увидев меня, матушка испуганно вскрикнула и, всматриваясь мне в лицо, спросила:

– Ты Фугуй?

Я поглядел ей в лицо и с усмешкой кивнул. Не обращая внимания на ее испуганный лепет, я толкнул дверь, вошел в свою комнату. Цзячжэнь расчесывала волосы. Заметив меня, она тоже испугалась и застыла с раскрытым ртом. Я вспомнил, как вчера вечером она просила меня вернуться домой, а я избил ее; бухнулся перед ней на колени и сказал:

– Всё, Цзячжэнь.

И зарыдал. Цзячжэнь спешно стала поднимать меня – но где уж ей было, с Юцином в животе? Она позвала матушку. Вдвоем они взвалили меня на кровать. Я лежал на кровати и пускал белую пену. Казалось, вот-вот умру. Они в ужасе хлопали меня по плечам, трясли голову. Я оттолкнул их обеими руками и прохрипел:

– Я проиграл всё, что у нас есть.

Матушка остолбенела. Потом пристально посмотрела на меня и переспросила:

– Что ты сказал?

Я повторил:

– Я проиграл всё, что у нас есть.

Мой вид убедил ее. Она с размаху села на пол и прошептала сквозь слезы:

– Яблочко от яблони недалеко падает.

Матушка даже в эту минуту была на моей стороне. Она винила не меня, а отца.

Цзячжэнь тоже расплакалась. Похлопывая меня по спине, она сказала:

– Ты только больше не играй, и всё образуется.

Я проигрался до нитки и не мог больше ничего поставить, даже если бы и захотел. В другой комнате забранился отец. Он не знал еще, что пошел по миру; его рассердил женский плач. Услышав его голос, матушка прекратила плакать, встала и вышла, а Цзячжэнь за ней следом. Я понял, что они пошли в комнату отца, и вскоре услышал его вопли:

– Щенок!

Тут в комнату вошла моя дочка Фэнся. Она, покачиваясь, затворила дверь и сказала тоненьким голоском:

– Папа, беги скорей, дедушка идет тебя бить.

Я глядел на нее не шевелясь. Тогда она подошла ко мне и потянула за руку. Не смогла сдвинуть с места и заплакала. От этого плача сердце разрывалось на части. Фэнся было несколько лет от роду, но она уже защищала отца. Я заслуживал, чтобы меня изрезали на тысячу кусков.

Показался разъяренный отец. Он орал:

– Щенок, я тебя убью, я тебе всё отрежу, я тебя в порошок сотру, выродок несчастный!

Давай, отец, убей меня. Но еще в дверях он упал в обморок. Матушка и Цзячжэнь с причитаниями подняли его и положили на кровать. Потом я услышал его плач, похожий на завывание деревянной флейты.

Отец пролежал в кровати три дня. В первый день он громко плакал, потом рыдания перешли во вздохи, каждый из которых долетал до моей комнаты. Я слышал, как он мрачно говорит:

– Воздаяние за грехи, воздаяние за грехи.

На третий день отец принимал гостей. Он надрывно кашлял, а если говорил, то так тихо, что ничего нельзя было разобрать. Вечером матушка передала мне, что отец зовет к себе. Я встал с кровати и пошел, размышляя по дороге, что на этот раз мне точно крышка. За три дня отец достаточно окреп, чтобы меня прикончить, и уж до полусмерти-то он меня наверняка изобьет. Я решил про себя, что, как бы отец меня ни бил, я сдачи не дам. Плелся к нему без сил, с обмякшим телом, на ватных ногах. В его комнате я встал за матушкой и тайком рассматривал отца на постели. Он во все глаза глядел на меня, белые борода и усы подрагивали. Он сказал матушке:

– Выйди.

Когда матушка меня покинула, сердце у меня опустилось – вдруг он спрыгнет с кровати и набросится на меня? Но он лежал без движения. Одеяло с его груди сползло на пол.

– Ох, Фугуй…

Он похлопал по краю постели:

– Садись.

Я сел рядом с ним. Сердце колотилось. Он взял меня за руку. Его ладонь была холодная как лед. Этот холод проник мне в сердце. Отец тихо сказал:

– Фугуй, проигрыш – тоже долг, а долг всегда возвращают. Я заложил сто му земли и наш дом. Завтра принесут медяки. Я старый, не могу носить коромысло, ты сам верни свой проигрыш.

Он протяжно вздохнул. Мне захотелось плакать. Я понял, что он не будет меня бить, но от его слов стало так больно, будто мне отрезают голову тупым ножом, а она не отпадает. Отец потрепал меня по руке:

– Иди спать.

Следующим утром я увидел, как к нам во двор вошли четверо. Богатый человек в шелке махнул трем носильщикам в рогоже:

– Ставьте тут.

Носильщики опустили коромысла и стали утирать одежей лицо. Богач, глядя на меня, обратился к отцу:

– Старший господин Сюй, ваш товар прибыл.

Отец, кашляя, вышел с закладными на землю и дом в руках. Он слегка поклонился этому человеку:

– Побеспокоили мы вас.

Тот показал на три корзины с деньгами:

– Всё здесь, посчитайте.

Отец полностью потерял вид богатого человека, он почтительно ответил, как бедняк:

– Что вы, что вы. Испейте чаю.

Тот возразил:

– Не стоит.

Потом взглянул на меня и спросил отца:

– Это молодой барин?

Отец закивал и посоветовал мне с вежливым смехом:

– Когда будешь носить, покрой товар листьями тыквы, как бы не ограбили.

С того дня я стал за десять с лишним ли таскать деньги в город. Листья для меня рвали матушка и Цзячжэнь. Фэнся увидела и тоже стала рвать, выбрала два самых больших и накрыла корзину. Я поднял коромысло. Фэнся не знала, что я иду возвращать долг, и спросила:

– Папа, ты опять надолго уходишь?

У меня защипало в носу, я чуть не расплакался. Взвалил коромысло на плечо и быстро зашагал в город. Там Лун Эр жарко приветствовал меня:

– Молодой господин Сюй пришел!

Я поставил корзину перед ним. Он приподнял лист тыквы, изогнул бровь и сказал:

– Что это ты сам себя наказал? Принес бы серебряными юанями.

Когда я принес последнюю корзину, он не стал называть меня «молодым господином» – кивнул головой и сказал:

– Фугуй, поставь сюда.

Другой кредитор оказался полюбезнее, он похлопал меня по плечу:

– Пойдем, Фугуй, выпьем чайничек.

Лун Эр тут же сказал:

– Да, да, я приглашаю.

Я покачал головой и решил идти домой. К концу дня моя шелковая одежда истерлась до дыр, плечи до крови. Я один поплелся домой – иду и плачу, плачу и иду. Подумать только, я таскал деньги всего один день и устал как кляча, сколько же моих предков умерли от непосильного труда, чтобы их заработать? Только теперь я понял, почему отец попросил медяки, а не серебро – чтобы я понял, как трудно они достаются. Тут я не смог идти дальше, сел на обочину и зарыдал, пока меня не начало выворачивать на изнанку. В это время ко мне подошел наш старый батрак Чангэнь с рваным тюком на спине, тот самый, что таскал меня на закорках в школу. Он проработал у нас несколько десятков лет, а теперь должен был уйти. Он рано осиротел, попал к нам в дом, и с тех пор он жил у нас, так и не женился. Чангэнь, как и я, был весь в слезах. Он подошел ко мне, шлепая по пыли босыми ободранными ногами, и вздохнул:

– Молодой барин…

Я крикнул:

– Я не барин, я скотина!

Он покачал головою:

– Государь и с сумой государь. Ты хоть и пошел по миру, а всё же барин.

Я только что утер слезы, а услышал эти слова и опять зарыдал. Он тоже сел на корточки рядом со мной, закрыл лицо руками и заголосил. Поплакали мы вместе, и я сказал ему:

– Скоро темно будет, иди домой, Чангэнь.

Чангэнь поднялся и побрел прочь, причитая:

– Разве есть у меня дом…

Я и Чангэня погубил. Я глядел на его одинокую спину, и сердце выло волком. Только когда он исчез из виду, я встал и пошел домой. Доплелся уже в темноте. Все батраки и служанки разбежались. Матушка и Цзячжэнь работали у очага – одна разводила огонь, другая готовила ужин. Отец по-прежнему лежал на кровати. Только Фэнся была радостная, как всегда, она еще не знала, что теперь мы бедные. Она запрыгала мне навстречу и забралась на колени:

– Почему они говорят, что я теперь не барышня?

Я гладил ее личико и не знал, что сказать. Она больше и не спрашивала. Стала отковыривать с моих штанов комья глины и объяснила:

– Я стираю тебе штаны.

Перед ужином матушка подошла к двери отцовой комнаты и спросила:

– Еду подать в постель?

Он ответил:

– Я выйду.

Отец вышел из комнаты, держа в трех пальцах керосиновую лампу. Она мигала, половина его лица была видна, половина – в темноте. Он шел согнувшись и беспрерывно кашлял. Сел и спросил:

– Отдал долг?

Я, понурив голову, ответил:

– Отдал.

– Хорошо, хорошо.

Он посмотрел на мои плечи и добавил:

– Тебе коромысло натерло.

Я ничего не сказал, украдкой посмотрел на матушку и Цзячжэнь: они со слезами в глазах глядели на мои плечи. Отец медленно принялся за еду. Поел немного и положил палочки, отодвинул чашку. Помолчал, а потом заговорил:

– Наши предки сначала завели цыпленка. Когда он вырос, то превратился в гуся. Гусь вырос и превратился в барашка. Вырастили барашка, он превратился в вола. Так разбогатела наша семья.

Голос у него был сиплый. Он передохнул и продолжил:

– В моих руках наш вол превратился в барашка, барашек в гуся. У тебя гусь превратился в цыпленка, а теперь и цыпленка не стало.

На этих словах он тихо засмеялся, смеялся-смеялся и заплакал. Потом поднял два пальца:

– В нашей семье Сюй родилось два мота!

Не прошло и двух дней, как явился Лун Эр. Он изменился. Вставил два золотых зуба и, когда смеялся, широко открывал рот. Он выкупил наши закладные и пришел посмотреть на свое имущество. Постучал ногой по фундаменту, приложил к стене ухо, похлопал по ней ладонью и сказал:

– Крепкая.

Потом пошел прогуляться по полям. Вернувшись, поприветствовал нас, почтительно сложив руки, и поделился:

– Гляжу на зеленые поля, и сердце радуется.

После прихода Лун Эра нам нужно было оставить дом, где жили несколько поколений предков, и переехать в хижину, крытую тростником. В день, когда мы переезжали, отец, заложив руки за спину, ходил из комнаты в комнату, а потом сказал матушке:

– Я-то думал, что умру здесь.

Он отряхнул свой шелковый наряд, вытянул шею и вышел за порог. Как всегда неторопливо, с руками за спиной, он направился к отхожему корыту. Уже темнело, но несколько работников еще возились в поле. Они знали, что отец больше не хозяин, но все равно, обхватив мотыги, сказали:

– Здравствуй, хозяин.

Отец усмехнулся и замахал рукой:

– Не зовите меня так.

Он шел уже не по своей земле. На дрожащих ногах доковылял до отхожего корыта за околицей, посмотрел на все четыре стороны, расстегнул штаны и присел.

В тот вечер отец не кряхтел над корытом. Он, прищурившись, смотрел, как теряется вдали тропа, ведущая в город. Поблизости срезал овощи с грядки работник. Он разогнулся и загородил отцу тропу.

Отец упал с отхожего корыта. Работник, услышав это, спешно повернулся и увидел, что отец полулежит на земле, а голова его неподвижно покоится на краю корыта. Работник, не выпуская из рук серпа, подбежал к отцу и спросил:

– Ты что, хозяин?

Он наклонился и продолжил:

– Хозяин, я Ван Си.

Отец, поразмыслив, ответил:

– Ах, ты Ван Си. Ван Си, мне спину колет камнем.

Ван Си поворочал моего отца, нащупал булыжник и отшвырнул его. Отец, все еще полулежа, тихо проговорил:

– Теперь хорошо.

Ван Си спросил:

– Поднять тебя?

Отец покачал головой и вздохнул:

– Не нужно.

Потом отец задал вопрос:

– Ты раньше видел, чтоб я падал?

Теперь Ван Си покачал головой:

– Нет, хозяин.

Отец вроде обрадовался:

– Так это я первый раз сверзился?

Ван Си отозвался:

– Первый раз, хозяин.

Отец тихо засмеялся. Когда он отсмеялся, его глаза закрылись, шея подогнулась и голова соскользнула с корыта на землю.

В тот день мы как раз переехали в тростниковую хижину. Мы с матушкой наводили порядок внутри, Фэнся весело нам помогала. Она не понимала, что теперь мы будем жить бедно. Цзячжэнь поднималась от пруда с тазом белья. Наперерез ей бросился Ван Си с криком:

– Госпожа, старый барин, видать, отходит!

Мы из хижины услышали, как Цзячжэнь кричит со всей силы:

– Матушка, Фугуй, матушка…

Крикнула несколько раз и завыла. Я тут же понял, что с отцом беда. Выбежал наружу, увидал Цзячжэнь с опрокинутым тазом. Она крикнула:

– Фугуй, батюшка…

У меня в голове застучало. Я со всех ног побежал к околице. Когда я добежал до корыта, отец уже не дышал. Я кричал, толкал его – но он не обращал на меня внимания. Я не знал, как быть. Поднялся и посмотрел назад. Матушка с рыданиями семенила на маленьких ножках, за ней бежала Цзячжэнь с дочкой на руках.

После смерти отца я словно захворал. Целыми днями бессильно сидел перед хижиной и то рыдал, то вздыхал. Фэнся часто сидела со мной вместе. Теребя мою руку, она спрашивала:

– Дедушка упал?

Я кивал.

– От ветра?

Матушка и Цзячжэнь не осмеливались громко плакать: они боялись, что я не вынесу тоски и уйду вслед за отцом. Когда я спотыкался обо что-нибудь, они замирали на мгновенье – и, только убедившись, что я не упал на землю, как отец, спрашивали с волнением:

– Что ты, что ты?

В те дни матушка часто мне говорила:

– Если на сердце весело, то и бедность не страшна.

Она утешала меня, думая, что я стал таким из-за бедности, а на самом деле я думал о покойном отце. Отца убил я, а страдать со мной до самой смерти пришлось и матушке, и Цзячжэнь, и даже Фэнся.

Через десять дней после кончины отца явился мой тесть. Он шел по деревне, придерживая правой рукой полу длинного халата. Лицо его было землистого цвета. За ним несли разукрашенные свадебные носилки. По обе стороны с десяток парней били в гонги и барабаны. Деревенские сбежались посмотреть, думая, что кто-то берет в дом жену, и удивляясь, как это они ничего об этом не слыхали. Один человек спросил тестя:

– В чьей же это семье радость?

Тесть с каменным лицом ответил:

– В моей.

В ту минуту я стоял перед отцовой могилой. Я услышал гонги и барабаны, поднял голову и увидел тестя, движущегося прямо к нашей лачуге. Он махнул назад рукой – и носилки опустились на землю, умолкли гонги и барабаны. Я сразу понял, что он хочет забрать Цзячжэнь. Сердце у меня заколотилось, я стоял как потерянный.

На шум из дома вышли матушка и Цзячжэнь. Цзячжэнь воскликнула:

– Отец!

Тесть окинул свою дочь взглядом и спросил матушку:

– А где скотина?

Матушка спросила с улыбающимся лицом:

– Вы про Фугуя?

– Про кого же еще.

Тесть обернулся и увидел меня. Сделал в мою сторону два шага и крикнул:

– Иди сюда, скотина!

Я стоял и не двигался, боялся подойти. Тесть заорал, размахивая руками:

– Иди сюда, скотина! Что же ты не справляешься о моем здоровье? Слушай, скотина: как ты тогда взял Цзячжэнь в дом, так я ее сегодня и забираю. Смотри, вот свадебные носилки. Вот гонги и барабаны. Еще больше, чем когда ты ее брал.

Проорав это, тесть обернулся и велел Цзячжэнь:

– Иди в дом, собери свои вещи.

Цзячжэнь не двинулась с места, только вздохнула:

– Отец…

Тесть топнул со всей силы ногой:

– Живо!

Цзячжэнь взглянула на меня, стоящего в отдалении, повернулась и вошла в дом. Матушка горько заплакала:

– Пожалуйста, разрешите Цзячжэнь остаться!

Тесть отмахнулся от нее, повернулся в мою сторону и заорал:

– Скотина! С нынешнего дня Цзячжэнь от тебя все равно что ножом отрезали. Наша семья Чэнь и ваша семья Сюй больше не знакомы!

Матушка сказала с низким поклоном:

– Умоляю, ради батюшки Фугуя, оставьте нам Цзячжэнь!

Тесть крикнул ей:

– Он своего отца уморил.

Тут он и сам почувствовал, что перегнул палку, и сказал помягче:

– Вы не думайте, что у меня жалости нет. Во всем эта скотина виновата.

Потом прокричал мне:

– Фэнся пусть у вас остается, а ребенка, что в животе у Цзячжэнь, я забираю.

Матушка стояла в стороне и, утирая слезы, причитала:

– Как же я расскажу об этом нашим предкам?!

Показалась Цзячжэнь со свертком в руках. Тесть приказал ей:

– На носилки.

Она обернулась, посмотрела на меня, дошла до носилок, опять посмотрела на меня, потом на матушку – и забралась за полог. Тут откуда-то прибежала Фэнся, увидела, что мама села на носилки, и решила залезть к ней. Она вскарабкалась наполовину, но Цзячжэнь ее вытолкала.

Тесть махнул носильщикам, и они двинулись прочь. Внутри заплакала Цзячжэнь. Тесть рявкнул:

– Играть веселее!

Музыканты заколотили в гонги и барабаны, и я больше не слышал, как плачет Цзячжэнь. Носилки понесли по дороге. Тесть, придерживая полу халата, шествовал рядом с ними. Матушка, выворачивая ножки, жалко семенила за ними. Она шла до самого конца деревни.

Тут прибежала Фэнся с широко распахнутыми глазами. Она сообщила мне:

– Папа, мама на носилках.

От ее счастливого вида мне стало горько, я позвал ее:

– Фэнся!

Она подошла. Я погладил ее по лицу:

– Фэнся, не забывай, что я твой отец.

Она с хохотом ответила:

– Ты тоже не забывай, что я – твоя Фэнся!

Фугуй поглядел на меня и тихо засмеялся. Бывший повеса и мот сидел с грудью нараспашку на зеленой траве, сощурившись на солнце, проникавшем сквозь листья и ветки; на бритой голове пробивался седой ежик, на морщинистой груди сверкали капли пота. Старый вол погрузился в пожелтелые воды пруда, торчали только башка и длинный черный хребет, вода билась о них, как о берег.

Я повстречал старика в самом начале своих странствий. Я был молод и любопытен: каждое новое лицо, всякая неведомая история неудержимо влекли меня к себе. Никто так не раскрывался передо мной, как Фугуй – он был готов рассказывать и рассказывать свою жизнь без утайки, только слушай.

Я надеялся, что встречу еще таких людей, как Фугуй. И действительно, по этой плодородной земле ходило немало стариков в таких же ниспадающих штанах, таких же беззубых, морщинистых, смуглых от грязи и жаркого солнца, готовых по любому поводу, горестному или радостному, или даже вовсе без повода, лить мутные слезы, которые они смахивали заскорузлыми пальцами, будто приставшую к одежде солому.

Но ни один из них не понимал свою судьбу и не умел рассказать о ней. От трудной жизни им отшибло память, они отгораживались от прошлого растерянной улыбкой и говорили о нем отрывочно, как если бы все это было и не с ними. Дети их ругали: «Пес беспамятный!» А Фугуй ясно помнил свою прежнюю внешность, походку, помнил, как постепенно наступала старость… Его рассказы держали меня так же крепко, как птичьи лапы хватаются за ветку.

После ухода Цзячжэнь матушка часто плакала в сторонке. Я пытался ее утешать, но слова застревали в горле. Она говорила:

– Цзячжэнь – твоя жена, нельзя ее у тебя забрать!

Что я мог ответить? Только вздыхал про себя. Вечерами я ворочался в постели, клял то одного, то другого, а больше всех – самого себя. Если ночью много думать, днем голова болит, нету сил. Хорошо еще, что у меня была моя Фэнся. Раз она меня спросила:

– Если у стола один угол отпилить, сколько останется?

Уж не знаю, где она научилась этой загадке. Я ответил:

– Три.

– Фэнся засмеялась:

– Нет, пять!

Я тоже хотел засмеяться, но вспомнил Цзячжэнь и ребенка у нее в животе и грустно сказал:

– Вот вернется мама, и будет у нас пять углов.

Когда мы продали все, что было ценного в доме, матушка стала брать корзину и ходить с Фэнся копать коренья. На крошечных ножках она еле поспевала за внучкой[10]10
  До начала ХХ в. в сколько-нибудь состоятельных китайских семьях девочкам в раннем детстве ломали кости стоп, а потом всю жизнь туго их бинтовали, чтобы ножки остались крошечными. Это считалось красивым и говорило о том, что женщине не приходится заниматься физическим трудом. Девушки с «большими» (то есть нормальными) ногами не могли сделать хорошую партию.


[Закрыть]. Раньше ей не приходилось работать, и теперь она, уже седая, училась, как могла. Я смотрел, как осторожно она ковыляет, и еле сдерживал слезы.

Я понял, что больше так жить нельзя – надо кормить матушку и Фэнся. Хотел занять денег у родни и знакомых и открыть в городе лавочку. Но матушке не хотелось отсюда уезжать – старики не любят трогаться с насиженного места. Я ей говорю:

– Дом и земля теперь Лун Эра, какая разница, здесь жить или в городе?

Она помолчала и ответила:

– Тут батюшкина могила.

Что я мог сказать? Пришлось идти к Лун Эру.

Он стал нашим помещиком. Одевался в шелка, важно прохаживался вдоль полей с чайником и всегда улыбался, даже когда ругал нерадивого батрака. Я сперва думал, что это он от широты души, а потом сообразил: просто показывает два своих золотых зуба.

Он увидал меня, улыбнулся и произнес довольно любезно:

– Фугуй, заходи, выпьем чайку.

А я к нему никогда не заглядывал – боялся затосковать. Я ведь в этом доме родился.

Но в моем положении было не до тонких чувств. Как говорили древние, «у бедняка воля коротка». Лун Эр встретил меня полулежа в моем покойном кресле, а мне велел взять табуретку. В одной руке держал чайник, в другой – веер. Я сразу понял, что мне чаю не предложит. Не успел я сесть, как он спросил:

– Ты за деньгами? Вообще, надо бы тебе что-то дать. Но по пословице: «Пособляй в беде, оставляй в нужде». В беде помогу, а от бедности не избавлю.

Я закивал:

– Хочу подрядиться к тебе пахать.

Лун Эр ласково прищурился:

– Сколько му?

– Пять.

Он поднял бровь:

– А выдержишь?

– Привыкну.

Он подумал и сказал:

– Мы с тобой старые знакомые, так и быть, дам тебе пять му славной землицы.

И не обманул.

Я чуть не уморил себя работой. Все учился делать у крестьян, но получалось очень медленно. Выходил в поле на рассвете, заканчивал ночью при луне. Когда работаешь на земле, упустишь один день – и все труды коту под хвост.

В то время я не то что семью не мог прокормить – не хватало даже зерна, чтобы заплатить хозяину, Лун Эру. Говорят: «Слабая птица раньше вылетает». А я не только вылетал раньше, но и летал дольше.

Матушка меня жалела, рвалась мне помогать. Но много ли она могла наработать? Согнуться не могла, садилась прямо на землю и так полола. Когда я ее гнал с поля, она возражала:

– Четыре руки лучше, чем две.

Как-то я ей ответил:

– Вот заболеешь, и ни одной руки у нас не останется.

Тогда она поковыляла на край поля к Фэнся. Та нарвала диких цветов, перебирала их и спрашивала у меня их имена. Откуда мне было знать? Я ей говорил:

– Спроси у бабушки.

Когда я брал в руки тяпку, матушка кричала мне:

– Не порань ногу!

Когда жал серпом, она напоминала:

– Не порежь руку!

Но все равно, работы было так много, я так торопился, что то и дело попадал себе то по руке, то по ноге. Матушка спешила ко мне, замазывала рану мокрой землей и долго наставляла меня. Я не спорил, лишь бы она не плакала.

Матушка говорила, что земля не только растит урожай, но и лечит сто недугов. Я до сих пор все порезы ей мажу.

Когда человек устает как собака, ему не до дурных мыслей. Я доползал до кровати и тут же засыпал. Чем труднее жилось, тем спокойнее становилось на душе. Я думал: у нашей семьи Сюй уже есть цыпленок, а через несколько лет, если буду работать, он превратится в гуся, и однажды мы опять разбогатеем.

Теперь я носил одежу из холстины, которую ткала матушка. Сначала мне натирало, а потом привык. Недавно умер наш бывший батрак Ван Си – я двумя годами его моложе. Он перед смертью наказал своему сыну подарить мне старую шелковую одежду – не забыл, что я был молодым хозяином, и хотел меня побаловать на старости лет. Надел я ее и сразу снял – такая она гладкая, склизкая.

Через три месяца вернулся наш слуга Чангэнь. Я в тот день работал в поле, матушка и Фэнся сидели поблизости. Чангэнь был в лохмотьях, с узелком и треснутой чашкой, опирался на узловатую палку – он превратился в нищего. Первой его заметила Фэнся. Матушка поспешила ему навстречу. Чангэнь сказал:

– Хозяйка, я соскучился по Фэнся и молодому барину.

Увидев меня в холщовой одежде, перемазанного землей, Чангэнь заголосил:

– Ах, барин, до чего же ты дошел!

Когда я проиграл все семейное добро, хуже всего пришлось Чангэню. Он всю жизнь на нас работал, и кормить его в старости должны были мы. Но когда мы разорились, ему оставалось только пойти по миру.

В детстве он носил меня на спине. Когда я вырос, то и в грош его не ставил. А он пришел нас проведать. Я его спросил:

– Ну как ты?

– Хорошо, – отвечает он, а сам плачет.

– Ни к кому не нанялся?

– Кому я нужен, такой старик?

Мне стало его еще жальче, а он все плакал о моей доле:

– Барин, разве такая жизнь по тебе?

Он переночевал в нашей хижине. Мы с матушкой посоветовались и решили оставить его у нас: будем есть чуть меньше, а его прокормим. На следующее утро я сказал ему:

– Оставайся тут, мне как раз нужен помощник.

Чангэнь посмотрел на меня, усмехнулся и грустно сказал:

– Барин, у меня нет сил тебе помогать. Спасибо тебе за доброту.

Как мы его ни удерживали, он ушел, но обещал еще нас навестить.

С тех пор он приходил еще раз. Где-то на дороге подобрал красную шелковую ленту, выстирал ее и сберег для Фэнся. А больше я его не видел.

Когда я стал батраком Лун Эра, то больше не мог называть его по-прежнему. Теперь я обращался к нему «хозяин Лун». Сначала он возражал:

– Ну, Фугуй, что за церемонии!

А потом привык. Частенько подходил ко мне в поле и заводил беседу. Однажды я жал рис, а Фэнся подбирала за мной колоски. Лун Эр помахал нам рукой, подошел и сообщил:

– Фугуй, я, знаешь, завязал. Игорный дом до добра не доводит. Надо вовремя остановиться, не то разорюсь, как ты.

Я поклонился:

– Да, хозяин.

Лун Эр ткнул пальцем в Фэнся и спросил:

– Твоя девчонка?

– Да, хозяин.

Она стояла с колосками в руках и глядела на Лун Эра во все глаза. Я велел ей:

– А ну-ка поздоровайся с хозяином.

И она вслед за мной поклонилась и сказала:

– Да, хозяин.

Я часто вспоминал Цзячжэнь и ребенка, которого она носила под сердцем. Через два месяца после ухода она прислала с человеком весточку, что родила сына. Тесть назвал его Юцин. Матушка тихонько спросила посыльного:

– А фамилия какая?

– Сюй.

Матушка приковыляла к полю и, утирая слезы, рассказала, что у меня родился сын. Я бросил мотыгу и помчался в город. Но пробежал десять шагов и сообразил, что тесть меня такого и на порог не пустит. Я попросил сходить матушку. Она несколько дней повторяла, что собирается проведать внука, но так и не собралась. Я ее не уговаривал. По здешнему обычаю, раз семья Цзячжэнь забрала ее, то она и должна вернуть.

Матушка объясняла:

– Юцину дали нашу фамилию – значит, скоро Цзячжень воротится. А что она пока в городе – это даже хорошо, отдохнет после родов.

И действительно, она вернулась, когда Юцину исполнилось полгода. Носилок не было, она пешком прошагала десять с лишним ли с ребенком за спиной.

Глазки у Юцина были закрыты, головка покачивалась у маминого плеча. Так мы с ним и познакомились. Вдоль дороги, по которой шла Цзячжэнь в маньчжурском темно-красном платье, с синим в белую крапинку узелком в руке, золотились цветы рапса, над ними жужжали пчелы. Цзячжэнь остановилась у порога нашей хижины. Матушка в это время плела сандалии из соломы. Цзячжэнь стояла против света, и матушка не узнала ее.

– Барышня, вы чья? Кого ищете?

Цзячжэнь расхохоталась:

– Это же я!

Мы с Фэнся работали в поле. Вдруг я услыхал голос – и знакомый, и какой-то странный. Фэнся присмотрелась и сказала, что это бабушка. Я разогнулся и увидел матушку, которая зовет меня, а рядом с ней – Цзячжэнь с Юцином на руках.

Фэнся помчалась к маме во весь дух. Цзячжэнь присела и обняла ее вместе с Юцином. А я все смотрел, как матушка, упершись руками в колени, зовет меня что есть мочи. У меня закружилась голова. Наконец я пошел к ним, встал прямо перед Цзячжэнь в своем драном наряде и улыбнулся. Она пристально на меня посмотрела и опустила голову. Ей было меня жалко до слез. Матушка все повторяла:

– Я же говорила, что Цзячжэнь – твоя жена, никто ее у тебя не отнимет.

Так наша семья опять стала жить вместе. У меня в поле появилась помощница. Теперь я ее берёг. Цзячжэнь была барышня городская, к тяжелой работе непривычная. Когда я просил ее отдохнуть, она отвечала: «Я не устала», – а по лицу видно, что радуется. Матушка говаривала: «В радости и бедность не страшна». Цзячжэнь сменила маньчжурское платье на такую же, как у меня, холстину, работала до изнеможения, но всегда улыбалась. Фэнся тоже держалась молодцом: без жалоб переехала из кирпичного дома в крытую камышом хижину, ела грубую пищу. Теперь она не ходила со мной в поле, а нянчила братика. Горше всего пришлось Юцину: он только полгода и пожил хорошо в городе, а потом бедствовал вместе с нами. Больше всего я виноват перед сыном.

Через год заболела матушка. Сначала только кружилась голова и в глазах был туман. Я тогда подумал, что просто она плохо видит от старости. А однажды, когда она варила рис, у нее вдруг подкосились ноги и голова свесилась набок. Она оперлась о стенку и стояла так, пока мы не пришли с поля. Цзячжэнь ее зовет, а матушка не откликается. Тронули ее – она упала. Я к ней подбежал, и тут она очнулась, долго на нас смотрела и ничего не говорила. В конце концов почуяла, что рис переварился и заохала:

– Как же это я задремала?

Но встать не смогла.

Я перетащил ее на кровать. Матушка все повторяла, что просто заснула, боялась, что мы не поверим. Цзячжэнь отвела меня в сторону и сказала, что надо позвать лекаря. Но на лекаря нужны деньги, поэтому я стоял и не двигался. Цзячжэнь вынула из-под матраса чистенький узелок, развязала и дала мне два серебряных юаня – все, что осталось у нас от красивой жизни. Но матушкино здоровье было дороже, поэтому я взял монеты. Цзячжэнь подала мне потрепанную, но чистую одежду, я надел ее и сказал: