Текст книги "Царевна с Петроградской"

– Значит будем мыть, – пожав плечами, решила молодая женщина. – Вот только где бы воды раздобыть… и тряпку?

Ведро с мутной водой, покрывшейся толстой ледяной коркой, обнаружилось в сенях. Там же висела грубая закоченевшая тряпка, будто любезно оставленная прошлой хозяйкой офицерской избы.

Антонина несколько раз прошлась по просторной комнате и вскоре пол заблестел, как новый. Правда, руки молодой женщины стали красными и горели, словно в них впивались тысячи крошечных иголок.

К удивлению Антонины в «красном углу» оказались несколько старинных икон, прикрытые серой зановесочкой, отчего и остались незамеченными сразу. Новая хозяйка долго рассматривала печальные лики и, наконец, решилась разобрать домашний иконостас.

– Все-таки твой папа – офицер госбезопасности, пусть и ставший капитаном, – с улыбкой пояснила она Эльвире, внимательно следящей за матерью. – Мы с тобой, Эличка, будем считать, что он просто помолодел. А обратно до майора еще дорастет. Он у нас хороший.

Несмотря на то, что Антонина была современной молодой женщиной, комсомолкой, с новым взглядом на социалистическую жизнь, выкинуть иконы рука не поднялась. И Антонина решила спрятать те за шкаф. Но едва она сняла с угловой полочки центральный лик, внимание Антонины привлекла маленькая аккуратно свернутая бумажка в букете давно засохших цветов.

Присев на табурет, Антонина бережно развернула бумажку. Тайком косясь на плотно закрытую входную дверь, она шепотом прочитала рукописный текст:

– Не гнушайся нас грешных, на Твою бо милость уповаем. Угаси горящий в нас пламень греховный… И покаянием ороси изсохшая сердца наша…

До возвращения мужа, молодая женщина навела в избе идеальный порядок и приготовила обед. Там же в сенях Антонина нашла огромный деревянный ящик. Она втащила его в комнату, установила на двух табуретах и устроила в нем кроватку для дочери. Накормив Эльвиру и уложив ее спать, Антонина присела к окну и, поджав щеку рукой, безучастно уставилась в глухую северную ночь.

Неожиданно в дверь постучали, что говорило лишь об одном – это не муж. Антонина поднялась с табурета и открыла дверь, но тутже была грубо отодвинута в глубь комнаты чьим-то широким задом. Ночная гостья бесцеремонно втиснулась в дверь, продвигаясь спиной и втаскивая что-то громоздкое.

– Здравствуйте, – выглядывая из-за спины женщины, тихо сказала Антонина, привлекая к себе внимание.

– Вечер в хату! – отозвалась та, оборачиваясь и стаскивая с головы армейскую шапку-ушанку.

Женщина расстегнула тулуп и устало плюхнулась на табурет около стены, вопросительно глядя на хозяйку.

– Тьфу ты ну ты… Водицы подай, а? – грубо попросила она.

– Извините, – улыбнулась Антонина и бросилась бегом к чану с питьевой водой. – Минуточку…

Она набрала полную кружку и преподнесла ночной гостье, замерев рядом с той, как послушная школьница перед строгой учительницей. Женщина утолила жажду и самодовольно крякнула, мгновенно подобрев.

– А откуда это такую красивую девочку к нам занесло? – ощетинилась она, поблескивающей золотыми коронками улыбкой.

– Из Ленинграда, – неуверенно пожала плечами Антонина.

– Добро, – кивнула та, будто этого ответа и ожидала услышать. – А мамка твоя где?

– Мама? – удивленно переспросила Антонина. – Дома… В Ленинграде.

– Не поняла, – нахмурилась женщина. – А ты с папкой что ль приехала?

– Нет, с мужем…

– Погоди, девочка, – замотала головой женщина. – А Николаевна где?

– Я и есть Антонина Николаевна… Басырова, – улыбнулась Антонина.

– Тьфу ты ну ты! – рассмеялась та, но тотчас же спохватилась и зажала рот широкой, неженской ладонью.

Она указала взглядом на закряхтевшую в своем ящике-кроватке Эльвиру. Антонина утвердительно кивнула.

– Дочь? – полушетом спросила она.

– Эльвира, – также тихо ответила молодая женщина.

– Меня, Настасьей Олеговной звать, – представилась гостья.

– Очень приятно, – Антонина пожала протянутую к ней ладонь.

– А я уж подумала, зря люльку тащила, – хихикнула женщина. – Решила, что это про тебя Пантелеич слюной изошелся, мол, такая дочурка у нового начальника – красавица-раскрасавица…

– Спасибо, – улыбнулась Антонина, принимая комплимент вместо Эльвиры.

– Так это… Люльку, говорю, притащила, – поднимаясь на ноги, снова повторила Настасья Олеговна.

– Спасибо вам, – снова улыбнулась молодая женщина.

Только сейчас она заметила громоздкую детскую кроватку, которую гостья бросила на пороге, и восторженно вздохнула. Выполненная из хорошего дерева, с войлочной и атласной обивкой, с резной инкрустацией в лучших традициях старорусских мастеров-краснодеревщиков, кроватка заслуживала места в музее.

– Пользуйтесь на здоровье, – кивнула Настасья Олеговна. – А я пойду пока…

– Да куда же вы? – не зная чем отблагодарить женщину, Антонина бросилась ставить чайник. – Может хоть чайку попьете?

– Завтра загляну, – кивнула та и скрылась за дверью.

Переложив Эльвиру в новую кроватку, Антонина присела рядом с ней. Покачивая люльку и глядя на сладко спящего ребенка, молодая женщина невольно улыбнулась самой себе.

– Тут можно жить, Эличка, – тихо сказала она спящей дочери. – Ну и ладно, что лагерь по соседству… Видишь, люди какие добрые.

Петр Кондратьевич вернулся в избу далеко затемно. Антонина подошла к нему навстречу и хотела поцеловать мужа, но тот отстранился от нее, разделся и скрылся за занавеской, отгораживающей умывальник от большой комнаты.

Умывшись, он сел к столу и задумчиво уставился в тарелку с супом. Не притронувшись к позднему обеду, он резко поднялся и подошел к висящему на гвозде тулупу. Затем он достал из внутреннего кармана стеклянную чекушку водки и снова сел к столу. Наполнив граненный стакан до краев, Басыров молча, с жадностью опустошил стакан и шумно занюхал ломтем черного хлеба.

– Дешево отделался, – процедил он нервно, сквозь зубы.

– Покушай, Петя, – тихо предложила Антонина. – На тебе лица нет.

Быстро, без аппетита справившись с поздним ужином и завалившись спать, мужчина долго смотрел в потолок, а потом грубо схватил жену и подмял под себя.

В его движениях не было ни прежней ласки, ни даже намеков на любовь. Будто через жену он хотел отомстить, выразить весь свой гнев на себя, начальство и систему, которым преданно служил многие годы, и свое новое положение в забытом Богом лагере.

– Терпеть, Царевна! Терпеть, – адресуя не столько жене, сколько по-видимому самому себе, кряхтел капитан Басыров.

Антонина перетерпела насилие, крепко стиснув зубы. Лишь две тонкие дорожки слез текли из глаз по ее раскрасневшимся щекам. Закончив, он отвернулся лицом к стене и тот час же захрапел.

Став начальником лагеря, Петр Кондратьевич в первое время сильно изменился по отношению к любимой жене. Казалось, совсем недавно он оберегал Антонину от лишнего дуновения ветерка, одаривал подарками, боготворил и лилеял, пусть редко, по-своему, по-военному, но это было.

Жизнь в Ленинграде и на даче Басырова близ Ладожского озера казалась то ли сном, то ли сказкой, то ли рассказом о чьей-то чужой судьбе.

Изо дня в день Антонина хлопотала по хозяйству, занималась ребенком, снова и снова перечитывала то, что привезла с собой и что можно было взять в скудной лагерно-поселковой библиотеке.

Петр Кондратьевич с утра до позднего вечера пропадал на службе, не рассказывая жене где был и чем занимался. Приходя домой, он вешал шапку и тулуп, умывался, обтирал голову платком и садился обедать. Все теперешние отношения между мужем и женой сводились к серому однообразному домашнему быту и коротким ночным насилиям без любви, ласки и страстных поцелуев.

Лагерь находился совсем рядом, минут двадцать пешком, но Антонина обходила его стороной, как чумной дом. Все же присутствие лагеря ощущалось повсеместно – разговорами, собачьим лаем, следами на снегу.

Кое-как прошла первая неделя пребывания на новом месте. В единственный и долгожданный Антониной выходной, Петр Кондратьевич с утра сдвинул обеденный стол к окну, достал две бутылки водки и сел перед радиоприемником слушать хор Пятницкого.

– Петя, – вздохнула Антонина.

– У меня выходной, – не оборачиваясь ответил он.

– У меня тоже… и я ждала этот день, чтобы мы… все вместе… с тобой и Эльвирой… могли бы…

– Я устал! – резко хлопнув ладонью по столу, рявкнул Басыров.

– Хорошо, – тихо ответила она.

Молча приготовив мужу незамысловатую закуску, Антонина занялась своими обычными домашними делами, возненавидев воскресный день всей душой.

В дополнение к испорченному настроению молодой женщины гнусным сопением припьяневшего начальника лагеря, к полудню в избу влетел розовощекий сержант в сливочном тулупе.

– Товарищ Басыров! Разрешите обратиться! – отчеканил тот, просив руку к коротковыбритому виску.

– У меня выходной! – огрызнулся тот.

– Извините, товарищ капитан… Но у меня срочно.

– Говори!

– Беглецов догнали, в лагерь доставили, – торопливо выпалил сержант. – Куда жмуриков будем складывать?

– Политические? – нахмурился Басыров.

– Так точно, – кивнул тот. – Уголовники зимой не бегают. Понимают, что далеко не уйдешь – догонят или замерзнешь.

– Целые хотя бы? – словно не замечая испуганного лица жены, спросил начальник лагеря.

– Тех, что неподалеку нагнали, так точно, целые, – ответил сержант. – А с тех, что спецгруппа Сухова преследовала, только кисти рук принесли… для дактилоскопии. Далеко ушли, не было смысла обратно целиком тащить.

– Вот пусть Филимонов и разбирается, – недовольно буркнул Басыров. – У меня видишь что?..

Он указал на початую бутылку водки и радиоприемник, заменяющий собутыльника.

– Что?

– Выходной!

– Разрешите идти? – рявкнул сержант.

– Давай! – не глядя кивнул Петр Кондратьевич, вновь наполняя граненный стакан водкой.

Будто только что заметив присутствие женщины в доме, сержант безмолвным кивком поздоровался с ней и пулей выскочил вон.

Покосившись краем глаза на Антонину, Басыров тяжело вздохнул и заглотнул содержимое стакана, тотчас же тупо уставившись в коробку радиоприемника невидящим взглядом.

– Говоря словами хорового руководителя, товарища Пятницкого Митрофана Ефимовича, – распылялся диктор. – Народная песня – эта художественная летопись народной жизни, к глубокому сожалению вымирает с каждым днем… Деревня начинает забывать свои прекрасные песни… Народная песня исчезает, и ее надо спасать.

– Надо спасать, – пробубнил Басыров, соглашаясь с диктором, и наполнил стакан водкой.

– Кто бы меня спас, – вздохнула Антонина, но ее слова остались незамеченными.

– По дороге неровной, по тракту ли, все равно нам с тобой по пути, – прокати нас, Петруша, на тракторе, до околицы нас прокати! – застонало радио. – Прокати нас до речки, до лесенки, где горят серебром тополя. Запевайте-ка, девушки, песенки про коммуну, про наши поля!..

Следом за одним посетителем, тишину воскресного быта снова нарушил незванный гость. На этот раз гостем оказалась Настасья Олеговна, с первых дней возложившая на себя ответственность за Антонину и ее дочь.

– Доброго дня, Петр Кондратьевич, – с порога поприветствовала она, но не получив даже взгляда, осуждающе покачала головой. – Антонина Николаевна, а я к вам… Завхоз баньку истопила. Бабий день! Не хотите…

– Хочу! – воскликнула молодая женщина, не дав Настасье Олеговне закончить приглашение.

Она быстро собрала Эльвиру и буквально вытолкала соседку за дверь перед собой. На молчаливый вопрос женщины о Петре Кондратьевиче, Антонина небрежно махнула рукой и закрыла за собой дверь.

В низкой, но довольно просторной бане собрался пусть немногочисленный, но весь женский контингент поселка. Кричали бегающие дети, хихикали и визжали бабы всех возрастов, шутливо обливая друг друга ледяной водой и хлеща вениками. Распаренная краснощекая Антонина купала дочь в тазике, когда к ней подсела Настасья Олеговна.

– Хорошо тебе, девица? – с улыбкой спросила она.

– Ой, хорошо, – откровенно призналась та. – Огромное вам спасибо…

– Это что ль твоя подопечная, Олеговна? – неожиданно спросила женщина.

– Ага, – кивнула та. – Знакомся, Тонечка… Это Серафима Аркадьевна, наш главврач. Если не дай Бог что, все излечит-исцелит добрый доктор Айболит.

– Антонина, – приветливо улыбнулась молодая женщина новой знакомой.

– Серафима Аркадьевна, – кивнула в ответ главврач. – Правильно, Олеговна, говорит, не дай Бог нам с тобой по делам видеться… Лечить тут считай нечем, поэтому и болеть не советую. А на чай с баранками всегда заходи.

– Спасибо, – ответила Антонина.

– Васильевна! – позвала Серафима Аркадьевна другую женщину. – У тебя веник новый есть?

– А то ж, – отозвалась та.

– Угостим нашу новенькую? – засмеялась главврач. – Попарь девоньку.

– Нет-нет, что вы, – попыталась отказаться Антонина. – Да и где я дочь оставлю.

– Я присмотрю, – парировала Настасья Олеговна. – Не отказывайся… Зинаида Васильевна любого банщика за пояс заткнет. Как занова родишься!

– Ладно, – согласилась молодая женщина и была тотчас же подхвачена под руки главврачом и уведена в парную.

Зинаида Васильевна действительно мастерски прошлась веником по телу Антонины. Последняя стонала от удовольствия.

– Красивая ты девочка, Тонечка, – не удержалась от комплимента Зинаида Васильевна, когда все трое расселись на лавке в парной. – Как жаль такую красоту в мерзлоте губить.

– Что ты, Васильевна! В холоде красота только сохраняется. Это я тебе как врач говорю, – рассмеялась Серафима Аркадьевна и добавила нараспев. – Закаляйся! Если хочешь быть здоров… Постарайся! Позабыть про докторов… Водой холодной обливайся! Если хочешь быть здоров!

– То-то мы с тобой, Серафима, хорошо сохранились, – язвительно заметила подруга.

– Возраст берет свое, – согласилась главврач. – Но в общем…

– Не пугай девочку, – отмахнулась Зинаида Васильевна. – Глянь лучше, какая красивая… Кожа бархатная. Соком налита. Любить и лилиять.

– Так муж наверное же любит и лилиет, – усмехнулась Серафима Аркадьевна. – По нашим блядям от такой красоты бегать не будет. Счастливая ты, милая моя.

– Что вы такое говорите? – презрительно сморщилась Антонина.

Она стыдливо запахнулась в простынь, настороженно глядя на женщин. Последние переглянулись и молча пожали плечами.

– А ты как думала? – сказала Серафима Аркадьевна. – У нас тут мужики избалованные женским вниманием… Как очередной этап приходит, в комиссию так и наровят попасть. И чтобы бабы голышом стояли…

– Какие ба.. бабы?

– Ясно какие. Осужденные, – пожала плечами Зинаида Васильевна. – Серафима-то, как главврач, обязана там присутствовать…

– Подождите, – замотала головой Антонина. – Я думала в лагере только мужчины… содержутся. А вы говорите…

– Здрасте! Так ведь, Тонечка, и бабы «врагами народа» могут оказаться, – усмехнулась Серафима Аркадьевна. – Или из семей этих самых «врагов народа».

– А куда их девать, как не в лагеря? – подтвердила Зинаида Васильевна и с улыбкой добавила. – Кстати, говоря, ими я и заведую. И бытовая польза от таких имеется.

– Ну, я понимаю, уборщицами там, или шить-штопать, или на кухню, – неохотно соглашаясь, предположила Антонина.

– Шутишь, Тонечка. Кто ж их до такого допустить? – лукаво усмехнулась Серафима Аркадьевна.

– А для какой еще бытовой пользы, как вы говорите, можно использовать заключенных женщин?

– По женской части, разумеется. Мужики-то только хорохорятся, что они сами с усами, сильный пол, то да се… А пар же спускать нужно, иначе взорвешься. Перекипишь весь.

Перед глазами Антонины встали сцены ее с мужем ночных истязаний. Назвать это любовью язык не поворачивался. Молодая женщина невольно вздрогнула и, повинуясь запуганному подсознанию, крепко сжала колени.

– Серафима Аркадьевна? Вы имеете в виду, что их.., – не решаясь произнести свою догадку вслух, пробормотала Антонина.

– Вот именно, – подтвердила та, для достоверности дважды прихлопнув ладонью одной руки о кулак второй. – Понравившихся направляют в хозобслугу лагеря, где те становятся… мягко говоря, полюбовницами.

– А если отказаться? – тихо спросила молодая женщина, невольно скрестив на груди руки.

– За отказ отправляют на лесоповал и другие тяжелые физические работы, – безучастно пожала плечами Зинаида Васильевна. – Или того хуже, сажают в ШИЗО за «провинность» и морят голодом. Уж лучше ножки раздвигать. Целей будешь…

– Простите, – вздохнула Антонина, сползая с лавки и пятясь к выходу. – Мне… что-то… не хорошо.

– Привыкнет, – кивнула Зинаида Васильевна, провожая Антонину взглядом.

Выскочив из парной, молодая женщина отыскала соседку, забрала у нее Эльвиру и торопливо поблагодарила за банный день.

– Да куда же ты спешишь-то? – удивилась Настасья Олеговна.

– Домой надо… Там Петь.. Петр Кондратьевич один, – торопливо заплетая свои волосы в косу, ответила та.

– Я ж видела, ему и без вас там хорошо и спокойно, – хватая Антонину за руку, остановила женщина. – Не тревожь, девка, лихо пока оно тихо… А мы сейчас чайку организуем или еще чего покрепче.

– Мне бы Эличку покормить, – сослалась на слабовесомый аргумент Антонина.

– Покормим, – утвердительно кивнула Настасья Олеговна. – Глянь-ка сколько детишек у нас тут… Всех кормить нужно, и твою куколку покормим… Будешь молочную кашку, Эличка?

– Спасибо, – сдалась молодая женщина.

Настасья Олеговна отпустила руку Антонины, до этого момента крепко удерживаемую в сильной хватке, и с интересом уставилась на толстую косу. Черная, как смоль, она тяжело лежала на нежном женском плечике.

– Что-то не так? – забеспокоилась Антонина, заметив странный взгляд соседки.

– Все так, – задумчиво пробубнила та. – Не к чему придраться… Волосок к волоску… Будто узор плетенный. А и минуты не прошло.

– О чем вы, Настасья Олеговна?

– Как ты ловко косу заплела, – пояснила та. – Да еще с дитем на коленях… Прям прическа, что в праздный день в люди выйти.

– Бросьте, – смущенно улыбнулась молодая женщина. – Разве же это прическа.

– А вот не скромничай. Дал Бог талант в руки… Я ж тоже километры кос за свои годы заплела, но чтобы вот так… как ты… ловко да красиво – никогда не получалось.

– Я же парикмахер по профессии, – призналась Антонина, чем вызвала бурю эмоций.

– Что ж ты молчала-то раньше?! – воскликнула Настасья Олеговна и тутже огласила новость на весь банный зал. – Бабы! Счастье-то какое в наши края занесло.

Проходящая мимо Серафима Аркадьевна вздрогнула от неожиданности. Она покрутила пальцем у виска и вопросительно уставилась на голую, горланящую женщину.

– Олеговна, ты случаем не перегрелась в парилке-то? – нахмурилась главврач.

– Ты ж послушай, что узналось, – Настасья Олеговна всплеснула руками и звонко прихлопнула себя по бедрам. – Антонина наша Николаевна оказывается парикмахер высшего класса!

– Не то чтобы высшего, – скромно пробормотала виновница шумихи.

– Самого высшего! – восторженно уточнила женщина.

К скамье вокруг Антонины торопливо начали собираться заинтересованные женщины. Настасья Олеговна указывала на роскошную косу, но строго следя и отгоняя желающих ее потрогать, будто это был выставочный экспонат.

– А меня заплетешь? – послышались естественные вопросы. – И меня потом…

– А постричь можешь?

– У меня журнал моды есть!.. Я покажу. Сможешь сделать, как там?

– А я хочу, как у Орловой. Знаешь? Сможешь?

– Конечно, – кивая налево и направо, улыбалась Антонина, почувствовав себя вновь востребованной.

– Так, стоп! – громко крикнула Настасья Олеговна. – В парикмахерскую по записи. Я лично прослежу… А то я вас знаю, налетите всем кагалом. Человека житья и покоя лишите!

– Правда, можешь? – будто не замечая строгой женщины, галдели те. – Я заплачу…

– Конечно, не безвозмездно! Любой труд должен быть оплачен.

– Надо только с начальством согласовать… А то мало ли… еще ОБХСС нагрянет!

– Так ейный муж и есть начальство… Разрешит! Правда, Тонь?

На обратной дороге домой из бани пробегая мимо ворот лагеря, Антонина едва ловила себя на раскатанной в лед дороге. К тому же в руках была укутанная в одеяло Эльвира, крепко уснувшая после купания и молочной каши.

Неожиданно, навстречу Антонине конвойные вывели небольшую группу заключенных, подгоняемых остервенелым лаем собак.

Понимая, что ей никак не разминуться с ними, Антонина заметалась на дороге от одной обочины к другой, но высокие сугробы утрамбованного снега не позволяли сбежать загнанной в капкан жертве случая.

Молодая женщина призналась себе, что не может дать твердого ответа кого она боится больше – конвойных, заключенных или собак. К ее удивлению, хилые, невысокие, едва переставляющие ноги арестанты оказались не матерыми уголовниками, а группой женщин, среди которых были и совсем юные девушки, и старухи.

Заметив небольшое углубление в сугробе, Антонина серой мышкой юркнула в него в тот самый момент, когда до лидирующих впереди колоны зечек оставалось пара-тройка метров. Плюхнувшись задом в снег, молодая женщина с раскрытыми от страха и паники глазами проводила их взглядом, крепко прижимая к груди кулек со спящей дочерью.

– Глянь, кака краля, – донеслось из толпы.

– Так бы и покусала ее сладенькую, – вторил другой голос.

– Не пугайте девку, бабоньки, – заступился третий. – На ей лица нет… Новенькая што ль?

– На поселении осталась…

– Да нет! – парировала зечка. – Уж больно чистенькая, мягонькая… Не давеча, как из города.

– Ага, – тотчас же согласилась с ней другая. – Какова товарищ-начальника жена али полюбовница.

– Молчать! Шире шаг! – прервал дерзкие насмешки один из конвоиров и, проходя мимо Антонины приветливо подмигнул ей.

Она еще долго сидела в своем снежном закутке, пока группа заключенных и ее сопровождение окончательно не скрылись из вида. Кое-как поднявшись на ноги, Антонина поспешила в поселок, широко разинутым ртом жадно глотая морозный воздух.

Вернувшись домой, Антонина нашла Петра Кондратьевича на том же месте, где и оставила днем. Он сидел за столом, глядя в бормочащий радиоприемник. Обе пустые бутылки из-под водки перекочевали под стол, в то время как на столе появилась третья.

Уложив дочь в кроватку, Антонина подошла к мужу и села рядом с ним. Она долго смотрела ему в глаза, пока наконец не решилась задать мучащие ее вопросы.

– Петя, скажи, пожалуйста… Только честно, – тихим, но уверенным голосом сказала она. – Ты тоже участвуешь в отборочной комиссии, когда поступает новый этап… «врагов народа»?

– Конечно, – кивнул тот, не глядя на жену. – Я же начальник… лагеря.

– И женщин? – после некоторой паузы, подняв взгляд на мужа, уточнила молодая женщина.

– В смысле?

– Ну, этих… «врагов народа» и членов их семей… женщин.

– К чему… ты это… спрашиваешь?

– И пользуешься их услугами?

Запрокинув голову назад, Басыров так громко рассмеялся, что Антонина сникла и глубоко пожалела, что начала этот некрасивый, пошлый допрос.

– Тебе… кто такое рассказал? – наконец, спросил он.

– Зинаида Аркадьевна… начальник хозблока. Она говорит…

– Я люблю… только тебя, …Царевна, – с театрально-наигранной улыбкой произнес Петр Кондратьевич, но тут же сурово нахмурился и холодно добавил. – И я… очень прошу!.. Слышишь? Очень! Прошу тебя… никогда больше… не поднимать некасающихся тебя тем.

– Хорошо, не буду, – кивнула та. – Прости, пожалуйста.

На следующее утро Антонина увидела в окно, как мимо их избы проехал грузовик со скромными пожитками в кузове.

Забежав к Настасье Олеговне за солью, молодая женщина узнала, что начальника хозблока перевели в Магадан.

– Без объяснений, – уточнила женщина. – Но, как сама же Зинка сказала… Дали понять, что, мол, посчастливилось ей…

– Чем же посчастливилось? – переспросила Антонина.

– Тем, что пошла она по переспределению, а не по этапу, – полушепотом пояснила та. – Во как… Меньше яыком чесать нужно было… Зинка была баба хорошая, но за языком не следила… никогда.

– Это из-за меня… Не нужно было делиться с Петей женскими сплетнями, – подумала Антонина.

Она с натянутой улыбкой поблагодарила соседку за коробок с солью и хотела было уйти, но Настасья Олеговна насильно усадила ее к столу и налила горячего чаю.

– Эличка твоя с Машенькой… Ветровой? – уточнила она.

– Да, – кивнула молодая женщина. – Самой еще в куклы играть, а никогда не отказывает мне посидеть с Эльвирой… Такая хорошая девочка.

– Вот и посиди со мной, отдохни, – подытожила Настасья Олеговна.

Положив перед молодой женщиной бумажный кулек, она заговорщицки подмигнула ей и раскрыла грубо скомканные края.

Пряники высыпались на стол. Антонина совершенно по-детски улыбнулась и взяла один из них. Затем она зажмурилась, поднесла угощение к носу и вдохнула сладкий аромат.

С легкой руки Настасьи Олеговны в доме Басырова организовали парикмахерскую. Самого хозяина не бывало целыми днями, а Антонине было гораздо удобнее работать на дому. К тому же Эльвира всегда находилась под просмотром, что сильно облегчало.

Идея с занятостью жены понравилась и Петру Кондратьевичу. Он лично распорядился и «парикмахерская» обзавелась большим овальным зеркалом и

таким набором ножниц и расчесок, о котором даже в Ленинграде Антонина могла только мечтать.

– Спасибо, Петя, – с улыбкой поблагодарила она.

– Работай, – кивнул тот. – А то тут с ума сойти можно без дела…

Сначала Настасья Олеговна, а затем и сама Антонина завела учетную запись посетителей, оставляя время на отдых и бытовые нужды. Но день ото дня в ее доме засиживались по две-три женщины, дожидаясь своей очереди и развлекая хозяйку пустой болтовней. Но часто разговоры сводились к ужасам лагерной жизни по ту сторону высокого забора.

– Давеча снова полночи кормили голодающих, – ломая сухарик не по-женски крепкой рукой, сказала Снежана Дмитриевна, работающая медицинской сестрой при лагере. – Серафима Аркадьевна нас в полторы смены задержала.

– А почему они голодают? На всех еды не хватает? – наивно спросила Антонина, не прерывая ловко орудовать ножницами над головой очередной посетительницы.

Короткая стрижка «под мальчишку» на глазах очевидцев превращалась в стильную прическу в неком европейском стиле.

– Нет, что ты, Тонечка, – отмахнулась Снежана Дмитриевна, внимательно следя за блестящими ножницами в руках парикмахера. – Это заключенные, объявившие голодовку по какой-то там причине личного недовольства… А мы кормим их питательной смесью по шлангу… через ноздрю… Насильно, разумеется! Зубы-то сожмет, рта не раскроешь. Откуда силы такие берут доходяги, ума не приложу.

– Да уж проще расстрелять, – небрежно бросила Валентина Ильинична, не без восхищения любуюясь своим преображением через отражение в зеркале.

– Куда там проще, Валечка? – ответила медсестра. – Ты ли, милочка, не знаешь, что по законам советского гуманизма… даже по отношению к этим отбросам общества! Пускать пулю в затылок можно только здоровому человеку с температурой тела тридцать шесть и шесть, тридцать семь градусов.

Антонина смотрела на обыденную беседу двух женщин широкораскрытыми глазами. Те же, обе зная о лагерной жизни не по наслышке, продолжали беседу как бы между собой, но неотъемлимо предназначенную для ушей молодой жены нового начальника лагеря.

Не со зла женщины стращали Антонину своими рассказами – искренне желая ей поскорее закалить, очерстветь городскую девственную душу. Иначе не выживешь, сойдешь с ума или руки на себя наложешь.

– В условиях лагерей, – говорила Снежана Дмитриевна. – Между блатарями и другими зеками частенько происходят стычки с летальным исходом. Где порежут кого, где голову отрубят, а то и раскаленный на огне лом вставят в задний проход.

– А что же начальство лагеря? – не удержалась от вопроса Антонина, не желая верить, что ее Петя способен закрыть глаза на такие зверства.

– Все это происходит конечно же при попустительстве администрации, – улыбнулась Валентина Ильинична, поднимаясь со стула и не в силах оторвать взгляда от своего обновленного отражения в зеркале. – Иначе бы просто ни рук, ни сил не хватило справиться со всеми… Тут ведь как… Контенгент заключенных широк. Кроме привычных нашему пониманию уголовников, которые живут по своим понятиям и почти никому не мешают, есть много тех, кто вечно с чем-то не согласен. Это и политзаключенные, и «враги-народа», разумеется. Даже иностранцы-западники есть, не говоря уже об уроженцах союзных республик.

– Не может быть, – пробормотала Антонина, торопливо подметая пол вокруг рабочего стула. – Я поговорю с Петь… с Петром Кондратьевичем. Так нельзя!

– С «врагами народа» боремся всем миром, – усаживаясь на стул перед зеркалом, спокойно сказала Снежана Дмитриевна. – Считай, что уголовники помогают советской власти.

Одни женщины уходили, на смену им приходили другие. Довольствуясь малым, даже заброшенная на выживание в вечной мерзлоте, любая женщина оставалась женщиной. Талант Антонины приносил неоспоримую пользу буквально всем жителям поселка и служащим лагеря, кроме нее самой.

Щедрая оплата труда не радовала молодую женщину. Как бы она ни старалась, ее душа не могла смириться с заточением вдали от родного и любимого Ленинграда. Антонине хотелось проснуться однажды утром, встать и уйти, а лучше убежать и уехать обратно в Ленинград. Пусть она сама не видела того, что происходило за воротами лагеря, но она вдоль наслушалась кошмарных рассказов от односельчан, что никак не укладывалось в ее представление о дружбе народов советского общества. Все же, находя в себе силы и в очередной раз поднимая в раговоре с мужем тему отъезда, Антонина снова и снова слышала лишь отказ, обрывающий ее на полуслове.

– Потерпи, Царевна, – привычно говорил Петр Кондратьевич, неожиданно смягчаясь и даже одаривая жену легкой улыбкой. – Все наладится, вот увидешь… Знаешь, какая тут красота будет летом?

Она удивленно смотрела на него, боясь озвучить терзающие ее вопросы. Антонина молча пыталась понять шутит ли муж сводя разговор к погоде и природе, или просто не видит всего того, о чем рассказывали его же подчиненные.

И снова жизнь текла своим ходом, медленным, заторможенным, будто замороженным в снегах этого сурового края.

Постепенно спрос на профессиональный труд Антонины поубавился и женщины стали заходить в парикмахерскую все реже и реже. Исключением остались лишь Настасья Олеговна и главврач Серафима Аркадьевна, но и та только в свободное от работы время. Впрочем и саму Антонину это только радовало. Она с удовольствием вернулась к обязанностям домохозяйки и к играм с дочерью.

В очередной вечер «на огонек» забежала Серафима Аркадьевна и с удовольствием приняла приглашение попить чаю в компании Антонины и Настасьи Олеговны.

– Устала? – сочувственно кивнула соседка, заглянув в часто моргающие глаза главврача.

– Не то слово, Олеговна, – призналась та. – Сегодня с самого утра… видишь, до позднего вечера очередную партию жмуриков осматривала… После дыбы из них, как из пластилина лепить можно – все суставы повывернуты.

– Как это после дыбы? – Антонина замерла, не успев откусить от пряника.