Текст книги "1914–2014. Европа выходит из истории?"

Стремительное развитие капитализма в конце XIX – начале XX в. породило дисбаланс, который многие тогда попросту не заметили, но который усиливался день ото дня. На банкете, устроенном в Гамбурге в 1899 г., Вильгельм II воскликнул: «Посмотрите вокруг – как меняется мир! Старые империи приходят в упадок, а на свет появляются новые»[87]87
  Ibid. P. 308.


[Закрыть]. Хотя либералы, воспевавшие «блага торговли», верили, что развитие экономики обеспечит мир, а социалисты ожидали, что «рост производительных сил» сам по себе разрешит все проблемы, экономический рост порой создает столь невыносимые противоречия, что, на непросвещенный взгляд, разрешить их может только война. Чтобы это понять, следует выйти за рамки экономики и обратиться к «политическим» факторам.

К 1914 г. Германия, благодаря успехам в индустрии и торговле, не только обогнала Францию, которая на протяжении 40 лет отставала экономически, хотя и не утратила политического веса, но и стала наступать на пятки Великобритании, чья гегемония установилась после Наполеоновских войн и сохранялась на протяжении всего XIX в. Превратившись благодаря договорам о свободной торговле в основную фабрику Европы и мира, она выстроила себе колоссальную колониальную империю. Экономический рост Германии, сопровождавшийся введением протекционистских мер, а также аналогичные процессы в США не могли не вызывать у Лондона опасений. На глазах Британии у нее появлялись опасные соперники. Рост Германии беспокоил ее больше, чем традиционное колониальное соперничество с Францией в Африке. В ходе Танжерского кризиса 1905 г. Англия в итоге поддержала Францию, что не могло не разгневать Берлин. Лондон с беспокойством смотрел на немецкий проект таможенного союза, устроенного по образцу Zollverein 1834 г., который так хорошо удался Пруссии. Этот проект «общего рынка», в начале ограничившийся центральными державами, как мы видели, имел общеевропейские амбиции. Вдохновленный Фридрихом Листом и его школой, он должен был не только создать обширный внутренний рынок, но и защитить его с помощью сравнительно высоких тарифов от усиливающейся конкуренции со стороны США. Как писал французский германист Шарль Андлер, «никто не скрывал, что речь шла о том, чтобы противопоставить Соединенным Штатам Америки Соединенные Штаты Европы, поскольку обширное экономическое пространство экономически целесообразней, чем множество мелких»[88]88
  Andler Ch. Le Pangermanisme continental sous Guillaume II…


[Закрыть]. Англосаксонские страны были против создания континентального тарифного союза, который ослабил бы их позиции в соревновании, уже столкнувшем немецкий капитализм с британским и в еще большей степени – с неудержимым американским капитализмом «промышленников с большой дороги».

В 1915 г. Шарль Андлер писал: «Одна из глубинных причин войны 1914 г. состоит в том, что Европа упорно сопротивляется настоятельным уговорам Австрии и Германии». Эта интерпретация согласуется с точкой зрения Ленина, которую он сформулировал в работе «Империализм как высшая стадия капитализма», – речь не столько о его анализе борьбы за раздел финансовой ренты, который кажется несколько механистическим, сколько об обзоре торгового соперничества держав за долю в мировом рынке.

В своем описании капиталистического мира до 1914 г., в значительной степени вдохновленном Гобсоном и Гильфердингом, Ленин уделяет особое внимание феномену концентрации производства и банков, а также «разделу мира между союзами капиталистов» (например, в электрической промышленности – между американской фирмой General Electric и немецкой AEG [Allgemeine Elektricitäts gesellschaft] или в нефтяной сфере – между Рокфеллером и «хозяевами бакинской нефти» (Ротшильдом и K^o). Однако Ленин, будучи еще ближе к правде, говорит также о политическом разделе мира между великими державами: «Война 1914–1918 годов была с обеих сторон империалистской (т. е. захватной, грабительской, разбойнической) войной, войной из-за дележа мира, из-за раздела и передела колоний, «сфер влияния» финансового капитала и т. д.».

Он показывает, что за пределами уже оформившихся колониальных империй оставались страны, которые, как Персия, Китай и Турция, на глазах превращались в колонии, а также бывшие независимые государства, ставшие «полуколониями», как Аргентина и, возможно, Португалия – «самостоятельное, суверенное государство», которое «фактически… со времени Войны за испанское наследство… находится под протекторатом Англии».

Создавая свой текст в 1916 г., Ленин говорит о «загнивании капитализма». Он, само собой, обрушивается с критикой на теории, которые до войны исповедовал Каутский, писавший об «ультраимпериализме» (или «сверхимпериализме»), при котором капиталистические войны сменятся фазой «общей эксплуатации мира интернационально-объединенным финансовым капиталом»[89]89
  Ленин В. И. Полное собрание сочинений. 5-е изд. Т. 27. М., 1969. С. 109.


[Закрыть].

Взгляды Каутского, соответствовавшие позиции Второго Интернационала, были более чем оптимистичны. Сформулированная Лениным гипотеза о насыщении внутренних рынков была ошибочна. Благодаря работе профсоюзов «массовое потребление» к этому времени уже отчасти стало реальностью. Что еще важнее, капитализм для своего развития вовсе не нуждался в колониях: у важнейших держав колониальная торговля всегда составляла лишь небольшую часть их торгового оборота. Второй Интернационал рассчитывал на то, что сможет избежать войны с помощью мобилизации рабочих, и прежде всего благодаря разумной позиции крупной промышленной и финансовой буржуазии. Однако тут социал-демократы продемонстрировали одновременно и недостатки собственной организации, и свою наивность. Они недооценили легкомыслие и цинизм правящих классов Европы и, напротив, переоценили свое собственное влияние. Их видение экономических проблем, с которыми капитализм столкнулся до 1914 г., оказалось недостаточно глубоким. Они не поняли, что немецкий проект таможенного союза, а значит, континентального экономического блока не мог не вызвать враждебности со стороны Великобритании (если бы с ней его заранее не согласовали) и в конечном счете со стороны США, несмотря на провозглашенный ими изоляционизм.

По сути, немецкая социал-демократия разрывалась между исповедуемой ею марксистской теорией и оппортунистской практикой. Пока Рудольф Гильфердинг, один из самых ярких представителей австромарксизма, в своем «Финансовом капитале» анализировал трансформации, через которые прошел современный капитализм, Эдуард Бернштейн, предтеча «социал-либерализма», проповедовал, что в «современном социализме» «цель – ничто, движение – все». По сравнению с проектами структурных реформ, которые позже будет отстаивать Кейнс, немецкие социал-демократы на интеллектуальном уровне оставались в плену у чисто критической теории, а в том, что касалось практики, были не стратегами, а тактиками. Они в ежедневном режиме отстаивали права рабочего класса, но не видели необходимости в структурных экономических преобразованиях. Так, смещение прежнего геополитического равновесия и обострение торговых противоречий между державами (несмотря на то, что проект центральноевропейского таможенного союза так и не был воплощен в жизнь) остались ими практически не замечены.

Этот ретроспективный взгляд заставляет задуматься о том, сколько понадобилось бы времени, чтобы реализовать проект таможенного союза, предложенный в 1892 г. Юлиусом фон Экардтом, а потом, в конце 1920-х гг., вновь подхваченный Штреземаном. Последний упрекал Бриана за то, что тот не позаботился подвести под свой проект «Единой Европы» экономическое обоснование. Идея общеевропейского рынка, о которой говорил Штреземан, обретет конкретные очертания лишь между 1951 г., когда под влиянием Жана Монне возникнет Европейское объединения угля и стали, и 1960 г., когда в соответствии с Римским договором 1957 г. и в принципиально ином геополитическом контексте будет открыт Общий рынок. Благодаря развитию свободной торговли в мировом масштабе таможенные барьеры будут очень быстро приведены к единому знаменателю.

Очевидно, что Германии к 1914 г. не удалось мирными средствами навязать свое видение общеевропейского рынка. Можно сожалеть о том, что он не появился на свет в результате взаимовыгодных соглашений. Не стоит сомневаться, что, одержав победу в войне, Германия бы добилась его создания. Именно эта опасность в большей степени, чем нарушение нейтралитета Бельгии, объясняет, почему Англия в 1914 г. взялась за оружие. Но действительно ли для реализации этого экономического проекта требовалась война?

Вступив при Теодоре Рузвельте в соревнование за мировое господство, США были обречены столкнуться на этом пути с Европой. После 1914 г. угроза установления немецкой гегемонии на континенте естественным образом подтолкнула Америку к сближению с Великобританией. Германии пришлось дорого заплатить за то, что она не сумела удержать Британию от участия в конфликте.

В 1917 г. безжалостная подводная война, инициатором которой был адмирал фон Тирпиц, и торпедирование «Лузитании» заставили США вступить в войну с Германией на стороне Великобритании и Франции. Чтобы по обе стороны Атлантики, а затем во всем мире восторжествовала свободная – но неизбежно асимметричная – торговля, потребовалось, чтобы «Морская империя», о которой писали такие геополитики начала века, как Мэхэн, вызывавший восхищение у Вильгельма II, одержала верх над «Сухопутной империей».

Легко фантазировать о том, что история могла сложиться не столь трагическим образом. Возможно ли было, чтобы первая волна глобализации, которая в конце XIX в. прошла под эгидой Британии, не привела Европу к катастрофе 1914 г.? Могло ли случиться так, чтобы за первой волной не последовала подобная ей вторая, поднявшаяся в конце XX в., но уже под эгидой США? Короче говоря, возможно ли перенестись из одного глобализированного мира в другой без двух мировых войн, первая из которых прямо привела ко второй, не говоря уже о холодной войне, закончившейся в 1991 г. с падением Советского Союза, который за семьдесят лет до того Ленин не смог бы создать, если бы катастрофа 1914 г. не покончила со старым миром?

Чтобы не делать чудовищный «крюк» в виде двух мировых войн, капитализм, который до 1914 г. был уже высоко сконцентрирован, должен был перейти от второй индустриальной революции (железные дороги, химия, электричество) к третьей (автомобили, авиация) или даже к четвертой (революция в информационных и биотехнологиях). Требовались масштабные мирные проекты, т. е. планирование, от которого капитализм, узник краткосрочной перспективы, обычно пытается уклониться и с которым смиряется только в условиях кризиса (или как раз во время войны). Кроме того, было необходимо, чтобы демократия взяла верх над империями старого порядка, которые все еще господствовали в Центральной и Восточной Европе, и чтобы рабочее движение, в котором лидирующую роль играла немецкая социал-демократия, смогло добиться социальных реформ в духе государства всеобщего благоденствия (Welfare State).

Могли ли подобные колоссальные трансформации произойти мирным путем под совместным влиянием великих индустриальных держав, своего рода прото-Большой восьмерки, под эгидой социал-демократов, как об этом в начале XX в. мечтал Каутский? История на первый взгляд доказала, что он ошибался, а прав был Ленин. «Империализм как высшая стадия капитализма» оказался не способен преодолеть заложенные в нем противоречия. Европейские социал-демократы не сумели выполнить ту историческую задачу, которую они перед собой ставили на своих конгрессах: предотвратить войну. Со Штутгартского конгресса 1907 г. до сессии бюро Социалистического интернационала 29 июля 1914 г. они регулярно отвергали предложенную французскими социалистами идею всеобщей стачки в случае начала войны как героическое безумство, а на деле, скорее всего, как политическое самоубийство рабочего движения. На Штутгартском конгрессе Бебель говорил о том, что в Германии немыслимо призывать к дезертирству, но пророчил, что, если разразится война, она станет настоящей «Гибелью богов» для буржуазного общества. Аналогично три года спустя на Копенгагенском конгрессе (1910 г.) была отвергнута поправка Вайяна – Кейр Харди, которые предлагали в случае войны устроить всеобщую забастовку на военных заводах, шахтах и транспорте[90]90
  Becker J.-J., Krumeich G. La Grande Guerre… P. 37–38.


[Закрыть]. Стремясь интегрироваться в структуры Германской империи, Социал-демократическая партия довоенной поры, без сомнения, лучше понимала, какую роль предстоит сыграть национальному чувству, чем французская секция Рабочего интернационала (SFIO). Второй Интернационал просто-напросто переоценил свои силы. Он уже успел превратиться в конгломерат оппортунистических партий, который не был лишен влияния, но был не в состоянии, коль скоро революции не случилось, инициировать амбициозные структурные реформы.

Однако если войны не удалось избежать, это случилось в первую очередь не по тем причинам, которые называл Ленин (насыщение внутренних рынков, экспорт капиталов, конкуренция за раздел финансовой ренты и разложение «рабочей аристократии» в странах «центра»). Эти объяснения грешат марксистским экономизмом, который ничуть не лучше экономизма либерального. Катастрофа Первой мировой войны была вызвана в первую очередь геополитическими причинами. Функционирование рынка требует правил; поэтому на нем требуется гегемон. Гегемония Великобритании в длительной перспективе могла сохраниться, только если бы она пришла к компромиссу с державами, находившимися на подъеме: Германией и США. Германская империя не сумела встроиться в эту систему. Поразительный факт: провал миссии Хелдейна, посланной в Берлин английским правительством в 1912 г., во многом объясняется тем, что Вильгельм II отказался допустить ограничение германского военного флота.

Конечно, можно предположить, что масштабный проект «общего континентального рынка», который немецкая дипломатия продвигала в конце XIX в., привел бы к созданию обширного рынка в масштабах Европы, а потом и всего мира. Хотя ни одна из стран Европы и Америки не убрала свои таможенные барьеры, поразительно, что коммерческое соперничество вовсе не препятствовало росту торговли и инвестиций по обе стороны Атлантики. Смогла бы политика понижения таможенных пошлин в Европе и на обоих берегах Атлантического океана в соответствии с доктриной Рикардо открыть путь для более эффективного движения капиталов и производств в индустриальных странах? Никто не сделал ставки на подобную «постепенную эволюцию». В этом проявились изъяны доктрины Рикардо, свойственные экономизму (здесь – в его либеральной форме) в целом.

Лидеры, стоявшие у руля Германии в 1914 г., сделали страшную глупость, когда объявили войну. Хотя они были убеждены в обратном, время играло в пользу Германии: чтобы в этом убедиться, достаточно продолжить кривые ее экономического роста. Германия бы выиграла от мира. Гипотеза о том, что Россия, поддержанная Францией, могла на нее напасть, не выдерживает критики. Что касается Великобритании, то она не смогла бы ничего противопоставить неуклонному росту немецкой экономики, если бы не провокация, на которую пошел Генеральный штаб Рейха, вторгшись в Бельгию. Парадокс Первой мировой войны состоит в том, что ее объявила страна, находившаяся на подъеме. Сразу же настроив против себя Англию, которая спустя три года – не без помощи адмирала фон Тирпица[91]91
  De Gaulle Ch. La Discorde chez l’ennemi. P.: Berger-Levrault, 1924.


[Закрыть], – вовлечет в войну и США, Германская империя добровольно пошла на риск поражения в случае, если война затянется.

Две мировых войны и падение СССР понадобились, чтобы родился мир, чей горизонт – от недостатка ума и воображения – опять сводится к рынку и либеральной демократии, что дало повод американскому историку Френсису Фукуяме в 1992 г. провозгласить «конец истории». Моя гипотеза состоит в том, что мирный переход от одной волны глобализации к другой был невозможен, поскольку правящие классы – в условиях совместной гегемонии двух держав, лежащих по обе стороны Атлантики, – были бы не в состоянии ни вообразить, ни тем более реализовать на практике необходимые социальные реформы и дать ход технологической революции в ряде сфер.

Проект свободной торговли в масштабе мира теоретически был возможен, но, конечно же, недостаточен. К нему требовалось прибавить проект мирового развития и политической координации между Европой и Америкой. Такого проекта не было. Первая волна глобализации угасла вовсе не из-за конфликтов на Балканах, которые сколько-нибудь ловкая дипломатия смогла бы удержать в рамках. Она споткнулась обо что-то неизмеримо более значимое – о противоборство за мировую гегемонию, ставшее неизбежным из-за человеческого ослепления и цинизма. Да и Первая мировая война не смогла установить понимание между двумя берегами Атлантики. Для этого пришлось дождаться 1945 г. и экономического и монетарного преобразования мира в соответствии с Бреттон-Вудскими соглашениями (1944 г). Кажется, что гегемония оказалась слишком серьезной вещью, чтобы ее делить.

Устремления Германии, которые до какой-то степени нельзя не признать легитимными, были дискредитированы пангерманистскими проектами, чей радикализм (хюбрис древних греков) исключал любой компромисс. Великобритания не могла, сложа руки, смириться с тем, что Германия силой устанавливает в Европе свою гегемонию. США все еще ждали своего часа. Лидеры Второго Рейха решили, что в Сербии могут пойти на риск европейской войны. Не сумев до 1914 г. договориться с Англией о том, что она сохранит нейтралитет, они после вступления в конфликт США в 1917 г. пожали мировую войну. До Первой мировой никому в голову не приходило строить планы развития в масштабе всей планеты. Тем более никто из участников конфликта не мог представить, чем она обернется, сколь окажется жестока, как долго продлится, насколько будет разрушительна и тем более какие колоссальные трансформации за собой повлечет. То, что ни одна из демократических стран не сумела воплотить в жизнь, реализовалось – но какой ценой! – благодаря войне.

По итогам двух мировых войн Великобритания в конце концов предпочла передать мировое господство на тот берег Атлантики, а не уступить его опьяненной собою Германии, которая бы вырвала его силой. Причины, приведшие в 1914 г. к началу войны, скорее, лежат в плоскости геополитики, чем экономики. Две мировых войны – такова цена, которую пришлось заплатить за появление в рамках развитого капитализма нового гегемона – Соединенных Штатов Америки. Прибавим еще колоссальный скачок вперед в социальной сфере, который давно назрел, но до 1914 г. никак не мог состояться из-за эгоизма и слепоты буржуазных классов. Лишь две мировых войны, сопровождавшиеся бескомпромиссными социальными и политическими баталиями, позволили возникнуть государству всеобщего благосостояния (Welfare State).

Кроме того, потребовалась настоящая геополитическая революция во всем мире, чтобы под политической гегемонией США возникла обширная зона свободной торговли, в которой действуют некоторые ограничения (культурное исключение, оборонная промышленность, отдельные сельскохозяйственные товары) и которая целиком основана на монетарной асимметрии, искажающей саму ее суть.

Уход европейских наций с исторической арены после 1945 г. связан не только с тем, что США одержали верх над странами Оси. Он стал возможен лишь благодаря продолжающемуся вот уже около 70 лет размыванию суверенитетов европейских стран в соответствии с планом, задуманным Жаном Монне и реализованным благодаря холодной войне. Парадокс состоит в том, что «строительство единой Европы» оказалось самым надежным средством, чтобы ускорить ее упадок.

Глава V
От краха Версальского договора к западной нормализации Германии

Запросив в конце сентября 1918 г. перемирие, лидеры Рейха руководствовались самыми противоречивыми соображениями. Генеральный штаб и консервативные круги стремились заключить на Западном фронте компромиссный мир, чтобы получить передышку, которая бы позволила Германии, победив Россию, позже возобновить свое «наступление»[92]92
  Как пишет Карл Фридрих Новак (Nowak K. F. Versailles. London, 1928. P. 280), об этом говорил генерал Грёнер.


[Закрыть]. По Брест-Литовскому миру (3 марта 1918 г.) Россия потеряла Польшу, Курляндию и Литву, независимость получили Украина и Финляндия. Более того, соглашения, подписанные с Лениным 27 августа 1918 г., хотя и предусматривали независимость Латвии и Эстонии, еще до Рапалльского договора[93]93
  Рапалльский договор был подписан между Германией и СССР в 1922 г.


[Закрыть] открыли дорогу к подлинному сотрудничеству между Германией и Россией. Мартовский и августовский договоры 1918 г., которые быстро были аннулированы и утратили силу, тем не менее парадоксальным образом предвосхитили существующие сейчас границы. В марте 1918 г. Германия могла считать, что обезопасила себя от русской угрозы, которая до 1914 г. ее так страшила.

Либеральные промышленники, поддержав просьбу о перемирии, исходили из совершенно других задач. Их беспокоили проекты коммерческой дискриминации, которые западные противники стали обсуждать в конце 1917 г.: ограничение доступа к сырью и к самым богатым рынкам, вплоть до введения специального налога на импорт из центральных держав[94]94
  Soutou G.-H. L’Or et le sang… P. 536.


[Закрыть]. Экономическое руководство Германии в первую очередь стремилось восстановить прерванные войной экономические связи и вновь выйти на мировой рынок. Оно надеялось сделать это с наименьшими издержками, опираясь на программу из «четырнадцати пунктов», озвученных президентом Вильсоном в его речи перед американским Конгрессом 8 января 1918 г. и принятых Антантой в октябре 1918 г. в качестве основы для будущего мира. В этой речи Вильсон призвал к «устранению, насколько это возможно, всех экономических барьеров и установлению равенства условий для торговли всех наций, стоящих за мир и объединяющих свои усилия к поддержанию такового» (пункт 3). Другие пункты касались свободы мореходства, сокращения вооружений, освобождения и возвращения оккупированных территорий, независимости Польши, возвращения Эльзас-Лотарингии во владение Франции, разрешения колониальных споров с учетом интересов местного населения и, наконец, создания Лиги Наций[95]95
  Keynes J. M. Les Conséquences économiques de la paix [1919]. P.: Gallimard, 1929. P. 72–73.


[Закрыть].

В речи от 11 января 1918 г. Вильсон упомянул еще один – и, по сути, важнейший – пункт: право народов на самоопределение. Этот принцип обрекал Австро-Венгрию на распад, но гарантировал Германии сохранение ее единства, поскольку немецкий народ через пятьдесят лет после объединения не был готов от него отказаться. Клемансо, хотя и понимал, какой дисбаланс ждет Европу, мыслил реалистически и принял этот факт как данность.

Мирная конференция, открывшаяся в Версале в середине января 1919 г., вскоре показала немецким переговорщикам, что условия мира будут намного жестче, чем те, которых они ожидали на основе «четырнадцати пунктов». Их положения были сформулированы максимально расплывчато. Философия Вильсона, как она предстает из его посланий (прежде всего от 27 сентября 1918 г.), была проникнута идеализмом, если не сказать благостным миротворчеством. Даже третий пункт, провозглашавший политику «открытых дверей» и особенно значимый для США, формулировал общий принцип, который еще предстояло воплотить в жизнь после долгой войны, полностью дезорганизовавшей мировые торговые потоки.

Французы и англичане оставили за собой возможность интерпретировать эти пункты в самых широких пределах: их цель прежде всего состояла в том, чтобы затормозить экономический рост Германии. Однако промежуточные выборы 5 ноября 1918 г. ослабили позиции Вильсона. Получив большинство в палате представителей, его противники стали отстаивать протекционистские меры. Американский президент даже не попытался предотвратить лишение Германии статуса наибольшего благоприятствования, при том что сама она в соответствии с 280-й статьей Версальского договора была обязана предоставить его своим противникам[96]96
  Soutou G.-H. L’Or et le sang… P. 341.


[Закрыть]. Правда, эта мера была принята сроком на пять лет, «если Лига Наций не решит продлить ее действие». Если говорить об отношениях с Францией, то ситуацию изменил франко-немецкий торговый договор 1927 г. – уже в 1929 г. французский профицит в торговле с Германией, существовавший с 1922 г., сменился дефицитом.

Однако самое жестокое разочарование немецкие переговорщики испытали, когда встал вопрос о репарациях, сам принцип которых был одобрен США после того, как 6 апреля 1917 г. они вступили в войну. Накануне перемирия страны Антанты договорились о «возмещении всего ущерба, нанесенного гражданскому населению и его собственности»… Эта формула была очевидным образом выгодна Франции и Бельгии, чьи обширные территории были оккупированы и опустошены, а также Великобритании, чей торговый флот довоенной поры был затоплен. Договор включал множество других пунктов, которые были зафиксированы победителями в одностороннем порядке: передачу немецких военных кораблей Великобритании, конфискацию немецких активов за границей, компенсацию пенсий, которые будут выплачиваться вдовам погибших и раненым, и т. д. Германия, где вся политическая верхушка, а также правые и крайне правые силы на разный лад повторяли, что немецкая армия не была разбита, считала себя ограбленной. К ощущению, что ей не досталось достойного «места под солнцем», которое мучило ее еще до войны, добавились новые обиды, в том числе убеждение, что ее обманули.