Текст книги "Из семилетней войны"

– Не лучше прусского, – ответил Симонис, – но здесь, должно быть, легче втереться в него и безопаснее жить.

– Здесь безопаснее!.. – прервал его Блюмли, сделав гримасу. – Ты думаешь, что безопаснее? Не забудь, что там есть Кюстрин и Шпандау, а здесь Кенигштейн и Плейсеннбург, и тебе, как кандидату будущих симпатий, не мешает знать историю Сциферта…

– Какого Сциферта?

– Я мог бы завтра утром показать его тебе где-нибудь в предместье, так как сегодня он уже освобожден; но ему еще нельзя показываться в городе… Шесть лет тому назад Сциферт был секретарем министра при военном ведомстве, и графиня его очень любила, потому что он был так же красив, как и ты. Сегодня же от него остались кожа да кости. Желтый, сгорбленный и постоянно кашляет. У него есть домишко в предместье, где он в бедности будет доживать свои последние дни.

– В чем же он провинился? – с любопытством спросил Симонис.

– Как тебе это объяснить… я даже, право, не знаю! Он влюбился в молодую служанку старой графини, очень красивую девушку. На него донесли завистники, и он лишился своего места. Из мести к Брюлю он поступил неосторожно, посылая письма в Голландию, чтобы подорвать там его кредит. Письма были перехвачены, и Сциферт осужден на казнь, но графиня вступилась за него, и он отделался позорным столбом на рынке, где палач заклеймил его и отвез в тюрьму.

Блюмли побледнел; он не мог больше выговорить ни слова и вынужден был выпить глоток вина, чтобы продолжать:

– Сциферт просидел шесть лет в Кенигштейне, в сырой конуре, без солнца, без воздуха, не имея никакой надежды на спасение и не смея ни с кем поговорить. Шесть лет, друг мой!.. Разве это не то же самое, что быть шесть лет в предсмертной агонии? Понимаешь ли ты, что значит в продолжение шести лет просидеть без света и людей молодому человеку, преисполненному жизни и испытавшему все прелести наслаждений! Шесть лет царапать ногтями холодные стены тюрьмы!..

Симонис вздрогнул.

– Ну, брат, о подобных милостях ты мне лучше не говори, – взволнованно сказал он. – Не дай господи… Это не для меня. Лучше поговорим о чем-нибудь другом.

Блюмли начал рассказывать о красотах окрестностей и жизненных удовольствиях; он сам чувствовал неприятное впечатление от этих тяжелых воспоминаний.

– Во всяком случае, – прибавил он, – если ты думаешь пробыть здесь более или менее продолжительное время, тебе нужно будет представиться Брюлю и познакомиться с лицами, окружающими его… Он, как человек и как правитель, очень интересен… Ты узнаешь много любопытных вещей. В качестве путешественника и туриста, интересующегося всем, ты, наверное, будешь отлично принят. Что же касается меня, то хотя моя протекция не имеет особенного значения, во всяком случае она не помешает тебе.

После разговоров о различных делах, прерываемых молчанием и заставлявших призадуматься, де Симонис должен был распрощаться с своим другом, которому пора было отправляться в резиденцию министра. По указанию Блюмли, Симонис пошел пешком на свой постоялый двор.

На следующий день утром Симонис пошел разыскивать Бегуелина и графиню Ностиц, чтобы вручить им письма. Не возбуждая ничьего любопытства, он зашел в первую попавшуюся аптеку на Старом рынке, где сейчас же и получил нужные ему сведения. Бегуелин жил в Вильдрумском предместье, в небольшом домике с садом; туда он сначала и отправился. Дверь ему открыла босая девушка. Одна половина деревянного домика была занята канцелярией резидента, а в другой он жил. С разрешения Фридриха Бегуелин, занимая дипломатический пост, имел право торговать сыром. Это был старик не представительной наружности, с громадным красным носом и плешивый; причем имел живой, беспокойный характер, был скуп и жаден. Сначала Симониса хотели спровадить в канцелярию, но когда он заявил, что у него есть письмо, которое он должен лично вручить советнику, его ввели в грязный кабинет. Бегуелин, в какой-то засаленной чуйке, в туфлях на босую ногу и в очках на носу, сидел у письменного стола и что-то писал. Как только вошел Симонис, он вдруг закричал:

– Какое письмо? От кого? Зачем? Что вам нужно? Какие у вас дела, черт возьми?

Симонис, не отвечая на все эти вопросы, отдал ему письмо, и когда Бегуелин распечатал его – и взглянул – свершилось чудо. Его злое лицо вдруг просияло, морщины на лбу разгладились и губы сложились в соответствующую улыбку; с утонченной вежливостью, теряя один туфель по дороге, старик пригласил Симониса присесть на черном диванчике, и сам с почтением присел к нему.

– Простите меня великодушно, – сказал он, положив грязную и замасленную сыром руку на колено Макса. – При наших занятиях нам постоянно приходится отбиваться только дерзостью и бранью… Ну, что нового? Шифр я после разберу, теперь не время. Что слышно в Берлине?

Симонис ответил, что никаких новостей не привез… но чтобы придать себе большую важность, он прибавил:

– Впрочем, накануне моего отъезда я посетил Сан-Суси и имел счастье не только видеть его величество, но даже говорить с ним, и, как мне показалось, там именно ждут новостей из Дрездена.

Бегуелин, сделав жест рукою, начал разбирать шифрованную записку, осмотрев все двери, он снова сел подле Симониса и, свернув руку в трубку, шепнул ему на ухо:

– Нет никакого сомнения, что здесь надвигается буря!.. Австрия заключает союз с Россией и, кажется, с другими против нас. Саксония, быть может, еще не подписала трактата, но этого нужно ожидать со дня на день; Брюль торгуется за нейтралитет: ведь и он любит чужими руками жар загребать.

Симонис слушал с большим вниманием, но ничего не ответил на это.

– Мне поручили отдавать вам все письма для отправления их к графине де Камас, – начал Симонис.

Бегуелин кивнул головою.

– Но вы знаете, – прибавил он, входя в свою роль, – я не могу часто заходить к вам, иначе…

– Разумеется!.. – ответил Бегуелин.

– Хотя, конечно, я могу объяснить свое посещение тем, что и я швейцарец, что мы соотечественники…

– А я бывший, бывший! – поправил Бегуелин и махнул рукой.

– Кроме того, я нахожу лишним, – прибавил Симонис, – скрывать от вас, что советник Аммон приходится мне дядей.

Бегуелин вскочил с дивана, поднял ногу, потерял туфель и схватился за голову.

– А, в таком случае ступайте к нему! – При этом он указал на дверь. – Здесь вам больше нечего делать.

Симонис не пошевелился.

– Извините, – ответил он, – старик Аммон – эгоист и противный человек. Я не хочу его знать, а тем больше иметь с ним дело… Я питаю к нему большое отвращение. Это негодный человек.

Удивленный Бегуелин поднял голову и тотчас подошел к Симонису, протягивая ему обе руки.

– Вы благородный молодой человек. Да сохранит вас Бог на этом трудном пути, который вы избрали.

На прощание Бегуелин шепнул гостю на ухо:

– Шпионство здесь процветает, поэтому нужно держать язык за зубами… Что же касается писем, записок и т. д., то их следует избегать… Никакие замки в ящиках не помогут… До свидания…

Отсюда Симонис отправился на Новый Рынок, где в старом каменном доме с тремя окнами на улицу жила во втором этаже баронесса Ностиц.

По словам графини де Камас, Симонис ожидал встретить в баронессе такую же старуху, как и его покровительница, которой и принадлежал этот каменный дом. Он уж издали заметил открытые окна, а на них клетки с птичками. В светлой передней сидела у окна немолодая служанка, у которой лежало на коленях протестантская Библия, а в руках она держала шерстяной чулок.

Так как служанка оказалась глухой, то Симонис должен был громко крикнуть ей на ухо, что у него есть письмо к баронессе от графини де Камас.

Должно быть, хозяйка дома расслышала раньше, чем ее старая Гертруда, так как дверь открылась и появившаяся в ней женщина, маленького роста, с морщинами на лице, в высоком, белом чепчике на голове, любезно пригласила его войти.

В зале было очень чисто и даже весело. Птички пели на окнах, солнце золотило старую мебель; на стенах висели портреты в париках; в углу стояло старенькое кресло, на нем лежала гитара; болонка подошла к нему, понюхала и зевнула.

Старушка в белом чепчике с приветливой улыбкой на губах указала Симонису на стул, а сама пошла к окну с письмом, которое он ей вручил. Чтение письма заняло немного времени. Хозяйка быстро пробежала глазами по бумаге; лицо ее приняло добродушнейшее выражение, и она подошла к молодому человеку.

– Ну, как поживает моя Софи?.. Здорова ли?.. Все так же надоедает ей ревматизм?

Симонис уверил ее, что графиня де Камас вполне здорова.

– Вот что значит жить в наш век: ни она ко мне, ни я к ней не можем собраться, а ведь мы очень любим друг друга.

При этом она с любопытством посмотрела на Симониса, а затем на его костюм и вообще на всю фигуру. Казалось, она хотела сразу изучить его и отгадать, что это за человек?

Она нагнулась к нему и, подняв палец к губам, значительно посмотрела.

– Что же вас заставило сюда приехать? – спросила она и, не ожидая ответа, продолжала: – Знаю, знаю, но будьте осторожны, очень осторожны!

И, нагнувшись еще ближе к Симонису, который в свою очередь наклонился к ней, начала говорить, закрывая свой рот дрожащей рукой.

– Нет сомнения, что против Берлина готовится заговор… Да, да… Заговорщики уже разделили между собой владения Фридриха. России достанется Пруссия за издержки во время войны, Силезию возьмет Австрия; Магдебург и Гальберштадт отдадут саксонскому королю; Швеция возьмет Померанию; Франция – Невшатель, а на все остальное тоже найдутся охотники.

Она в упор посмотрела на Симониса.

– Но едва ли это будет так, – прибавила она оживленно, – я надеюсь на нашего Бранденбургского и не думаю, чтобы он допустил… Посмотрим!.. Мне хорошо известно, что Брюль ничего еще не подписал, – прибавила она таинственно, – но не от того, чтобы он не хотел… О нет! Ему тоже хочется что-нибудь получить за это! Несчастный! Ему так много надо.

Во время разговора старушка вертелась на диване и каждый раз, как будто что-то вспоминая, наклонялась к уху Симониса.

– У них нет войска, – продолжала она, – всего каких-нибудь тысяч десять – двенадцать, и то больше офицеров, чем солдат. Наши прусские гренадеры съедят их на завтрак…

И, точно вспомнив что-то новое, она начала живо расспрашивать гостя:

– Говорите же, говорите, молодой человек, что вы думаете здесь делать?.. Где будете жить? С кем знакомиться и у кого бывать?

– У меня еще нет квартиры.

– Браво! – воскликнула баронесса. – У меня есть, как будто нарочно для вас, две комнаты. Правда, немного высоко, на третьем этаже, но у вас ноги молодые. Ведь вы не будете давать балов.

Старушка вынула из ящика связку ключей и показала их Гертруде, которая скорее догадалась, чем расслышала, в чем дело, и взяла ключи; баронесса фамильярно потрепала по щеке следовавшего за ней Симониса.

– Сходите, посмотрите, и если понравится, то я не возьму с вас дорого.

Он уже уходил, когда старушка схватила его за руку и спросила:

– Вы играете на каком-нибудь инструменте?

– Немного на скрипке и на клавикорде, но музыку я уже забросил.

– Днем, пожалуй, играйте себе сколько угодно, – продолжала она, – но вы, молодые, имеете привычку играть при луне, а я этого терпеть не могу, потому что это мешает мне спать.

Гертруда отправилась вперед на третий этаж; Симонис осмотрел комнаты: они были светлые, веселые и понравились ему. Оставалось только узнать цену, так как все остальное было подходяще, в особенности соседство старушки.

Служанка, хотя ее и не спрашивали, сообщила, что живший в них какой-то чиновник платил, вместе с прислугой, по три талера в месяц… Цена была доступная. Все шло как по маслу. Баронесса подтвердила вернувшемуся Симонису слова Гертруды, и условие было заключено поцелуем руки старушки. Узнав еще от баронессы, что не следует проливать воду на пол, портить стен гвоздями и бить оконные стекла, Симонис отправился за своими вещами.

В тот же день он уже был на своей новой квартире и, не откладывая в дальний ящик, написал к графине де Камас все, что узнал в продолжение дня и с минуты своего приезда в Дрезден. На следующий день утром Бегуелин был очень удивлен, получив письмо для пересылки графине. Его, видимо, беспокоила такая поспешность со стороны молодого человека.

– Извините меня, – обратился он к Симонису, – но я должен вам заметить, что вы слишком ретивы… Раз вы их приучите, они станут требовать от вас частых сведений, а наша корова не всегда имеет молоко… К тому же ветер иногда разносит такую грязную пыль по улицам, что ее посылать не стоит.

Симонис промолчал, но письмо было отправлено.

IV

Это было в то самое время, когда Брюль пользовался сильной, практически неограниченной властью. Всем было известно, что после Августа Сильного царствовал Август III, кроткий, набожный, любитель опер и охоты, халата и трубки. Его только и можно было встретить на охоте в Губерсбурге, в его часовне, или же в театре. Саксонией управлял не Божией, а королевской милостью – Брюль; и после нескольких неудавшихся попыток низвергнуть его, все пришли к тому убеждению, что пока жив король, царствовать будет Брюль.

Король предпочитал не вмешиваться ни в какие политические дела, так как любил быть в хорошем расположении духа, есть, пить, спать, стрелять, забавляться оперой, шутами и любоваться своей роскошной картинной галереей. Только время от времени он спрашивал, есть ли деньги, и, получив вполне удовлетворительный ответ, засыпал спокойно.

Нельзя было не признать неподражаемой изворотливости, с которой Брюль, казалось, доставал деньги из-под земли. Все было обложено налогами, даже нищие должны были платить известную сумму за право собирать милостыню; но никто не смел сопротивляться чему-нибудь ни словом, ни делом. Наконец, брали деньги в долг у голландцев и не упускали ни малейшего случая взять их там, где представлялась возможность, и хотя войска не получали жалованья, но зато опера была доведена до совершенства.

Последняя победа, одержанная Брюлем над графом Линаром, доказала, что с ним воевать невозможно.

Граф Маврикий-Карл Линар, бывший послом в Петербурге в царствование Анны Иоанновны, оставив этот пост, жил в Дрездене без всяких занятий, в чине тайного советника. Министр отлично знал, что граф строит против него козни и ждет только удобной минуты, чтобы очернить его перед королем; но Брюль так ловко устроил, что без его разрешения никто не имел права видеться с королем, а графа, как бы из вежливости, он лично всегда провожал к королю и не оставлял их вдвоем ни на одну минуту: Брюль вводил и выводил его из кабинета.

Войскам не было заплачено жалованья за двадцать восемь месяцев. Линар, наконец, нашел смелого полковника, который, зная положение армии до мельчайших подробностей, описал проделки министра в прошении к королю, умоляя последнего обратить внимание и смилостивиться над войсками. Линар это так ловко устроил, что несмотря на шпионов, окружавших короля, прошение очутилось на столе в такое время, когда королю ничто не помешало прочесть его.

Можно себе представить, как это поразило его, когда он, куря трубку и думая об опере, узнал об ужасном положении страны… Все было описано до малейших подробностей, так что не могло быть никаких сомнений.

Король страшно побледнел и тотчас велел позвать к себе Брюля, который ничего еще не подозревал; в это время король обыкновенно отдыхал, а министр, окруженный своими приближенными, беседовал с ними в самом лучшем расположении духа, как вдруг вошел паж и доложил, что его требует король. Брюль был уверен, что война неизбежно должна была вспыхнуть между итальянцами, – отцом Гуарини и Фаустиной, и что по этой причине король зовет его к себе. Министр живо оделся и велел нести себя ко дворцу. Но один взгляд на короля доказал ему, что произошло что-то гораздо важнее. Король, не говоря ни слова, подал ему прошение полковника. Будь на месте Брюля кто-нибудь другой, то, наверное, он растерялся бы и выдал себя своим волнением, но министр всегда был готов к такой роли, какая требовалась обстоятельствами. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Он спокойно прочел прошение до последнего слова, сложил бумагу и спрятал ее в карман.

– Ваше величество, – начал он, – служа верой и правдой вашему королевскому величеству, защищая вас своею грудью, работая день и ночь над тем, чтобы ни малейшая тучка не затмила вашего горизонта, я, вместе с вашей королевской милостью, приобрел много завистников, преступных и гадких людей. Эти негодяи не пренебрегают никакими средствами, чтобы унизить и очернить меня в ваших глазах, с целью лишить меня вашего доверия. Все высказанное в прошении – наглая ложь… к завтрашнему же дню я обещаю представить вам самые верные доказательства тому, что все войско получило свое жалованье до последнего месяца. Это самая низкая клевета!

Король с удивлением посмотрел на него и вздохнул свободнее.

– Ты правду говоришь мне, Брюль?

– Ручаюсь своей головой, ваше величество.

– Значит, это действительно клевета?

– Или полнейшее сумасшествие, которого я не понимаю, – прибавил Брюль. – Но, бога ради, позвольте мне оставить это до завтрашнего дня… Завтра все разъяснится: это обстоятельство не должно омрачить вашего расположения ко мне. – И, поцеловав протянутую руку короля, он ушел.

Удвоив в передних стражу, чтобы решительно никто не мог пройти к королю, Брюль велел нести себя в военное министерство и проработал там всю ночь напролет, но над чем? – неизвестно. Довольно того, что все полковники расписались в получении жалованья для уплаты войску.

Ночью Геннике явился к полковнику, который с нетерпением ожидал результата своего прошения. Все его родные: сестра, жена и дети трепетали в смертельной тревоге.

Геннике пожелал говорить с полковником наедине.

– Вот, господин полковник, квитанции в уплате жалованья войску до последнего месяца… Я получил приказание арестовать вас и отвезти в Кенигштейн, пока не разъяснится все дело, возбужденное вашим прошением.

Полковник побледнел, но решительно заявил, что готов ехать.

– Вам, должно быть, известно, – прибавил Геннике, – что для всех едущих в Кенигштейн ворота широко открыты, но для обратного путешествия они редко открываются… Но от этого есть еще возможность избавиться… стоит только согласиться подписать вам эту пустую бумагу, или, точнее, признание, что вы, в припадке безумия, которым страдаете, сделали ложный донос. Ведь в этом для вас нет ничего обидного.

– Ни за что на свете! – воскликнул полковник.

– В таком случае едемте в Кенигштейн.

Семья несчастного, слушая все время у дверей, при одном слове «Кенигштейн» затрепетала, и все ворвались в комнату, рыдая и заламывая руки.

Геннике подошел к жене.

– Сударыня, – обратился он, – мне очень жаль вас: полковник может погибнуть. Просите его подписать вот эту бумагу, и он будет спасен…

Полковника окружили родные, жена, дети и настойчивыми просьбами склонили его подписать свой приговор быть сумасшедшим.

На следующий день утром Брюль торжественно представил королю отчет и квитанции, с убедительной просьбой не наказывать несчастного полковника, на которого он не имеет никакой обиды. Затем он исходатайствовал у короля пожизненную пенсию для полковника, с тем, однако, чтобы он вышел в отставку и переселился в какой-нибудь отдаленный город в горах.

Граф Линар весь вечер смеялся над своей проделкой и с тех пор уже не пробовал больше губить Брюля.

Об этой истории Симонис узнал от Блюмли, дня через два после своего приезда. Блюмли обещал ему показать в тот же день все богатства министерского дворца. Пользуясь отсутствием короля и его министра, которые отправились на охоту в Шардау, он повел его полюбоваться дворцом.

Действительно, там было на что посмотреть. Пространство, занятое дворцами, садами, галереей и бельведером, стоило громадных денег. Вид отсюда на Эльбу и на ее возвышенные берега, покрытые лесами, был восхитителен.

Для этого нужно было купить тринадцать домов, чтобы на их развалинах воспроизвести эту резиденцию, называемую Балконом Дрездена. Все постройки делались по планам знаменитого в то время архитектора Книфеля; на возведение их покупали самый лучший материал и не жалели денег; здесь был театр, галерея, библиотека, киоски, фонтаны, мраморные изваяния… Симонис только удивлялся, проходя по залам, обитым гобеленами и золоченой кожей; среди них находились громадные зеркала, а над ними – раскрашенный потолок. Все камины были фарфоровые, украшенные изящными рисунками; все печи имели вид каких-то древних исторических памятников. Полы, стены, потолки, словом, все было украшено драгоценным фарфором.

В отдельном помещении обезумевший от всего этого швейцарец мог видеть знаменитый фарфоровый сервиз, оцененный в миллион талеров! Сколько было потрачено денег и труда на ласкающие глаза безделушки – трудно и представить!

В каждом зале, в каждой комнате стояли разные часы, одни других дороже; везде было золото, им были обиты двери, окна и замки. Драгоценная утварь и ничтожные блестки стоили громадных денег.

Блюмли, зная всех придворных, показал Симонису театр, сводил его на конюшню, в которой стояло триста лошадей; он же сказал ему, что все это принадлежит министру. Двенадцать камердинеров, двенадцать пажей, дворецкий, конюший, берейторы, повара, псари, лакеи наполняли передние и двор. Большую часть придворных составляли польские и немецкие дворяне. Всякий в то время предпочитал служить у Брюля, чем у короля. В буфетах стояли ящики серебряных и вызолоченных тарелок, кубков, бокалов, рюмок, наполнявших королевскую сокровищницу.

Наконец, они вошли в гардеробную.

Брюль был одним из капризнейших франтов того времени и выписывал все платья из Парижа. К каждой паре были отделаны под цвет часы, табакерка, шпага и трость. В двух громадных залах едва помещался гардероб министра. На столе лежала книжка в сафьяновом переплете, которая содержала в себе перечень всех костюмов, с изображением их красками в миниатюре; по ней Брюль выбирал свои костюмы. Эти две залы оценивали в 50 тысяч талеров. По списку гардероба Симонис узнал, что у Брюля было пятьсот костюмов, в числе которых было около двухсот с вышивкой, сто, отороченных мехом, более шестидесяти очень дорогих, сорок шелковых, больше тридцати бархатных и т. п. К ним принадлежало бесчисленное множество шляп самых разнообразных фасонов, груды перьев, мехов, муфт, масса кружев, больше ста штук часов, восемьсот табакерок, палок, флакончиков и триста флаконов туалетной воды, без которой министр не мог жить. Роскошь слуги Августа III была ослепительна; он жил в миллион раз лучше, чем король Фридрих II, ходивший в порванных сапогах.

Блюмли провел Симониса в библиотеку, находившуюся в отдельном помещении в саду и насчитывавшую 70 тысяч томов, переплетенных в красный сафьян. Самый каталог их состоял из шестидесяти одного фолианта. Брюлю хотелось все иметь в самом роскошном виде, потому что у графа Генриха фон Бюнау-Долен, жившего в Ностице, неподалеку от Дрездена, тоже была богатая библиотека, которой заведовал секретарь Винкельманн. Брюль и в этом не хотел ему уступить, купил все каталоги и поставил библиотекарем ученого Гейне. Так как король любил картины, то и министр должен был иметь картинную галерею, составленную из произведений лучших художников.

Его картинная галерея помещалась в отдельном здании, в котором иногда давались парадные обеды и ужины. Зала была более полутораста локтей длиной, но самое замечательное в этой зале было то, что она на восемнадцать локтей длиннее знаменитой зеркальной галереи в Версале. Картины в золоченых рамах, с гербами их владельцев были размещены против громадных окон, выходящих на Эльбу. Простенки между этими окнами были зеркальные до самого потолка, а перед каждым из них стояли, на мраморных пьедесталах, древние статуи и бюсты. Король иногда приходил любоваться галереей своего любимца, который, по духовной, завещал все картины королю; но судьба потом распорядилась иначе.

Симонис до того увлекся этими богатствами, что прусский король ему показался ничтожным в сравнении с дрезденским министром, и он не хотел верить, чтобы обладатель этих драгоценностей, Брюль, не защитил себя заблаговременно от опасного соседа. Для него казалось непонятным и то, что в Берлине, в Сан-Суси, шли постоянные приготовления к войне, тогда как в Дрездене об этом даже и не думали, а только заботились о том, какими бы налогами увеличить доходы государства. Когда в Берлине была полнейшая свобода слова, где король смеялся над памфлетами и сатирами, только бы получить деньги, в Саксонии никто не смел рассуждать о политике вообще, а о налогах – в особенности. За рассуждение о непопулярных мерах саксонского правительства высылали без суда в Кенигштейн. За смелые слова Фридрих наказывал иногда палкой, но чаще всего обращал их в насмешку.

Сплетнями он пренебрегал, а за непослушание – наказывал смертью; в Дрездене боялись правды; там было все основано на лжи и обмане. С одной стороны, цинизм переходил всякие границы приличия; с другой – обман, облеченный в красивую внешнюю форму, прикрываемый роскошью, не хотел знать о нищете других и с улыбкой на губах подписывал смертные приговоры…

Два этих мира должны были столкнуться в кровавой битве, хотя бы ради добычи Силезии и Чехии, потому что в Саксонии нечего было взять. Зло в этих двух видах должно было вступить в бой и уничтожить друг друга. Брюль был представителем самой идеальной лжи, а Фридрих – цинизма. Поэтому неудивительно, что они ненавидели друг друга; но Брюль прикрывал свою ненависть маской глубочайшего почтения; Фридрих же никогда не хотел произносить даже имени министра, и только в насмешку ему назвал его именем одну из своих верховых лошадей. Против Фридриха министр устраивал тайный союз и тихо, осторожно ждал последней решительной минуты, а Фридрих в отместку дал себе слово уничтожить Саксонию.

Имея на своей стороне Австрию, Францию, Россию и Швецию, первый министр был вполне уверен, что легко победит Бранденбуржца. Его нисколько не тревожило, что в Саксонии было всего 15 тысяч войска и что по сигналу Фридриха его окружит несколько сот тысяч прусских солдат, а потому ему казалось, что он мог спать спокойно в своем золотом гнездышке. Но только казалось…

В Дрездене не особенно заботились о том, что делается в Берлине. Тайный союз казался им отлично скрытым. Никто не догадывался, что у Фридриха везде были свои шпионы, которые докладывали ему обо всем, до малейшей подробности. Никто не подозревал, что у Фридриха были копии со всех тайных актов и писем, находящихся в канцелярии Брюля; что о малейшем движении и каждом новом проекте, когда он был только в зародыше, сообщалось в Берлин. Фридрих прикрывал свое беспокойство видом, что ко всему относится равнодушно, будучи вполне уверен в своей силе; в Дрездене же отличались неподдельной слепотой и самоуверенностью. Но в Пруссии давно уже тайно делались приготовления; Фридрих II потихоньку, по ночам, начал двигать батальоны и полки к саксонской границе; войска шли врассыпную, так что об этом в крае даже никто не знал; главная армия была в полном распоряжении короля и его полковников; в Сан-Суси пажи уже говорили о Силезии, но за стены замка не выходило ни одного слова; в Дрездене же в это время покупались новые картины, делались приготовления к постановке новых опер, король охотился, а его министр загребал деньги, облитые слезами и потом бедных людей.

Подобная беспечность производила на Симониса удручающее впечатление, и он больше боялся за Берлин, чем за Дрезден, потому что такое равнодушие, как думал он, было основано на чем-нибудь.

Сарданапаловская роскошь поражала его и обезоруживала. Он не хотел верить и не допускал даже, чтобы рядом с подобным богатством соседствовало совершенное ослепление.

Блюмли познакомил его с окружением Брюля и его жены. Все они отличались особенной важностью. Все ходили в золоте и серебре, стараясь подражать своим господам. Казалось, что деньги для них ровно ничего не стоили и добывались силой воли и энергии. В разговоре с ними Симонис узнал, что если нужны были деньги, то посылали акцизного чиновника или сборщика податей с целым отрядом солдат в провинцию, и нужная сумма всегда доставлялась им.

Блюмли шептал на ухо Симонису почти на каждом шагу.

– Вот этот, – говорил он, – два года тому назад был без рубашки, а теперь у него собственная карета и два лакея.

Проведя все утро в наблюдениях и рассматривании богатств, запасшись впечатлениями и сплетнями, Симонис поторопился домой, чтобы написать длинное послание обо всем виденном и слышанном; но когда он собрался подняться в третий этаж, его остановила Гертруда, сделав знак, чтобы он зашел к баронессе.

Старушка на этот раз прифрантилась. Вместо белого чепчика на ней были надеты высокий парик и великолепное платье, руки были украшены кольцами и веером. Она стояла у порога, приветливо кивая юноше головой; за ней стояла молодая, очень красивая девушка, лет восемнадцати; напудренное лицо придавало ей еще больше свежести. Дальше за ними стоял офицер в гвардейском саксонском мундире, с некрасивым, но строгим лицом; он был бледен, желт, изнурен; все мускулы его лица как-то конвульсивно передергивались, что вовсе не придавало ему красоты. Блуждающий взгляд, выпяченные губы и невольное подергивание всего лица придавали внешности этого человека что-то отталкивающее. С первого взгляда личность эта показалась Симонису подозрительной. Но зато барышня с голубыми глазами сразу прельстила его. Посреди залы был накрыт стол только для троих, но Гертруда, как бы догадываясь, несла уже четвертый прибор.

– Пожалуйте, пожалуйте, кавалер де Симонис, – сказала баронесса, – милости просим. Я вас ждала. У меня гости, но нам не хватает четвертого к обеду, а потому вы должны с нами откушать.

Началось представление.

– Рекомендую вам, – сказала она, – мою племянницу, Пепиту Ностиц (итальянские и испанские имена в то время были в моде); такая же ярая саксонка, как и пруссачка. А это, – прибавила она, – мой хороший приятель, капитан, барон Фельнер.

Симонис обоим раскланялся, но на красивую Пепиту смотрел, как на радугу; а так как он сам был молод и красив, то молодая девушка приветствовала его весьма сочувственным взглядом. Во всяком случае, ей было приятнее смотреть на Симониса, чем на офицера, который в это время покручивал свои тонкие усы, не зная куда девать руки.

Старушка тотчас пригласила садиться к столу, посадив Симониса с левой, а племянницу – с правой стороны, подле себя; Фельнер сел напротив хозяйки. Таким образом, офицер сделался мишенью для стрельбы прекрасных глаз девушки.

Несмотря на свои молодые года, Пепита смело смотрела всем в глаза и смеялась так свободно, как будто новый гость нисколько не интересовал ее.