Текст книги "Избранные стихотворения / Brève Anthologie"

Жак Горма
Избранные стихотворения

© Чепига В. П., текст, перевод на русский язык, 2021

© Труутс Е. И., предисловие, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство

* * *

Предисловие

Современная французская поэзия – место эксперимента. Она то отказывается от рифмы, то игрой слов и смыслов ускользает от понимания, то возвращается к простоте. И язык мы изучаем в его живом, постоянно стремящемся к изменениям состоянии. Стоит ли лишать себя удовольствия, получаемого от обращения к актуальной поэзии на французском языке? Она отражает не только традицию, но и стремление языка к обновлению, а также развитие философской мысли. Поэзия переведённая – мастерская по передаче содержаний и смыслов между культурами.

Перевод – и процесс, и важный результат для понимания поэтического текста. Валентина Чепига, лингвист и писатель, участвующая в проектах франко-российского культурного обмена в сфере литературы и поэзии и представившая российскому читателю не одного французского поэта[1]1
  Например, философская поэзия Филиппа Бека: Филипп Бек. Поэзия. Рипол-Классик, 2019.


[Закрыть], открывает для нас тексты Жака Горма́, которые ещё не переводились на русский язык. В них сочетаются продолжение европейской литературной традиции символизма и неожиданная простота формы, освобождённой от рифмованной условности. А за видимой простотой скрывается целая вселенная и, вместе с ней, попытка ответить на самые вечные – и одновременно самые человечные вопросы.

Жак Горма (род. 2 августа 1950 г. в Брюсселе) – современный поэт франко-бельгийского происхождения из Страсбурга, кандидат филологических наук (Docteur ès Lettres), посвятивший свою жизнь театру, литературе и поэзии. Основатель регулярных литературных встреч Poétiques de Strasbourg, Горма – лауреат женевской премии Plume d’Or[2]2
  В переводе с французского – «Золотое Перо».


[Закрыть](1983 г.) и нескольких других важных литературных премий, в том числе премии Общества Писателей Эльзаса, Лотарингии и Бельфора (2000 г.) и престижной премии Франсуа Копэ от Французской Академии (2018 г.). Кроме того, Горма – специалист по творчеству поэта и философа XIX века Сен-Поль-Ру, автор многочисленных эссе об этом французском символисте. Его стихотворения уже переводились в Европе, и сейчас настала очередь русского языка.

Стихотворения «Краткой антологии» поэт выбрал сам специально для своего переводчика, стремясь показать русскоязычному читателю самые важные грани своей поэтической вселенной. Переводима ли поэзия? Кого читаем мы, поэта или переводчика? Отвечая на вечные вопрос, заданные ему Валентиной Чепигой в интервью, опубликованном на сайте конкурса перевода INALCO RUSSE OPEN, Горма отмечает, что поэтический текст сам по себе, вероятно, является воплощением в слове того, что высказать невозможно, и в этом парадокс поэзии: она непереводима, но в то же самое время переводится.

Из русской поэзии мы уже знаем, что «мысль изречённая есть ложь», но категория невысказанного, упомянутая Горма, выдаёт бельгийские корни поэта и его увлечение символизмом. В его поэзии находят продолжение философские изыскания бельгийского драматурга Мориса Метерлинка, в пьесах которого, по мнению французского исследователя Жерара Дессона, происходит попытка показать невидимое, невыразимое и невысказанное, а точнее – то, что высказать невозможно.[3]3
  Dessons, Gérard, Maeterlinck, le théâtre du poиme, Paris, éditions Laurence Teper, 2005 [Дессон, Жерар. Метерлинк, театр поэтического текста. Париж: Лоранс Тепер, 2005].


[Закрыть] И у Горма мы тоже читаем:

Невыразимое

 
Стихотворение
есть песнь
немого.
 

Немота перестаёт быть ограничением, а молчание – один из лейтмотивов поэзии Горма – становится источником невысказанного и вечного на фоне преходящего – например, «птиц щебетанья». Кроме того, у Горма мы встречаем строчки, которые могли бы послужить ремарками к пьесам Метерлинка: «И слово каждое укрыто тишиной». Или: «В тот час, когда ночь расплетает косы, / бросая нá сердце забвенья россыпь.» В переводе Валентины Чепиги «локоны девиц», которые в одном из стихотворений Горма названы «девушками воды» («les filles de l’eau»), – будто длинные волосы Мелисанды или какой-нибудь ещё героини пьес Метерлинка, а «под ногами расплетается невидимая гирлянда фей». Поэзия Горма вообще невероятно образна и не теряет связи с символизмом. Чего стоит одна лишь строка: «Хлеб дня печётся из муки́ сновидений». Здесь и глубокая метафора, и связь действительного и потустороннего. Мы как будто одновременно оказываемся в судьбой отмеченном семейном доме из пьесы «Там, внутри» Метерлинка и за гранью мира приземлённого.

У Горма тексты – метапоэзия. Поэтический текст сам становится местом знания о поэзии, лабораторией поэтического творчества, источником знания о жизни, о природе, о человеке. Поэзия буквально вписана в мир: «небо пересекает фраза», «небо как страница» (небо – лейтмотив), «пробелы словно птицы», «страница освежает взглядом». В «многослойном» поэтическом тексте «Иногда» (Parfois), создающем двойное высказывание, названия частей составляют фразу («Иногда» «Он говорил»), которая сама по себе метадискурсивна, а в самóм стихотворении речь идёт о поэте-философе, находящемся в поисках знания и стремящемся «понять зерно стихотворения, о котором рассказать невозможно».

«Иногда» – стихотворение в прозе, а у Горма «любая проза ведёт к поэзии». Проза – мир, поэзия – то молчание, которое только поэту высказать под силу. Поэтическую прозу, как и нерифмованную поэзию, переводить сложнее. Уже не опереться на рифму, чтобы передать поэтичность текста, который тем не менее должен сохранить свою форму и содержание, чтобы читаться как единое целое, как поэтическая система. Переводчик что-то сохраняет и чем-то жертвует, но мастерство проявляется в том, чтобы переведённое стихотворение воспринималось как самостоятельное произведение. Кроме того, важно было передать игру слов, сохранив её поэтически значимой в системе творчества поэта. Например, название сборника: «Ве-ка-мень». По-французски «Peau-pierre» («Кожа-камень») созвучно слову «веко» (речь идёт о глазном веке) – «paupière». В название вписаны одновременно человек и вечность – ещё одна тема, красной нитью проходящая в текстах Горма, и перевод передаёт это значение.

 
Когда наступает ночь,
тянет по́ небу
тучи лёгкий ветер,
когда она нас оставляет
одних в просвете
земной судьбины,
мы понимаем вдруг, резко,
что здесь были всегда мы,
что это —
наше место.
1984
 

Это стихотворение – простое и понятное, однако за ним скрывается целый пласт символизма, а ещё угадывается гипотеза Гайи Джеймса Лавлока – мысль о том, что наша планета – единая живая система, одушевлённая неким всеобщим бессознательным. Да и в традиции символистов есть особое природное бессознательное.

Неслучайно в конце XIX века Морис Метерлинк в одноимённых эссе изучал разум цветов и жизнь пчёл[4]4
  Maurice Maeterlinck. «Жизнь пчёл» (La Vie des abeilles), 1901, и «Разум цветов» (L’Intelligence des fleurs), 1907.


[Закрыть], а его современник философ Эдуард фон Хартман сформулировал идею о некоем бессознательном начале, лежащем в основе всего сущего. В поэзии Горма явно просматриваются эти глубокие философские идеи. У него тоже так: каждый наш настоящий момент вписан в вечное движение жизни, и «небо, огромное и прозрачное […] наблюдает […] за всеми обитателями Земли», а внизу деловито снуют муравьи («Муравейник»). Поэтический текст Горма вопрошает о тайне, и в центре вселенной – человек и его предназначение «в просвете земной судьбины»:

 
Человек —
это тайна, рассказанная так быстро,
что мы не успеваем ухватить её суть.
 

Чтобы «ухватить суть» нашей собственной тайны, у нас есть целые эпохи человечества, тома энциклопедий и достижения тех, кто исследует Землю и космос, раскрывая секреты близлежащих планет. Но есть у нас и поэзия как особый и необходимый вид знания о человеке и о мире, который его окружает. Знания, связанного со словом, составляющим фразу, и с тем, что прячется в её пробелах. Что там, на следующей странице?

Елена Труутс,

поэт, специалист по творчеству Натали Саррот

и современной франкоязычной поэзии

peau-pierre

Henry Fagne, 1974

 
Sous ses paupières brûlantes
la page ouvre ses yeux frais.
 
 
Cette pierre sur laquelle j’aiguise mon crayon
et dont le bruit rééveille et attire
à l’angle aigu du hasard un lézard fasciné;
cette pierre hurlante et muette
garde trace de l’invisible faux.
 
 
La terre glisse sous nos paupières
entre l’éboulis des nuages et celui des pierres.
 

*

 
À l’heure où flanchent les genoux du jour
et s’épanche la longue chaîne rêveuse de l’amour;
 
 
À l’heure où les lourdes tresses de la nuit
se dénouent sur ton cœur et baignent ta nuque dans l’oubli;
 
 
À la naissance des reins d’une vigne
où glisse de sa hanche la longue traîne silencieuse des collines.
 

ве-ка-мень

Издательство «Анри Фань», 1974

 
Пусть веки обжигают,
страница освежает взглядом.
 
 
Камень… я точу о него карандаш,
его звук пробуждает, манит,
на краю его – ящерица горит.
Камень, воющий и молчащий,
след хранит неувиденной лжи.
 
 
Прикроешь веки, заскользит земля,
то облаком, то камнем нас слепя.
 

*

 
В тот час, когда у дня подкашиваются ноги
и зачинаются любовные дороги,
 
 
В тот час, когда ночь расплетает косы,
бросая на́ сердце забвенья россыпь,
 
 
Когда родится виноградная лоза,
сбегая по пригорку, как слеза.
 

*

 
Cette vague qui enfle et déferle ses hanches de perles,
cet arbre qui monte et gonfle la gorge des merles,
deviennent, au rivage où s’enlise l’image,
aux sables des paupières qu’amenuisent les âges,
ce chuintement des feuilles qui se frôlent, filles de l’eau,
ce chuchotement du silence derrière toute parole.
 

*

 
Le soleil se délivre de sa stupeur de cuivre,
la pierre se libère de sa torpeur de pierre,
l’arbre sort de son sommeil de feuilles,
quand l’oiseau tire à longs traits son chant du silence
et la substance du jour de son linceul.
 

*

 
Волна раздулась, бьётся жемчугами,
ствол дерева растёт и полнится дроздами, —
увязнув в образе на берегах ресниц, —
где годы вспять идут. И локоны девиц
переплетаются, шепча, с листвой.
И слово каждое укрыто тишиной.
 

*

 
Освобожденье солнца от медяного ступора,
высвобожденье камня от каменного торпора,
и дерево забудет все лиственные сны, —
на щебетанье птицы поднимутся ресницы
для зачинанья дня, ухода тишины.
 

rêveil

Henry Fagne, 1978

 
Louve,
ventre tiède
où roucoule la forêt.
 

*

 
De la farine du sommeil
est fait le pain du jour.
 

*

 
Laisse le bonheur inexplicable t’envahir
comme après une nuit torrentielle
monte s’ébahir dans le ciel
l’aube citrine.
 

*

 
Homme,
relais secret que l’on passe en courant
sans en saisir jamais l’ultime sens.
 
 
Texte
ayant déjà, dans ses labyrinthes subtils
en quelques salves d’ombres,
égaré plus d’une lueur.
 

про-буждение

Издательство «Анри Фань», 1978

 
Лес
воркует в тёплом
нутре волчицы.
 

*

 
Хлеб дня печётся
из муки́ сновидений.
 

*

 
Впусти необъяснимость счастья:
так в одночасье бурной ночи
лимонная заря урочит
небеса.
 

*

 
Человек —
это тайна, рассказанная так быстро,
что мы не успеваем ухватить её суть.
 
 
Это текст,
в неощутимых лабиринтах которого
изначально затерялись
отблески света.
 
 
Que fais-tu à écrire ainsi?
Est-ce l’air que tu respires
qui te rend si léger?
 

*

 
La poésie a son chien d’arrêt
pour lever en pleine lumière
l’ombre giboyeuse.
 
 
Quand elle sort avec son chien d’arrêt
pour qui la proie obscure est odeur
(devient frémissement jusqu’à le rendre fou),
la poésie sait rappeler le chien d’arrêt
à son silence, de son aigu sifflet.
 
 
La poésie tient le poète à son collet.
 

*

 
Le rameur de l’aube
tous les matins revient
et tire avec lui le lourd filet de l’autre monde.
 
 
Le passeur de l’aube
sans qui le rêve ne franchit
le cercle magique de l’oubli
 
 
Le pêcheur du rêve
ramène au petit jour
les promesses frissonnantes de la nuit.
 
 
Почему ты так пишешь?
Воздух ли, которым ты дышишь,
придаёт тебе такую лёгкость?
 

*

 
У поэзии есть свои гончие,
они гонят на свет
богатые дичью тени.
 
 
Когда поэзия спускает свою гончую,
которая чует неясную добычу
(превращающуюся в сводящее с ума волнение),
она умеет и отозвать гончую,
утихомирить её по свистку.
 
 
Поэзия держит поэта на коротком поводке.
 

*

 
Каждое утро
возвращается лодочник,
тащит отяжелевшие сети иного мира.
 
 
Паромщик,
без которого сны
останутся в волшебном круге забытья.
 
 
Ловец снов,
что приносит на рассвете
трепещущие обещанья ночи.
 

*

 
Poème, lambeau,
fragment du flambeau inapprochable
et qui nous brûle…
Un tas de paille givrée luit au soleil
Une phrase traverse le ciel
On ne pense pas à compter les mots
On regarde passer les oiseaux
 
 
L’aile lasse l’air
Effort sensible de la pensée
 
 
II voulut se lever pour écrire
le poème qu’il gravait dans sa tête
le rêve qu’il tâchait de retenir
 
 
Tu es né couché, le nez en l’air toujours fourré
dans les soieries incomparablement lisses
et luisantes du ciel
Tu as grandi et en te levant ton regard
progressivement s’est couché sur la terre.
 
 
La force de ton вge est tendue а l’arc
de son horizon
La vieillesse te plie, te penche
comme pour écouter l’ultime confidence
Tu épouses enfin la sagesse courbe de la terre
 

*

 
Стихотворение – лоскут,
часть обжигающего факела,
к которому нельзя прикоснуться…
В солнечных лучах сверкает покрытая инеем солома,
небо пересекает фраза —
и мы забываем о словах,
мы наблюдаем за полётом птиц.
 
 
Крылья оставляют воздух позади —
это усилие рождает мысль.
 
 
Ему захотелось встать, чтобы записать
стихотворение, что он пытался запомнить, —
сон, который старался не забыть.
 
 
Ты родился спящим, лицом, повернутым к небу,
родился в удивительно тонких шелках,
струящихся, сверкающих, небесных.
Ты вырос, ты смотришь в небо
и чем дольше смотришь, тем больше упираешься
взглядом в землю.
 
 
Ты молод и силён, но
горизонт сжимается, и
ты горбишься, горбишься от старости,
чтобы услышать последнее, самое важное.
И, наконец, ты становишься мудрой и круглой землёй.
 

Lucine

Rougerie, 1984

 
En quête de l’éclair qui soudain
le saisira là, sur place,
au milieu du chemin,
ouvrant à son front les écluses de clartés,
il avance, bien qu’il semble immobile,
et déroule sous ses pas
la guirlande invisible des fées;
 
 
Comme vers une rivière le pèlerin s’incline,
doucement vers son cœur il se penche
pour faire, au-dessus des abîmes,
un pont de son dos à l’enfant de lumière.
 

*

 
Tu passes, tu viens
comme la paume tiède du jour
sur la joue frêle du matin
et dans l’amuïssement du songe
tu murmures avec douceur
des paroles pulvérulentes
 
 
Tu passes, tu viens
et l’homme qui s’éveille à ton chant
confie ses rêves aux archives de l’ombre
 

Пеструшка

Издательство «Ружри», 1984

 
В поисках озарения, которое
его внезапно осенит прямо
в пути,
откроет в уме шлюзы ясности,
он идёт вперёд, хотя и кажется,
что он неподвижен, а под ногами
расплетается невидимая гирлянда из фей;
 
 
он путник, что склоняется перед рекой,
склоняется – тихо – над собственным сердцем,
чтобы перекинуть через пропасть
мост своей спины – ребёнку света.
 

*

 
Ты приходишь и уходишь,
скользишь легко, как ладонь дня
по нежной щеке утра,
сон рассеивается,
и ты тихо шепчешь
невнятные слова.
 
 
Ты приходишь и уходишь,
и человек, которого ты пробуждаешь своим напевом,
поверяет свои сны темноте.
 

*

 
La sandale délacée,
la paume du pied nu
qui étreint le sol avant l’envol,
et ses chevilles si fines
font de nos regards
des falaises de soie
 

*

 
Fouille sous les étoiles
et fouille sous la cendre
Cueille, sous les fougères
mouvantes de nos paupières,
cette braise de démence
 
 
Enlace cette grâce
inondant l’espace
et recueille, dans la nasse des prières,
l’incroyable semence,
ce pigment premier qui teinte le monde
 
 
Prends dans ta main,
serre dans ton poing
cette ferveur inassouvie
Porte à tes lèvres
et mâche ce grain de vie
 

*

 
Сандалия спадает,
голая ступня
обнимает землю перед шагом вперёд:
щиколотки так изящны,
что наш взгляд
струится по ним словно шёлк.
 

*

 
Ищи под звёздами,
в пепле ищи.
Дрожат хвощи
наших век:
чуток сумасшествия,
 
 
благости бремя
и времени бег.
Достань из ловушки
молитв
великое семя —
изначальный пигмент, человек.
 
 
Возьми его в руку,
сожми в кулак
неутолимую жажду,
поднеси ко рту,
разжуй жизнь.
 
 
Visite sans relâche
toutes les chambres
Hante sans honte
tous les temples
où tremble, ingénu,
le mystère de la Clarté Humaine
 

*

 
Quand le soir vient
tirant sur le ciel
de grands pans de toile bise
et qu’il nous laisse
parmi la faïencerie fluorescente
du mystère terrestre
avec cette impression
poignante et lourde
d’être là soudain
depuis toujours
 
 
Ходи и в ненастье
по всем комнатам,
иди вперёд,
не бойся – там ждёт
Человеческое Счастье.
 

*

 
Когда наступает ночь,
тянет по́ небу
тучи лёгкий ветер,
когда она нас оставляет
одних в просвете
земной судьбины,
мы понимаем вдруг, резко,
что здесь были всегда мы,
что это —
наше место.
 

Nue

Rougerie, 1987

 
Belle violette
étourdie
Livre ouvert
sur le lutrin
Tu ne sais quelle étrange douceur
s’éveille à dire ces quelques mots
Tu ne sais quel mystère les enfante
Ne te refuse pas à la grâce inexplicable
La beauté est une offrande
 

*

 
Un goût
Un tout petit goût qui rappelle
qui ramène à lui tout un pan
tout un pan de la vie en sommeil
La joue du ciel est gagnée par la fluxion de l’aube
l’arbre s’enfle de pépiements
Par les vitres
le ciel verse à pleines mains
la lumière fluxueuse
 
 
Un goût
un tout petit goût qui rappelle
qui ramène à lui tout un pan
tout un pan de la vie en sommeil
 

Ню

Издательство «Ружри», 1987

 
Прекрасная
легкомысленная фиалка,
открытая книга
на аналое.
Какая странная нежность
рождается из этих слов,
какая тайна даёт им жизнь, —
мы не знаем. Не отказывайся же от необъяснимой
милости,
ведь красота – это дар.
 

*

 
Чувство,
совсем слабое чувство, что
отражает целый пласт,
целый пласт проведённой во сне жизни.
На щеке неба вздувается фурункул зари,
деревья наполняет щебетанье,
небо горстями бросает
сквозь окна
брызги света.
 
 
Чувство,
совсем слабое чувство, что
отражает целый пласт,
целый пласт проведённой во сне жизни.
 
 
La lumière
entassée dans l’embrasure
veille
Trésor fugace que le jour met en dépôt
 
 
Derrière ses épaulements d’ombres et de rochers
la lumière alimente tous les désirs inexaucés
Avec ce goût
ce tout petit goût qui appelle
qui amène à lui tout un pan
tout un pan de la vie en sommeil
 

*

 
En toi
comme un cri prêt à s’ouvrir
l’abondance
qui rend ton pied léger
 
 
Tourbillon flou qui s’égoutte
sur chaque feuille si verte, si verte
et qui s’enivre
des cascades de perles que délivre
le gosier du merle
 
 
Rauque saccage
du faisan filant dans les sous-bois
 
 
C’est le printemps
qui remue dans les branches
tout son frêle grabuge
et ses chamailleries de grives amoureuses
 
 
В оконном проёме
топчется свет,
ждёт случайное сокровище, которое
день откладывает на потом.
 
 
За плечами теней и скал
полнятся светом неисполненные желания
с чувством,
совсем слабым чувством, что
отражает целый пласт,
целый пласт проведённой во сне жизни.
 

*

 
Тебя
так много, что
хочется кричать —
и поступь твоя легка.
 
 
Ты
как водоворот, и зелень листьев
так свежа, свежа, что сам
водоворот хмелеет пением дроздов,
гроздьями жемчугов.
 
 
Фазан взлетает —
шелестит крыло в подлеске.
 
 
В ветвях весна, —
и птичья перебранка
в тонких ветках
становится любовною игрой.
 
 
L’air trempé de pluie
rend l’écoute spongieuse
 

*

 
Tu ne comprends pas toi-même
mieux qu’un autre
le mystиre de ce que tu as écrit
Mais peut-être
mieux qu’un autre
te comprend-il
 

*

 
Rien
Je n’ai rien
Je suis cette clarté déshabillée
ce vertige trop connu
auquel jamais l’on ne s’habitue
cette ferveur incendiaire
qui brûle tout sans bouger
cette aube incessante
qui se lève au fond de l’homme
 
 
Je n’ai rien
rien que mon cœur enfeuillé
pour rendre à la seule présence
la splendeur de sa nudité.
 
 
И впитываю я
весенний шум глухой.
 

*

 
Ты написал о тайне,
и другой поймёт её
не так, как ты, а лучше.
И, может быть,
эта тайна другого больше
знает о тебе.
 

*

 
Ничего.
У меня ничего нет.
Я следую за ясностью нагой,
за всем известным головокруженьем,
к которому привыкнуть не дано,
за пожирающим огнём,
за страстью, что сжигает всё,
лишь оставляя бесконечную зарю,
встающую в глубинах сердца.
 
 
У меня ничего нет,
и сердце одевается листвой,
и нагота его великолепна
лишь оттого, что она есть.
 

Orage

Rougerie, 1994

 
«Je réclame» dit l’orage
Des nuées se composent…
 
 
Je parle de l’orage du monde
Des masses obscures s’amoncellent…
 
 
Je parle de l’orage qui fit le monde
Une charge lentement s’accumule…
 
 
Je parle de l’orage qui infatigablement rumine le monde
Des nuées se lèvent comme deux armées en marche…
 
 
Je parle d’un ruissellement initial et de cet orage
qui roule en nous et nous porte aux lèvres de l’aube
Deux boucs neigeux s’affrontent…
 
 
Je parle d’un ciel sauvage qui gronde
et ronge son os de lumière
entre ses pattes de nuage
 
 
«Je réclame» dit l’orage
alors qu’il jette son dévolu
et nous ravit de son jet de clarté.
 

Гроза

Издательство «Ружри», 1994

 
«Я требую», – гремит гроза,
обволакивают облака…
 
 
Я говорю о мировой грозе,
не мирной, тёмных облаках…
 
 
О той, что в основанье мира
вложила невзорвавшийся заряд…
 
 
О той, что пережёвывает мир,
переживает, копит облака как копья…
 
 
О той, которая рекой была, о той,
что в нас самих, что нас ведёт вперёд
в холодную зарю…
 
 
О небе диком, что ревёт
и гложет солнечную кость,
о лапах облаков, которые
 
 
всё требуют,
хотя сама гроза
уж не грозит, а отступает.
 

*

 
Le rouleau des nuages
grise l’air
Copeaux de lumière
sous le rabot de l’orage
 
 
Maintenant il y a maintenant
quand soudain te fait face
la mort aux yeux d’ardoise.
 

*

 
Cantiques et cantilènes
vue imprenable sur toutes les mains bénies
 
 
Fureurs et anathèmes
imprécations déflagrations guerrières
 
 
Accès de fièvre excès de rage
faire l’amour faire la guerre est un orage
 
 
Cantiques et cantilènes
la joie sauvage de vivre est souveraine
 
 
Phalanges plongées dans le sang des augures
l’ouragan hurle sa prophétie
 
 
Parce que le monde est né d’un orage
chaque orage délivre son oracle
 

*

Гроза рубанком

по своду ведёт.

Стружкой света

осыпается свод.

А сейчас, прямо сейчас

смерти стальной взгляд

анфас.

*

 
Кантик и кантилена —
что может быть прекрасней ваших рук…
 
 
Неистовство и анафема —
что может быть ужасней ваших рук…
 
 
То лихорадкою, то гневом ты разбит:
в любви, как на войне, штормит.
 
 
Кантик и кантилена —
и радость жизни суверенна.
 
 
Вонзая когти в плоть авгуров,
пророчество свершает ураган:
 
 
весь мир рождён грозой —
и каждая гроза несёт пророка.
 
 
Cantiques et cantilènes
éboulements d’ombres et de clartés
éminences et gouffres du poème.
 

*

 
Un nuage a traversé mon bras
Mon coeur fut ce corbeau rouge
dans le chiffonnement d’un adieu
 
 
Il n’est que d’accepter d’être un abîme.
 
 
Кантик и кантилена —
то вспышка, то провал,
то пик, то впадина поэмы.
 

*

 
Мне сердце облако закрыло,
и сердце билось вороньём,
прощальным трепетным крылом.
 
 
И остаётся только в пасти пропасти пропасть.