Текст книги "Голова. Драма. Триллер"

Герман

Я стал ненавидеть мать лет к пятнадцати, а до этого слепая щенячья любовь к ней согревала мою душу. Мать была командиром полка в полном смысле этого слова. Если бы он родилась мужчиной, то смогла бы стать генералом! Даже отец боялся расстроить или разочаровать ее.

Мать была образцом нравственности и разумного подхода к жизни. Я могу сейчас понять ее слепую веру в коммунизм и светлое будущее. Мало кто из ее поколения не верил так сильно. Но, остальное понять сложно, а принять – невозможно. Ни при каких обстоятельствах. Но я принимал. Я верил каждому ее слову.

Чувство, что я был игрушкой, не покидало меня. Я не признавался себе в этом, хотя чувство «кукольности» происходящего не было для меня открытием. Мать всегда знала, как правильно. Что правильно одевать, как правильно говорить, как есть, как ходить, как дышать. Она воспитывала во мне чистюлю. Когда мне было пять или шесть, мать рассказала мне о страшных микробах, живущих везде. Особенно на шерсти, лапах и в слюне животных. Она хотела отучить меня играть с чужими собаками. И вообще со всеми собаками. Сама она животных не признавала.

– У них нет души, – говорила она и строго смотрела.

Как же нет? – думал я. У собак есть душа. У кого есть душа, если не у них? Но возражать я не смел.

Однажды она застала меня, когда мы с соседом по дому, взяв из дома хлеба и костей, угощали уличных собак. Собаки ели с ладоней и благодарно заглядывали в глаза, лизали шершавыми языками нам щеки и руки. Мать шла с работы и увидела все. Преступление! Меня загнали домой. Но не криками. В тот день мать не кричала. Она говорила тихо, но уверенно, и смотрела так, что ослушаться ее у меня не хватало смелости. Дома меня не ругали в тот вечер, но была лекция. Откуда-то с верхних полок достали книги с картинками, на которых были изображены микробы, увеличенные под микроскопом.

– Ты что, хочешь, чтобы эта гадость жила у тебя в печени? Помой руки, а то умрешь!

Как умрешь? Смерти я боялся. В том возрасте мне казалось, что страшнее ничего не бывает, чем смерть. Вот ты есть – и все понятно, ты видишь, слышишь, ходишь. И, вдруг, раз – и тебя нет. Все есть, а тебя – нет. Страшно! В тот вечер мы прочитали историю про Лизу. Лиза была девочкой, которая не знала про микробов. У нее была собака. И Лиза, по незнанию, кормила собаку кусками со стола, когда и сама ужинала. У Лизы на пальцах остались микробы с собачьей слюны, и она их проглотила! Из-за этого на печени Лизы надулся огромный пузырь с гноем. Потом пузырь лопнул, и Лиза умерла. Даже скорая помощь не успела доехать по вызову. Гноем залило все в ее животе. Лиза умерла в жутких мучениях. Мы выучили рассказ наизусть. Ночью мне стало плохо, поднялась высокая температура, меня рвало. Мать сказала, что нужно вызвать скорую. А я кричал и плакал, скорую не хотел. Боялся. Вдруг я умру, как Лиза? Я честно пытался, но не мог вспомнить, сколько раз на мои пальцы попадала собачья слюна. А вдруг и меня на печени тоже есть пузырь и он лопнул? Скорая не доедет…

Зато сейчас я мою руки несколько раз в день. Перед едой, после еды, перед туалетом, после туалета, перед тем, как выйти из дома, после того, как зайду домой. Мать своего добилась, руки у меня всегда чистые. Но, даже сейчас, в своем солидном возрасте, если я вспоминаю, как посещал туалет в общественном месте, но не могу вспомнить как я мыл руки, меня охватывает паника. А если я их не помыл? Ведь я не помню этого! Такие мучения могут продолжаться часами, если нет доступа к раковине с куском мыла. Моя мать за один вечер вбила мне в голову то, что другие родители внушают своим детям годами. Руки у меня всегда чистые, и я ненавижу собак.

Методы воспитания в моей семье были жесткими. «Чтобы раз – и навсегда!»: говорила мама. Зачем объяснять два раза?

Такие же методы применялись и к отцу. У отца был роман. Мать написала в партию. Отца лишили премии, осудили. Все косо смотрели. Мать была на коне!

Когда отец сбежал от нас, мать сказала: «На пузе приползет, не приму. Ноги вытру и выкину!» Отец не приполз. Но мне сейчас жутко стыдно, что я тогда был полностью с ней согласен.

Сегодня мне пятьдесят. Я еще молод, но уже опытен. Я еще силен, но уже состоятелен. Я еще могу любить, но уже все знаю про отношения. И мне снова стыдно. Моя Маша все увидела, я уверен в этом. Я смотрю в полные слез и непонимания глаза моей любимой, и не могу ничем помочь ей. Я трусливо молчу. Я буду молчать пока смогу, пока она сама не спросит об этом. Сердце мое разрывается от жалости к Машке. Я не в силах сказать ни слова, я не могу уйти от нее. Напряжение в нашей маленькой комнате стало таким, что, кажется, оно имеет физическую плотность и густоту. Как будто, если протянуть руку, можно потрогать его, провалиться в него, как в ядовитый болотный туман. Я буду возле своей любимой, пока эта гадость не отравит нас окончательно. Как можно дольше постараюсь побыть с ней, потрогать ее, насмотреться на нее. Я трус и предатель. И я ничем не могу ей помочь. Понимает ли она, почему так происходит? Надеюсь, что нет.

У Машки всегда для меня находились оправдания. Если я грубил кому-то на улице, Маша говорила: «Ты не виноват. Тебя довели». И в этот раз я на самом деле не виноват. Меня заставили. Но как я могу ей это объяснить?

Если она не сможет обвинить меня, то будет винить себя. Во всем. Я рассчитываю, что она возьмет на себя всю тяжелую ношу объяснений. Если я поведу себя правильно, то виноватой будет она. Она, а не я.

Венера

Все идет по плану. Ты поверила мне. Ты успокоилась. Вспышки твоей депрессии делаются все очевиднее, только ты этого пока не замечаешь. Твое эмоциональное состояние соответствует полученному стрессу. Напряжение ты испытываешь колоссальное. Приходится помогать тебе, чем я только смогу.

Ты делишься со мной всем происходящим. Сегодня ты рассказала о вспышке гнева на работе. Твоя подчиненная совершила ошибку, и ты вышла из себя.

– Если вы не готовы стать профессионалом, то будьте добры, хотя бы слушать профессионалов. Я же вас предупреждала! – ты кричала на девчонку. Другие сотрудники все слышали, и шептались по углам.

– Ты когда-нибудь позволяла себе кричать на работе? – спрашиваю я.

– Нет, но в этом и есть моя ошибка. Все привыкли, что я добрая и справедливая. Всегда стараюсь всем помочь по мере своих сил. Они просто сели мне на шею!

– Может, у тебя просто неприятности с твоим мужчиной? – осторожно спрашиваю я.

– Может, но это ничего не меняет. Я раскритиковала ее не за короткую юбку, не за курение в неположенном месте, и даже не за опоздание, а за ошибку в расчете!

– И что девчонка? Сопли жевала, или ответила тебе?

– Девчонка написала заявление на увольнение и понесла к директору. Он уговорил ее остаться. Нравиться она ему. Сказал извиниться передо мной и продолжать работать. Он приятель моего бывшего мужа, и я устроилась к нему работать по знакомству. О том, что мы с Андреем разошлись, он знает. Может, на это списывает мою несдержанность?

– Может. Но все равно, постарайся вести себя на работе сдержанно. То, что ты делаешь сейчас, не профессионально, – я строго выговариваю тебе. Я не могу допустить, чтобы ты лишилась работы сейчас.

И ты слушаешь. Обещаешь, что постараешься быть спокойнее. Ты все понимаешь, сотрудники не виноваты. Они не могут знать, что у тебя в душе.

– Прописать тебе успокоительное? – спрашиваю я.

– Нет, я же не истеричка, – с преувеличенным спокойствием отвечаешь ты.

– Так что там дальше про карму? – ты переводишь разговор в безопасное русло.

– Лекции сегодня не будет. Я сделаю нам чай с успокоительными травками.

Вот такая ты гребаная истеричка. Ха-ха. Если бы себя видела со стороны. Глаза опухшие, мешки вокруг них сделали и так небольшие твои глаза похожими на щелочки. Когда ты бледнеешь, веснушки, которыми усыпано твое лицо, делаются ярче. А в приглушенном свете кафе или кинотеатра, твое лицо выглядит откровенно старым, изрытым морщинами. Ты жалкая мелкая сучка. Теряешь мужичка, и теряешь себя. Теряешь человеческий облик! Бессловесная ослица. Хорошо, что успокоительные тебе помогают. Эффект не должен наступить слишком быстро. Мне придется медикаментозно поддерживать тебя некоторое время. Ты веришь мне безоговорочно и глотаешь любую дрянь, которую я прописываю тебе.

Ты жалкая драная кошка, вот на кого ты похожа. Клянусь, ни один человек, ни один мужик, не сможет сделать со мной того, что твой изменник сделал с тобой!. Я никому не позволю топтать себя ногами! Иногда я думаю, что мне нельзя иметь детей. Дети – это инстинкт. Я буду закатываться от страха за своих отпрысков. И стану зависимой. Как ты. Наверное, мне противопоказано рожать.

***

Когда в нашем доме случилось несчастье с моей сестрой, обстановка стала невыносимой. Мама страдала от отчаяния и вины, и мне было так жалко ее. Но чем ребенок может помочь? Я так старалась успокоить ее. Я даже стала ласковой, постоянно обнимала ее, пыталась разговорить. «Не мешай матери»: сказал мне отчим. Сказал как-то так просто, что сразу поняла: мешаю. Я стала незаметной, и меня не замечали. Когда случается такое, до здоровых детей никому нет дела.

Когда сестру выписали из больницы, она была лысой. Голова моей сестры стала самой важной ценностью всей семьи и самой хрупкой вещью, как дорогая китайская ваза династии Минь.

Меня стали замечать. Нужно было помогать маме. Она не могла одна следить за Головой и заниматься домашним хозяйством. Отчим работал.

И тогда я поняла: я придумаю что-то такое, что все заметят меня, и все будут делать то, что захочу я. Глупая сестра смогла же это сделать. Голова! – великое изобретение. Оказывается больная голова не мешает ходить в театр, встречаться с мужчинами, спать с ними и даже рожать, что она нам и продемонстрировала в последствии. Но тогда, когда ей было восемь, а мне четырнадцать, она не могла ничего, даже читать. Ей нужно было учиться в школе, а долго читать нельзя – нагрузка на глаза. И ей читала я. Ей нужно было правильно питаться здоровой пищей, а кормила ее я. Нужно было молчать, когда она спала, и я молчала. Я долго думала, но ничего не придумывалось. Как сделать так, чтобы родители и остальные люди, делали то, что хочу я, а не Голова? Голова поступала проще. Просила, смотрела жалостливым взором – и ей разрешали. А если не разрешали (ей мать отказывала преувеличенно осторожно, объясняла, что можно будет, но позже), Голова применяла безошибочный метод. Она падала в обморок и в падении старалась задеть головой что-нибудь. Хоть вешалку, хоть дверь, хоть стенку. Обмороки были картинными и ненатуральными. Никто не верил. Мать тоже не верила, но боялась. А вдруг еще раз так сделает и силы не рассчитает? А ей же нельзя. Голова!

Потом я разгадала эту загадку. Был праздник восьмое марта – международный женский день. Я даже сбегала к метро и купила мимозы для матери. Но мать сказала убрать, они сильно пахнут, мы же не знаем, как отреагирует на запах Голова. Пришлось мимозы вынести в подъезд. Мать пришла с работы с пакетами.

– Разбери, – сказала она мне. И я потащила сумки на кухню. Мы с матерью приготовили ужин: мясо, картошку, салаты, и пирог. Когда пришел Паша, мой отчим, позвали сестру (и ее голову тоже), сели за стол.

Мать стала раздавать нам подарки. У меня тогда была заветная мечта – кукла. В нашем классе все девочки играли в куклы. Игрушка эта стала статусной. Девчонки хвалились своими чудесными куклами, соревновались в пошиве для них платьев. Как мне хотелось составить им компанию! Даже те, кто уже спал с мальчиками (а былии такие), они тоже играли. У всех были достойные куклы, а у меня – нет. Лекарства и капризы Головы забирали львиную долю зарплаты отчима. Мать не работала – Голова! Голова была отдельно – принцесса, а мы отдельно – свита и поданные. Мы даже жили все в одной комнате: Паша, мать и я. У Головы была отдельная комната – от любого шума может начаться головная боль. Думаю, у Головы был свой план на этот праздник. Голова захотела котенка. Мать долго консультировалась с врачами – можно ли? Врачи сказали, даже поможет в адаптации. С адаптацией у Головы были сложности. В школу она не ходила по полгода из-за болезни. Подружки постоянно от нее сбегали, не могли с ней дружить.

Мать принесла спрятанные подарки. Голове подарили котенка. Плюшевого, а вовсе не настоящего. Мать испугалась, вдруг что случится. Залезет кот на карниз, да и прыгнет на сестру. А у нее – Голова! А мне вручили вожделенную куклу! Голова кинулась реветь. Она хотела настоящего котенка! А плюшевого не хотела! Даже кукла у Венерки намного лучше ее подарка! Когда Голова стала заваливаться в обморок, я прижала свою куклу к груди в последний раз. Поняла: отберут.

– Доченька, деточка! – закричала мать, – ну не надо так, возьми куколку, видишь, Венерочке не жалко, возьми. Будет куколка у тебя и котеночек!

Голова взяла. Дала себя поуговаривать, правда, немного. Забрала подарки и величественно удалилась в свою комнату. Ужинать за столом она не могла – перенервничала. Пусть мать ей в постель принесет.

В этот день я поняла – я смогу. Вопреки всем обстоятельствам добьюсь своего! Любой ценой! Все будут делать то, что хочу я!

На следующий день Паша подошел ко мне на кухне. Мать в комнате Головы пела ей песенку, была у нашей принцессы такая прихоть.

– В следующий раз говори мне, – сказал он.

– О чем?

– Про подарки. Что ты хочешь. Я тебе буду покупать, и потихоньку тебе отдавать. На мать не обижайся, видишь, горе у нас какое.

Я подняла глаза, Паша протягивал мне куклу. Совсем не такую, какую купила мать. Намного дешевле. Денег не осталось, поняла я и заплакала.

– Ну, не надо плакать, – успокаивал меня Паша, – спрячь в сумку, доставай только в школе и все будет нормально. Он погладил меня по волосам. Ты уже совсем взрослая, скоро первой красавицей станешь. Буду от тебя ухажеров палками отгонять, – сказал он и обнял меня. Прижал к себе так, что я испугалась. Я почувствовала шевеление у него в штанах, и отпрянула.

– Теперь у нас будет тайна. Если тебе что-то нужно, говори мне. Мать не трогай. Я сам все устрою и ее уговорю. Поняла?

Теперь я знала, каким именно образом выполнить свое желание. Все будет так, как я хочу.

Жизнь немного наладилась. Паша не забыл про тайну и внимательно следил за мной. Вдруг что-то нужно. Я была ему благодарна. Я даже почти любила его.

Когда я в очередной раз услышала звуки с соседней кровати, (мать опять отказывалась от любовных утех), я приняла решение. Мне было почти пятнадцать. Многие девчонки в нашем классе уже знали взрослую жизнь.

На следующий день мать везла Голову в больницу. Она ложилась с сестрой в больницу два раза в год. Хотя ей было уже девять лет, одну ее боялась оставить. Думала, вдруг случится обморок, уже настоящий, а ее рядом не будет.

Мы с Пашей остались одни. Когда он приходил с работы, я кормила его ужином, и мы шли гулять. Делали то, что захочу я! Первый раз в жизни мои прихоти стали важны для кого-то! А ночью я ложилась с ним в кровать на место матери. И мы делали то, что захочет он.

Спустя две недели мать с Головой вернулись домой. Но жизнь моя стала намного легче. Паша стал не в тайне, а в открытую защищать меня перед матерью и во всем принимать мою позицию. А характер матери стал более ровным, ведь ей не приходилось отказывать каждую ночь нелюбимому мужчине. Он больше ее ни о чем не просил.

Так прошло несколько лет. Когда я поступила в институт и уехала из дома, матери пришлось заново взять на себя все заботы. Училась я хорошо, домой не приезжала. С Пашей я встречалась редко, раз в несколько месяцев, каждый раз наблюдая, как стремительно он стареет.

3

Маша

Я позвонила тебе в отчаянии. Ему приходят сообщения от той женщины! Она говорит ему, когда приезжать к ней. И он уезжает. Как раз в это время! Он не спит со мной уже неделю!

Да, я в каждом новом разговоре с тобой вкладывала тебе в руки новое оружие против себя. Самоубийца! В твоем арсенале были и удавки, и инструменты для медленных пыток, и устройства для быстрых убийств.

«Приезжай»: сказала ты. И я приехала.

В твоей маленькой квартирке-студии на полу лежит пушистый белый ковер. Меня восхищает все в твоем доме: выкрашенные розовой краской стены, люстра, похожая на паука, белое трюмо, сделанное под старину. У тебя есть даже массажный стол!

– Садись на пол, – говоришь ты.

– Зачем?

– Будем проводить терапию. Просто сядь и подтяни колени к груди.

– Зачем? – спрашиваю я как дура, которая знает только одно слово, его и говорит.

– Я помогу тебе, – обещаешь ты.

И я верю. Ты выключаешь свет и зажигаешь ароматические свечи. Скоро запахи ванили наполняют комнату. Ты включаешь музыку для медитаций, среди звуков флейты слышится пение птиц и шум моря. Ты садишься сзади меня на пол, обхватываешь мои плечи руками, прижимаешь к себе, и начинаешь покачивать меня тихонько из стороны в сторону.

– Расслабься, – говоришь ты, – облокотись на меня.

Ты такая маленькая по сравнению со мной, что я боюсь просто придавить тебя к полу. Но ты прижимаешь меня к себе тихонько и нежно, и я расслабляюсь. Слезы текут по моим щекам, ты раскачиваешь меня из стороны в сторону, и я постепенно успокаиваюсь. В тот день я ночевала у тебя и утром отправилась на работу в отличном настроении. Твоя техника мне помогла.

– Звони мне в любое время дня и ночи, – сказала мне ты, я помогу, я не оставлю тебя.

Сегодня ночью я опять не могла уснуть. Только проваливалась в неглубокую дрему и сразу просыпалась от каждого шороха. В голове проплывали картинки. Я все время представляю, как мой любимый проводит время с ней, со Степиной мамой. Я прочитала несколько сообщений на еготелефоне. «Степе нужен сок Тема. А мне нужен ты. Купи шампанское» Так там было написано. Моя фантазия разыгралась так сильно, что картинки одна хуже другой проплывали в мыслях. Вот мой любимый пьет с ней шампанское. Вот они начинают целоваться. Вот он обнимает ее и начинает медленно раздевать. Она распускает волосы, и прижимается всем телом к нему… Я вскакиваю с кровати и начинаю ходить кругами по комнате, сшибая все на своем пути. Вот упал стул, покачнулся стол, я задеваю шкаф, сыпятся на пол книги. Потом я снова ложусь в постель, пытаюсь уснуть. Проваливаюсь в тревожную дрему. Резко просыпаюсь от страшных, невыносимых сновидений. Он с ней! И опять я вскакиваю с кровати, снова мечусь по комнате, роняя и поднимая вещи. Снова ложусь. Меня трясет в ознобе. Может быть, я заболеваю? Ближе к утру я выхожу из комнаты в коридор. Я хочу зайти на кухню, там у меня лежит коробка с лекарствами. Ты дала мне какой-то успокоительный бальзам на травах. Сказала, что пить больше двух ложек в день не рекомендуется. Но мне все равно. Меня трясет так, что ложка с лекарством стучит по моим зубам. Я глотаю первую ложку, расплескивая половину лекарства на пол, и сразу наливаю себе вторую. Уже пять утра, а я не смогла отдохнуть ни минуты.

Когда я была ребенком, я очень боялась зубных врачей. До дрожи в ногах. И я думала, а как жили люди раньше, когда не было обезболивающих уколов? Неужели, им лечили и удаляли зубы без заморозки? Все время я испытывала облегчение о того, что знала – обезболивание существует. А те люди, что жили раньше, просто не знали о том, что физические страдания можно облегчить. Они считали нормой испытывать чудовищную боль.

Жалко, что врачи и ученые не придумали наркоз от душевной боли. Сейчас я была согласна на любую физическую боль, чтобы забыть душевную. Боль тела ничто, по сравнению с моими мучениями. От ревности, от злости, от ощущения предательства я хотела бы избавиться даже такой ценой. Или лучше сойти с ума и не понимать весь ужас того, что случилось со мной. Или удариться головой и потерять память.

Герман

Моя мать была для меня всем. Даже тогда, когда я уже ненавидел ее. Она знала все и все могла. Иногда мне казалось, что она читает мои мысли. Она была моим раем, а еще – моим адом. Моим рабом и моей госпожой.

В десять она отдала меня в художественную школу. Искусство – главное в жизни. Так считала мать.

Откуда такие амбиции? Странно, ведь мама моя была из крестьянской раскулаченной семьи. Вряд ли у нее в роду затерялся хотя бы один аристократ. Она и сама не имела образования. Работала моя мама электриком, чинила машины. Но выглядела она красиво. Это она так говорила, что выглядит красиво. Всю жизнь, сколько я помню ее, она носила высокую прическу, как барыня – мать семейства. Не по крестьянки заплетенную косу, а именно аристократическую высокую прическу. Волосы у нее были шикарные: густые, вьющиеся, блестящие. Платья мама шила себе сама. Не по моде, а как ей хотелось. «Мода для дураков»: говорила она. И шила длинные платья солнцеклеш, а к нему ридикюль, а еще веер из перьев.

– И что нужно еще твоему отцу? – удивлялась она, – я же выгляжу как барыня, и семью обеспечиваю. И сына родила! Мать удивленно хмурилась. Отец выпивал. Она искренне не понимала, почему отец несчастлив рядом с ней? Я до пятнадцати лет тоже не понимал.

Когда мне было шесть, мать записала меня на балет. Я ходил, глотая слезы. Во дворе надо мной смеялись и мальчишки и девчонки. Мой позор не продлился долго. Учитель по балету переехал в другой город. Мать перевела меня в другую студию, но там преподаватель заболел. Пронесло! Не сложилось с балетом.

Мать с остервенением пыталась пристроить меня учиться «на искусство». Например, отдать меня на музыку. На скрипку. Но слуха у меня нет совсем. Пришлось довольствоваться художественной школой. Раз в неделю мама звонила учителю, спрашивала, есть ли способность? Так она говорила – способность. Ревниво осведомлялась о других учениках. Вдруг, кто-то лучше? Учитель уверял, что «ваш мальчик имеет свой вкус». Мать удовлетворенно улыбалась и шила учителю очередное платье. Шитье – это было и хобби и способ дополнительного заработка для нее.

В пятнадцать я в первый раз в жизни попробовал алкоголь. Дома у моего друга Пашки мы выпили домашнее вино, по полстакана. Как я пришел домой я плохо помню. Проснулся от криков. Подумал, что что-то случилось. Кто-то умер. Прислушался – кричит моя мать. Я кинулся на кухню. Мать рыдала, рвала на себе волосы. От высокой прически ничего не осталось, щеки покраснели и распухли.

– Весь в отца! – причитала мать, – муж достался пьяница, думала, хоть сын будет в радость. А он! Весь в отца, алкаш! И что же мне делать и как мне дальше жить? Мать орала на весь дом и громко всхлипывала. Я кинулся просить прощения.

– Мамочка, родная! Я просто попробовал, я больше не буду! Никогда не буду!

– Гера, запомни. Человек, который выпил алкоголь, добровольно делает себя сумасшедшим!

Нужно ли говорить, что дружба с одноклассниками давалась мне с трудом. С такой матерью сложно вообще дышать, а не то, что общаться. В дом наш приходить никто не мог. Нельзя! На мой вопрос почему, мать не отвечала. Просто смотрела презрительно, как же ты не понимаешь? Меня в гости тоже не отпускали. Я должен был рисовать. Дружил я только с соседом Пашкой. К нему можно было ходить без особых осложнений. Наши квартиры располагались напротив, на одном этаже в одном доме. И я мог маневрировать. Увидев мать из окна, я сломя голову бежал домой и раскладывал на столе рисунки. Или, наоборот, увидев из окна мать, быстро выпроваживал Пашку.

Одевала меня мать тепло. Для нее главное, чтобы было тепло. Иногда приходилось носить вещи отца двадцатилетней давности.

– Зачем деньги тратить? —искренне спрашивала мать, и насмешливо смотрела на меня.

– Ты не знаешь, как в войну жили. И те, кто смеются, дураки. Плюнь!

И все смеялись. Я не мог подойти ни к одной девчонке.

В семнадцать я закончил школу. Поступать мне можно было только на художника. Другого мать не допускала. Я ее уговорил – архитектор не хуже. Мать с подозрением выслушала меня. Посоветовалась на работе и согласилась. Но я провалился. Не прошел по рисунку. Мать рыдала, и причитала. Все годы отдала моему рисованию! Жалко! Я поступил на проектировщика. Хорошая профессия – настаивал я. «Молодец у тебя сын, Вера», – сказали на работе. Но и это не примирило мать с действительностью. Проектирование не имеет никакого отношения к искусству. Для матери это была трагедия.

Институт находился на другом конце города. Вдали от матери я немного расправил крылья. Она не могла знать, сколько у меня пар и не контролировала, к какому часу я должен вернуться. Сначала она пыталась ездить в деканат, брать расписание. Но его так часто меняли, что она не успевала следить за этим. Потом она стала просто звонить, но постепенно привыкла к недостатку информации. Немного успокоилась. Это примирило меня с той действительностью. Одежда на мне было все еще теплая и удобная. Но в нашей группе оказалось несколько таких человек. Не я один! Некоторые студенты приехали из деревень и одевались хуже меня. В годы студенчества не так остро переживается социальное неравенство. Меньше дразнят. Все пытаются выглядеть взрослыми.

С моей будущей женой я познакомился на третьем курсе. К тому времени я немного обжился, осмотрелся, нырнул во взрослую жизнь. Одевался уже не так скучно. На рыдания матери научился реагировать так: уходил из дома, хлопая дверью, приходил за полночь. Мать не спала, ждала, волновалась. Обзванивала больницы и морги. Я приходил, пылая праведным гневом. Мать испытывала облегчения, что я жив и оставляла меня ненадолго в покое.

Крупный скандал разразился, когда мама застала нас с Танькой у меня дома. Мать должна была уехать на дачу к соседке, Пашкиной матери. Они там каждый год собирали яблоки и варили повидло. Я привел Таньку, и мы целовались в моей комнате, лежа на моем диване. Я уже запустил руки туда, куда мне так давно хотелось. И под юбку, и за ворот блузки. Танька охала и сверкала глазами. Губы и нее были влажные.

– Наконец-то, – думал я. Так мне давно хотелось Танькиного плотного тела.

Высокая грудь, плотные ноги, упругая попа – Танька в самом своем соку. Мы гуляли с ней уже четыре месяца. Я послушно водил ее в кино и кафе, дарил цветы. Я заслужил награду! Тем более, от других сокурсников я слышал, что награда от Таньки доставалась уже нескольким соискателям. Сегодня было самое время! Я уже не был девственником на тот момент и вел свою партию сколько-нибудь уверенно. Не блеял, не краснел, руки не потели, как раньше.

Мать вошла в комнату без стука. Мы ее сначала услышали, а потом только увидели.

– Шлюха! – первое, что мать прокричала, увидев нас, – сучка пашивая! Соблазнить ребенка собралась, женись на тебе потом! Проститутка! Да разве нормальная барышня до свадьбы позволит себе!

Я резко вздрогнул и оторвался от Танькиных прелестей, как будто меня ударило током. Вскочил с дивана, закрывая собой Таньку.

– Мама, мама, подожди, не кричи, – просил я.

Но мать была неумолима. Она стояла, уперев руки в бока и презрительно смотрела на копошащуюся на диване полуодетую Таньку.

– Мама, пойдем, я тебе все объясню, – я попытался взять мать за плечи и увести.

Мать была неподвижна. Она меня будто бы и не видела. Презрительный, ненавидящий взгляд ее был устремлен на Таньку.

– Я выйду из комнаты только после этой шлюхи! – мать выставила указательный палец своей натруженной вытянутой руки. Палец уперся в Таньку.

– Ноги ее не будет в моем доме! – мать орала, она была в ярости.

– Быстро уматывай отсюда, а то я тебя сейчас с лестницы спущу, потаскуха! Я тебя на весь институт ославлю!

Танька смотрела на меня полными слез глазами. А я не смотрел на нее. Я молчал, и отворачивал лицо. Я ее не защищал, не помогал ей найти блузку, поднять с пола сумку. Просто смотрел на дрожащее тело моей любимой девушки, пытающееся трясущимися руками одеть на себя то, что я снял.

Танька оделась, и молча вышла. Я двинулся было за ней, но мать схватила меня за руку.

– Не хватало, чтобы таких потаскух порядочные люди провожали!

Танькина спина резко вздрогнула. Потом я услышал стук каблуков. Танька бежала вниз по лестницы быстро, как только могла.

Вечером я плакал у себя в комнате. Я лежал на диване, закрывшись одеялом с головой, и рыдал. Так мне было обидно! Мать зашла ко мне в комнату, постояла, помолчала.

– Поплачь, поплачь, – произнесла с презрением, – поплачешь и забудешь эту потаскуху. Слушай, что мать говорит!

Она точно знала, что я плачу и что я не повернусь к ней. Мать ушла на кухню готовить. Это было воскресенье, а по воскресеньям мать всегда готовила еду на всю неделю: плов и борщ. Сначала варила мясо, на этом бульоне делала борщ, а на вареном мясе еще варила плов. Всегда одно и то же. Практично.

Моя мать знала меня хорошо, она поняла, что я плачу. Тогда мне было двадцать лет. Уже целых двадцать лет мучила меня эта серьезная необычная тираническая личность – моя мать!

Моя мама сделала меня трусом. Вбила в голову, взрастила в сердце, смешала с кровью понятия собственной трусости и никчемности. Сегодня Степина мама целый день мне шлет сообщения. И вчера, и позавчера сообщения приходили вечером, ближе к ночи. И завтра будут приходить тоже. Моя любимая вздрагивает от звука моего телефона, приподнимает плечи, и сжимает их, как замерзшая птичка. Я смотрю телевизор. Я не комментирую эти сообщения и не читаю их при ней. Мой телефон – мой враг. И я сам враг сам себе. В Машиных глазах столько боли и недоумения, что я не решаюсь смотреть в них. Я не успокаиваю ее из страха, что она не поверит мне.

Я помню, как мать одевала меня. Главное, чтобы было тепло. Пусть некомфортно, стыдно, противно, но тепло! Если помочиться в собственные штаны, будет еще теплее! Я чувствую себя, как обгадившийся младенец, которому тепло, удобно и привычно. И он ни на что не променяет свои грязные одежды. И пусть остальным будет стыдно, что он грязный, воняет, но при этом пускает пузыри от счастья!