Текст книги "В оркестре Аушвица"

Я не был ни лучше, ни чище остальных. Я боролся в одиночку, яростно и бестрепетно, чтобы сохранить живой память об Эльзе, нисколько не похожую на созданный взрослыми образ в золоченой раме.

Я все больше узнавал о депортации, потому что учился – читал документальные свидетельства, разглядывал фотографии, ходил в кино. На экраны вышел очень страшный фильм, снятый в Бельзене: горы трупов поражали воображение, и я, подобно всем детям выживших, задавался отравляющим душу вопросом: «Как же она выжила в этом аду?»

Однажды мы с бабушкой заспорили – как обычно о наследстве, – и она пробормотала: «Эльза мучилась в Аушвице не для того, чтобы ты так его использовал». Наследством была моя часть пенсии, которую Эльзе платило правительство ФРГ. По-немецки это называлось Wiederutmachung[14]14
  Возмещение, искупление (нем.).


[Закрыть], в буквальном переводе – «действие, призванное сделать так, чтобы все снова стало хорошо».

Я не мог знать, употребила бабушка слово Аушвиц, чтобы обозначить всю депортацию в целом, или Эльза действительно была заключенной именно этого лагеря. Я взял бабушкины слова на заметку, но размышлять о них не стал: представлять Эльзу узницей было слишком жестоко для меня и унизительно для нее.

Итак, в моем воображении сложился смутный, но утешительный образ матери, сотканный из смелых догадок и весьма приблизительных ассоциаций. Процесс чем-то напоминал декомпрессию.

Первым элементом стало противоречие, подмеченное в разговорах о маме. От отца и братьев Эльзы я знал, что она была хорошей музыкантшей, но никогда не видел ее играющей хоть на каком-нибудь инструменте. Да, слухом она безусловно обладала и чудесно пела. Первые классические произведения я услышал от нее – Влтаву[15]15
  «Моя родина» – цикл из шести симфонических поэм, написанный Бедржихом Сметаной в 1874–1879 годах. Одна из поэм – Влтава (также известная под немецким названием Moldau).


[Закрыть] Сметаны, Пятую симфонию Бетховена, Концерт ми минор Мендельсона. Мне стало известно, что у Эльзы была скрипка, а после рождения Лидии повез инструмент в стареньком помятом футляре в Америку.

Благодаря скрипке мы с мамой пережили единственный в своем роде эпизод, когда я мог распознать фундаментальную истину, но, конечно же, не заметил ее.

Мы были в моей комнате, она открыла футляр, вынула скрипку и начала ее настраивать.

Инструмент был старый и выглядел плоховато. Эльзе пришлось повозиться со струнами и слабо натянутым смычком, а подгрифок – струнодержатель – переустановить. Мама действовала автоматически, как человек, делавший это сотни раз. Закончив, она взяла несколько нот – нерешительно, неуверенно, вышло фальшиво, так что пришлось повторить несколько раз. Я сидел, молчал, боясь издать случайный звук, и чувствовал: происходит нечто очень важное, решающе важное. Сделав последнюю неудачную попытку, Эльза вздохнула, убрала скрипку, захлопнула футляр и пошла взглянуть на расплакавшуюся Лидию. Момент был упущен…

В голове у меня теснились вопросы. Что значит «когда-то она была хорошей инструменталисткой»? Неужели можно не просто перестать заниматься музыкой, но и совсем разучиться играть? Я тогда еще не выбрал профессию, но давно открыл для себя музыку и не понимал, как получилось, что Эльза совсем не тоскует по столь важной составляющей своей жизни. Задать вопрос в лоб я не решался, но догадывался, что игра на скрипке связана для Эльзы с невыносимо тяжелыми воспоминаниями. Помимо моей воли в движение пришел поток ассоциаций: скрипка – депортация – благостное воздействие рождения моей сестры, – но ответы не складывались в пазл, а напоминали пэчворк: ничто ничему не соответствовало. В наших отношениях оставались пробелы, мама была не обычной мамой, а молчаливой женщиной с тайной, физически и чувственно отсутствовавшей. И тем не менее сложная, противоречивая и непоследовательная Эльза постепенно открывалась для меня.

С течением лет, отталкиваясь от непростого характера матери, я составил представление о ней, а толчком послужила фотография. Снимок узника концлагеря, человека со связанными за спиной руками, стоящего в тележке, нелепо похожей на детскую игрушку. Тележку тащили другие заключенные – с выбритыми наголо головами, в полосатой униформе, исхудавшие до состояния живых скелетов.

Мужчина в тележке смотрит внутрь себя, он кажется самым изможденным из всех узников. Подпись под фотографией гласит: «Доставка заключенного к месту казни через повешение».

По сути своей эта фотография – преступление против человечности: только охраннику могла прийти в голову идея «обессмертить» ужасную сцену, и я, как ни стараюсь, не понимаю, кто захотел бы хранить дома подобный сувенир.

Снимок непристоен вдвойне – заключенные идут за тележкой, выстроившись в колонну по пятеро, на прусский манер, среди них горнист, аккордеонист, скрипачи и флейтисты. Они играют, один даже глаза закрыл, словно желая вложить в музыку больше чувства. Мы не знаем, какую вещь они исполняют, лица большинства так невыразительны, что угадать невозможно. Похоронный марш Шопена, волею нацистов превращающий узника в живой труп? Или популярный шлягер? Может, веселую арию… чтобы «отпраздновать казнь»?

Я начал играть на гитаре после смерти матери и остро чувствую всю чудовищность соединения музыки с театрально оформленной смертью.

Когда я узнал, что среди узников концлагерей были музыканты, все части головоломки встали на свои места. Я получил ответ на мучивший меня вопрос: «Ценой какой проституции – моральной или физической – моя мать сумела вернуться оттуда?» – и смог принять его. Она платила игрой на скрипке.

Моего собственного отношения к музыке это не упростило, но создало если не стройный, то утешительный образ Эльзы, с которым я мог сосуществовать.

Вся эта работа совершалась не быстро и не слишком гармонично. Ассоциации, выглядевшие логичными в связке, основывались преимущественно на впечатлениях, подкреплялись фактами, не толще той самой соломинки, за которую хватается утопающий, и держались только на моем желании понять, чего между нами не хватает. Ответы на главные для меня вопросы не сыпались как из рога изобилия. Каждое новое звено занимало свое место в цепочке, потому что электрошок, тошнота или холодный пот служили критерием истины. Наступавший после очередной встряски покой служил физическим предупреждением того, как открытия, сделанные в Эльзе, отзывались во мне.

Однажды мой дядя-музыкант походя, словно бы случайно, сказал, что мама играла в женском оркестре лагеря Биркенау. «Как, ты разве не знал?» Родственник расстроился, поняв, что совершил faux pas[16]16
  Бестактность, оплошность (франц.).


[Закрыть], хотя на самом деле всего лишь подтвердил мои догадки, а то, что правду я узнал последним, значения не имело. Мне было тридцать пять лет, Эльза умерла четверть века назад, но я наконец ступил на путь освобождения, чему – в немалой степени – способствовала долгая внутренняя работа моей души.

Нацисты хотели переделать прошлое, физически уничтожив многие и многие поколения, разрушив места, где жили жертвы, уничтожив записи об их рождениях и смертях. Последний же и едва ли не самый страшный грех заключался в том, что они «отправили» в Аушвиц семейные предания и память потомков выживших, тех, кто, подобно мне, все-таки появился на свет.

Женский оркестр (рисунок неизвестного художника)

Каким-то неисповедимым путем, получив подтверждение моих интуитивных озарений, я смог отказаться от поисков собственной идентичности в Аушвице. Чудовищное стерильное место, где смерть была поставлена на поток, утратило надо мной власть.

Эльза перестала быть загадочным, сверхъестественным существом и снова превратилась в женщину, рожденную от союза мужчины и другой женщины, а ее столь необходимую мне историю я мог найти в развалинах Лодзи, Дортмунда и Кёльна или в Уичито-Фолсе. Моя мать больше не была «депортированной» женщиной, все действия которой предопределяли два года невыразимых страданий. Я мог и все еще могу любить Эльзу, оставив позади наши ночные кошмары, наплевав на место «святой мученицы», которое отвела ей семья. Для меня она остается просто моей мамой.

I
Элен и Виолетта

Париж, февраль 1995-го

Всё вокруг меня снова разлетелось вдребезги.

Рут прислала из Кёльна брошюру, добытую окольными путями. Изданная в Бельгии, она была посвящена легендарной Мале Циметбаум, узнице концлагеря Биркенау.

Малю депортировали из Бельгии и очень скоро назначили лауферкой – посыльной, а чуть позже сделали переводчицей. По многочисленным свидетельствам очевидцев, личностью она была исключительной, одной из тех фигур, которые навсегда остаются в памяти знавших ее людей. В качестве переводчицы она пользовалась целым рядом послаблений и старалась помочь как можно большему числу заключенных, причем не только бельгийкам. Лишний кусок хлеба, перевод в команду, где работа полегче, пара обуви по размеру, просто улыбка или сочувственное слово, произнесенное в нужный момент, многим помогли не сдаться, и они выжили.

Маля и Эдек Галинский, рабочий слесарной мастерской в мужском лагере, полюбили друг друга. Спустя два года – 24 июня 1944-го – они совершили побег, подготовленный Эдеком при содействии друзей из мастерской. Нацисты устроили облаву и через несколько недель поймали беглецов. Во время «церемонии» повешения, когда Маля была уже на помосте и читали приговор, она перерезала себе вены бритвой, которую сумела пронести на эшафот. Но ей не дали умереть, – подбежавший рапортфюрер[17]17
  Рапортфюрер – звание СС в концлагерях, обычно унтер-офицер. Главная обязанность – проведение ежедневной изнурительной переклички, длящейся по нескольку часов при любой погоде. Рапортфюрер следил за лагерной дисциплиной, участвовал в наказаниях, пытках и казнях, отвечал за подготовку младшего эсэсовского персонала. Большинство рапортфюреров были известны своей жестокостью.


[Закрыть] Таубер вырвал у нее лезвие, а она ударила его по лицу окровавленной рукой. Потом эсэсовцы потащили Малю к крематорию, пиная ее ногами. Она умерла на пороге газовой камеры, на глазах у всего женского лагеря. Подобные казни носили показательный характер, нацисты хотели, чтобы все знали: никто не может сбежать от них! – так что заключенные, которых согнали на плац, стали свидетелями предсмертного бунта Мали.

Книга была составлена по воспоминаниям и свидетельствам немногочисленных выживших узниц. Одна из них, Элен, описала прибытие в Аушвиц и свою встречу с молоденькой девушкой – «чистенькой, в платочке на голове и аккуратно зашнурованных ботинках». Звали ее Эльза Миллер. Это была ты, моя мать. Именно ты отвела ее в сторонку, сказав: «Будешь играть в нашем оркестре…»

Я познакомился с Элен в 1961 году, когда мы с мамой навещали ее в Хасселте. Помню, что Даниэль, дочь Элен, играла нам на пианино Прелюдию до мажор Баха, составляющую гармоническую основу Аве Марии Гуно[18]18
  Прелюдия до мажор (1722) – самая известная прелюдия И. С. Баха (1685–1750). За свою изысканность и простоту получила всеобщее признание музыкантов всех времен и народов. Через 150 лет, в 1852-м, молодой композитор Шарль Гуно развлекал публику в гостиной своего будущего тестя Пьера Циммермана, известного французского пианиста, и, играя Прелюдию до мажор Баха, решил сымпровизировать: исполнил очень удачную дорисовку к уже известной прелюдии. Из этого удачного сочетания получилась пьеса для скрипки или виолончели, которая была названа «Размышления над Прелюдией Баха до мажор». В 1859 году кто-то предложил наложить на эту музыку текст молитвы, и впервые прозвучала Аве Мария.


[Закрыть].

Несколько печатных строчек опрокинули шаткое равновесие моего духа вместе с чувством, что эта часть твоей жизни надежно укрыта на чердаке моей.

Слова Элен значили для меня гораздо больше нечленораздельного бормотания родственников, которое я выслушивал в течение тридцати лет, прошедших после твоей смерти. Всякий раз, когда кто-то заговаривал о маме, я чувствовал себя обворованным, воспоминания же Элен были тем ценнее, что она не «присваивала» Эльзу. Прочитав слово «чистенькая», я словно наяву увидел, как мама утром собирается на работу, красится, одевается. Она и правда напоминала маленькую храбрую козочку, каждый день выходящую на бой с волками, чтобы спасти свою жизнь. Благодаря тонкой книжице живший в моей памяти образ Эльзы стал конкретным и точным.

Связаться с Элен было очень просто – через издателей, – но я едва не испортил все дело, дав посредникам не личный, а рабочий телефон… как будто не хотел, чтобы она мне позвонила.

Я едва справляюсь с потоком образов: часовые на вышках, колючая проволока под током, бараки (вид сверху), похожие на кубики гигантского лего. Кортеж теней в полосатой униформе в лагерном аду, ты в карантинном «загоне», коротенькие волосы убраны под платок. Пробудившийся кошмар обретает плоть. Кошмар, пережитый тобой и Элен.

Между тем я впервые нашел человека, жившего рядом с тобой два страшных года и любившего тебя.

Я говорю с Элен по телефону и терзаюсь противоречивыми мыслями. Будет ли для нее мучительно вспоминать тебя? Сможет ли она описать украденный у тебя кусок жизни, твои тогдашние чувства и события, которые ты не смогла, не сумела или не захотела разделить со мной? А вдруг это причинит Элен слишком сильное страдание?

Деликатность деликатностью, но я должен, должен, должен рассказать историю вашей группы, чтобы она не потерялась во времени! Потрясающая история женского оркестра Биркенау не дает мне покоя. Нужно встретиться с Элен и рассказать всем. Желания накладываются друг на друга и сливаются в одно. Захочет ли она поделиться со мной твоими секретами? Теми самыми, к которым мне запрещали приближаться, пока ты была жива. Разве моя просьба нарушить табу не есть моральное насилие?

Чудеса красноречия не понадобились: просьба показалась Элен совершенно естественной, и она послала меня в Париж, к Виолетте Зильберштейн, сказав, что та тоже играла в оркестре, а память у нее просто замечательная.

Вспоминая наши первые контакты, понимаю, как сильно похож на мать. Объяснение предоставил более чем витиеватое: меня в первую очередь интересует жизнь мамы в лагере (и это еще слабо сказано!), но, кроме того, я задумал проект небывалой сложности – рассказать историю сорока пяти женщин, игравших в оркестре. Ты была одной из них, из числа самых незаметных… Повзрослею ли я однажды настолько, чтобы искать именно тебя и никого другого?

Париж, март 1995-го

Знакомство с Виолеттой. Мы на «вы», хотя при встрече она крепко обняла меня.

Маленькая, живая, энергичная женщина дымит, как паровоз. Голос у нее глухой и чуть хрипловатый, язык цветистый, богато расцвечен блатной лексикой, что сразу меня покоряет. Эта «недостойная старая дама» не жеманничает и обо всем говорит напрямик. Виолетта сразу увидела во мне собеседника, с которым можно отбросить ложную стыдливость, говоря об этом, (мне на такое понадобилось сорок лет жизни), а я то и дело одергивал себя, помня о родных и близких…

Я привез Виолетте несколько твоих «молодых» фотографий – все-таки пятьдесят лет прошло, немудрено было забыть, – и сразу получил от нее первый подарок. Она сказала, что не могла не узнать меня – по форме лба и глазам. Увы мне, я забыл черты твоего лица!

Я долго описывал Виолетте нашу жизнь. Кое-что ей было известно от Элен и Фанни, с которыми она никогда не теряла связи, они сообщали ей о замужестве Эльзы, моем рождении, разводе, втором браке, появлении на свет Лидии и, наконец, смерти на необъятных просторах Америки.

Я подробно, во всех деталях, рассказал, как мучился в детстве, чувствуя, что живу рядом с «присутствующе-отсутствующей» матерью, на три четверти разрушенной лагерным опытом. Она изумила меня рассказом о твоей мягкости и доброте. В нашей семье Эльзу всегда упоминали с благоговейным обожанием, но сам я хорошо помнил, какой резкой, несправедливой и неуживчивой ты умела быть. Виолетта твердо стояла на своем: Эльза была нежной, доброй и спокойной. В Биркенау!

Мы сидели в ее теплом и уютном доме и много часов говорили без пауз и передышек. Я – об отношениях с тобой, о том, что ухитрился пройти мимо, Виолетта – о возвращении домой. От нее я впервые услышал, что после войны «нормальные» люди (читай – не прошедшие через концлагерь!) очень скоро захотели перевернуть страницу, забыть, ну или сделать вид, что забыли. Пытаясь объяснить молчание Эльзы, Виолетта рассказала, как ее пригласили на «вечеринку с сюрпризом», где она поведала свою историю, и какая-то особа воскликнула писклявым голосом: «Довольно, прошу вас!» – видите ли, угнетающе действовало на ее психику! «Я тогда решила заткнуться навек… и не пережевывать до бесконечности свои воспоминания, а смотреть в будущее». Неспособность людей понять то, что и рассказывать страшно, не то что пережить наяву, Виолетта сочла парадоксальной несправедливостью, дающей тем не менее стимул двигаться вперед…

Я не сдержался и пылко, почти гневно поведал ей о чувстве неудовлетворенности, которое было вечным спутником моего детства, о том, как печально я жил, как сильно мне не хватало внимания матери. Казалось, что через Виолетту я обращаюсь к тебе и – опосредованно – ко всему окружающему миру.

Виолетте, выжившей, как и ты, в лагере, я не стыдясь признался, что слишком быстро смирился, перестал защищать тебя и фактически отказался от всего, что мог получить. Я не утаил от твоей подруги, как горько до сих пор сожалею о том, что не услышал от тебя ни слова о том времени.

Я лишь теперь наконец-то все понял. Ты познала убийственный голод, животный страх, страдание и потому не могла различить в моих призывах банальный человеческий голод, страх темноты, ужас пробуждения от кошмарного сна, хрупкость ребенка, родившегося после…

Я вынужден признать, что жалею тебя, нас и стыжусь этого чувства…

Лилль, 1 июля 1943-го

Виолетта уже несколько месяцев живет в предместье Лилля. В 1940-м они с родителями покинули Гавр, спасаясь от бомбардировок, поселились в Париже и впервые столкнулись с гонениями на евреев. Виолетта сохранила удостоверение личности матери, выданное петеновскими властями: графа «Национальность» на зеленой карточке, где написано «Еврейка», по диагонали проштемпелевана красной чертой, словно рост, вес или цвет волос значения не имеют. По совету дяди семья тайно переезжает в район Лилля. Тайно, то есть не отмечаясь в префектуре, с поддельными продовольственными карточками, без возможности для родителей найти работу, а для Виолетты – записаться в лицей. Они живут, тратя сбережения, продают отрезы тканей, которые отец забрал с собой из магазина в Гавре.

1 июля Виолетта возвращалась домой по улице Кабанис в лилльском районе Фив. Она была в кино, смотрела «Кровать под балдахином», фильм 1942 года Ролана Туаля с Жаном Маре, Фернаном Леду и Одетт Жуайе. (Пятьдесят лет спустя Виолетта, посмеиваясь, вспоминает, что герой Жана Маре был музыкантом. Сидел под арестом, и директор тюрьмы присваивал его музыку…) Следующий сеанс начинался в четыре часа дня.

Она доехала на трамвае до своей остановки, вышла и вдруг заметила, как шевельнулись занавески на окне кухни соседнего дома. Тревога переросла в панику, когда на звонок из дверей вышли двое мужчин в черных кожаных пальто и шляпах с мягкими полями. Виолетта все поняла и кинулась бежать, надеясь перехватить мать и предупредить ее о засаде. К несчастью, она даже ходить не очень любила, не то что бегать, и быстро выбилась из сил. Гестаповцы схватили ее – им не привыкать – и повели назад, в дом. Мать арестовали, и их повезли в гестапо, где уже находилась тетя Виолетты. Она некоторое время встречалась с одним скользким типом, спекулянтом и, как оказалось, коллаборационистом. Одновременность арестов не оставляла сомнений: их продали.

Много времени спустя Виолетта признается, что яростное желание отыскать доносчика и посчитаться с ним дало ей силы выжить в лагере. «Когда я сяду в тюрьму, приносите мне яблоки, а не апельсины», – часто говорила она подругам, совершенно вжившись в образ благородной мстительницы. Благодарение Богу – негодяя поймали и казнили FFI[19]19
  Forces Françaises de l’Intérieur – Французские Внутренние Силы, единые вооруженные силы Сопротивления французских патриотов, действовавшие против немецких оккупантов во Второй мировой войне. Созданы 1 февраля 1944 г. по указу Французского комитета национального освобождения, в августе уже насчитывали до 500 тыс. человек. Французские Внутренние Силы сыграли важную роль в освобождении Франции, после чего были распущены, а часть личного состава передана в регулярную армию.


[Закрыть].

Отца, мать и дочь посадили вместе в камеру тюрьмы в Лоос-ле-Лилле. Виолетта даже предположить не могла, что следующие два года будет лишена личного пространства. Еду им давали несъедобную, изоляция внушала страх и тоску, а одна деталь выглядела чистым абсурдом или издевательством: каждый день под дверь подсовывали газету – совсем как в дорогом отеле… Виолетта прочитывала все, вплоть до самых коротких объявлений. Неделю спустя семью отправили в Брюссель, в тюрьму Сен-Жиль. Кормили там лучше и каждый день выводили на прогулку, где можно было украдкой обменяться знаками, а дней через двенадцать перевезли в лагерь в Малине[20]20
  Малин, или Мехелен (флам.), город в Бельгии между Брюсселем и Антверпеном. Старинное ковровое, кружевное производство. Собор Синт-Ромбаутскерк (XIII–XVI вв.), известный колокольным («малиновым») звоном карильона.


[Закрыть]. Это был предпоследний этап путешествия к границам Европы, туда, где нацисты уже подготовили для них место встречи. Аушвиц.

Француженку Виолетту депортировали из Бельгии, и, по недосмотру бюрократического случая, ее имя и фамилия долго оставались высеченными на обелиске, установленном в память о павших бельгийцах, угнанных из этого города. Удовольствия ей это не доставляло.

31 июля 1943 года в путь отправился поезд под номером 21, который к полудню добрался до конечного пункта под названием Аушвиц. Узников везли в опломбированных вагонах, жара стояла невыносимая, воняло внутри просто ужасно. Единственное «санитарное» ведро очень быстро переполнилось. Организм Виолетты сразу начал привыкать к нечеловеческим условиям существования, она сохранила остатки чувства собственного достоинства и редко «присаживалась» над мерзкой кучей нечистот.

По прибытии немцы прямо на платформе отделили от общей массы тех, кого собирались убить сразу. По словам Виолетты, «бойскаутский» инстинкт не дал ей залезть в кузов грузовика: она решила уступить место тем, кто был старше или слабее. Первым туда поднялся ее отец, следом за ним – мать. Операция сортировки на «пригодных» и «непригодных» к жизни сопровождалась криками, собачьим лаем, резкими противоречивыми командами, однако ни один эсэсовец и не думал возражать, если кто-то добровольно изъявлял желание ехать с остальными.

Виолетта вошла в лагерные ворота с другими женщинами и преодолела тысячу триста метров по Lagerstrasse[21]21
  Lagerstrasse – лагерная линейка, плац (нем.).


[Закрыть]. Они остановились у «Сауны» лагеря В, где всех зарегистрировали, обрили наголо, «продезинфицировали» и отправили в душ. Потом группа проследовала к лагерю А, на «татуаж», потом женщинам выдали жалкую одежду – брюки, рубаху и платье с широкой красной полосой на спине, ботинки (примерно по размеру) и миску.

Виолетта не понимала, зачем понадобился грузовик, чтобы преодолеть такое короткое расстояние, она никогда не замечала, чтобы эсэсовцы обеспокоились о евреях, и подобная забота испугала ее. Она окликала каждую проходящую мимо узницу. «Что стало с людьми, которые были с нами? Куда повезли мою маму на том грузовике?»

Все отвечали одинаково: «В другой лагерь, там для пожилых работа будет полегче…»

После того как Виолетте накололи на руке номер, она подошла к Aufseherin – эсэсовской надзирательнице, чтобы на «школьном» английском задать ей тот же вопрос. Та, скорее для того, чтобы не допустить паники – немецкий порядок, – чем из человечности, подтвердила: да, они теперь в другом лагере, для людей в возрасте, там гораздо больше удобств. В возрасте? Но ее отцу сорок три года, а матери сорок… Ответ не успокоил Виолетту. Пережитое за последний месяц, условия транспортировки, сам вид Аушвица не давали поверить, что нацисты могут что-то сделать не то чтобы «правильно», но хотя бы чуть менее бесчеловечно.

Виолетта продолжила задавать сакраментальный вопрос, слыша в ответ все те же слова: «Они в другом лагере…» Она решила изменить тактику и спросила женщину, клеймившую их для «новой жизни»: «Одна моя подружка залезла в грузовик, когда мы приехали, не знаешь, что с ней?»

Ей указали на жирный серый дым, поднимавшийся из трубы справа от плаца, где-то на задах лагеря.

«Может, вон там…»

Виолетте в деталях описали процедуру убийства: фальшраздевалка, газовая камера, крематорий. Жестокость повествования соответствовала жестокости процедуры. Непонимание сменилось чудовищной подавленностью, Виолетта осознает, что перечеркнутое слово «Еврейка» в удостоверении личности матери, аресты, тюрьма, пережитые унижения получили логическое завершение.

То, что казалось тьмой бессмысленных страданий, привело к этому. Бессмысленная последовательность обрела связность и поражала своей логичностью: депортированных никто и не собирался заставлять работать, как думали люди, пытаясь успокоиться. Они здесь, чтобы умереть. Потрясенная Виолетта пожалела, что не залезла вместе с матерью в кузов грузовика и не умерла, чтобы не видеть убийств и заглушить живущую в душе муку.

Все вновь прибывшие из Малина попадают в карантин. На шесть недель. В блок 9 лагеря А.

Главная в блоке – капо, словачка Сусанна, все зовут ее Жужа. После освобождения эту свирепую пособницу нацистов признали виновной в убийстве ста заключенных. Англичане казнили ее одновременно с начальником лагеря Крамером[22]22
  Йозеф Крамер (1906–1945) – комендант нацистского концентрационного лагеря Берген-Бельзен. Прозванный узниками лагеря «Бельзенским зверем», он был лично ответственен за смерть тысяч людей. После освобождения лагеря и окончания Второй мировой войны был обвинен в военных преступлениях и повешен в тюрьме города Хамельн.


[Закрыть], эсэсовкой Ирмой Грезе[23]23
  Ирма Ида Ильза Грезе (1923–1945) – нацистская военная преступница, надзирательница нацистских лагерей смерти Равенсбрюк, Аушвиц и Берген-Бельзен. Ирма Грезе предстала перед судом на «Бельзенском процессе» и была приговорена к повешению. Приговор приведен в исполнение в тюрьме города Хамельн палачом Альбертом Пирпойнтом 13 декабря 1945 года.


[Закрыть] и другими палачами. Пустив в ход интриги, доказав нацистам, что она способна принудить узниц к «беспрекословному подчинению», эта женщина стала Lagerälteste, главным капо Бельзена. Узнав, что Виолетта говорит по-венгерски и жила в Гавре, она поинтересовалась, не знакома ли девушка с некоей мадам Симон, ее кузиной, которая… оказалась лучшей подругой матери Виолетты.

Девушка почти сразу заболела дизентерией и попала в санитарный барак, где лучше было «не задерживаться». Однажды утром она проснулась рядом с умершей во сне соседкой. Ей восемнадцать лет, она впервые увидела бездыханное тело так близко, но даже про себя не смогла назвать его «трупом». Лагерь быстро учит человека жить по его правилам, но ее душа еще не закалилась, не очерствела.

Виолетта усвоила скупой лагерный язык, огрубленную смесь немецкого с польским. В Аушвиц каждый день привозили новых депортированных – крепких голландок, гречанок – смуглых, все еще красивых и веселых, несмотря на кошмарное путешествие через пол-Европы. «Утруска» среди них была огромная, что на лагерном арго означало неправдоподобно большое число потерь во время карантина. Гибли они по большей части не от лишений или болезни, а от отчаяния.

В бараке Виолетту окружали в основном бельгийки. Она не нашла среди них знакомых, не знала судьбы родителей, и терзающий душу страх отдалял ее от подруг по несчастью.

Спали женщины по восемь-девять человек на koya – так на польском называли сколоченные из досок нары, где зарождалась нерушимая дружба выживших.

В качестве «еды» узники получали четвертушку куска хлеба, двадцать пять граммов маргарина, тарелку прозрачного супа, стакан жидкого кофе, чая или herbata (по-польски – травяной настойки), что не могло утолить голод. В лагере В, после карантина, они три раза в неделю имели Zulage (на немецком – прибавку) – дополнительную пайку хлеба, кусок ливерной колбасы, маргарин или свекольный джем, жуткий на вид, но сладкий и питательный.

У Виолетты образовался на пальце незаживающий панариций, кто-то сказал: «Помочись на него, чтобы обеззаразить…» – на руке вздулась флегмона, и у нее начался жар.

Через несколько дней после начала карантинного срока Виолетты в барак пришла посыльная: «Есть среди вас музыкантши?» – спросила она.

Виолетта, как и все в блоке, утром и вечером слышала голос большого барабана, но долго не могла понять, откуда доносятся звуки и зачем кто-то играет на музыкальном инструменте. Позже она узнала о существовании оркестра.

Она занималась музыкой несколько лет: ее мать решила, что «умение играть на скрипке может пригодиться». Учитель Виолетты получал плату пиджаками, которые шил ему отец Виолетты. Нет, виртуозом она не стала, а три года назад и вовсе бросила занятия музыкой. Однажды она поняла, что лагерный оркестр играет дважды в день, утром и вечером, сопровождая выход на работу и возвращение Aussenkommandos – команд, трудившихся вне лагеря, но ей долго не приходило в голову познакомиться с музыкантшами. Виолетта прекрасно знала свои возможности и думала, что среди тысяч узниц хватает тех, кто превосходит ее музыкальным слухом, техникой исполнения и опытом. Ей не хотелось выглядеть смешной, что по прошествии лет кажется странным, учитывая, где она находилась.

Через несколько дней Виолетта обратила внимание на Элен и Фанни – по утрам они покидали барак на целый день.

Элен, высокая и мечтательная, выглядела очень молодо – ей исполнилось шестнадцать, у нее было круглое гладкое лицо и ясные голубые глаза, чаще смотревшие в пустоту, чем в лицо собеседнице. Пепельный пушок отраставших волос напоминал шкурку новорожденного барашка.

Фанни являла собой полную противоположность подруге, у нее были черные волосы и темные живые глаза.

Элен и Фанни были знакомы еще по Малину.

Виолетта решилась подойти к Элен: она ощутила желание жить, как только поняла, что нашла в аду родственную душу.

– Я тоже играю на скрипке, брала уроки несколько лет, бросила, когда началась война. Думаешь, я смогу попасть в ваш оркестр? – спросила она.

– Нужно попробовать, в конце концов, ты ничего не теряешь. Сделай это завтра же!

Виолетта, еще не оправившаяся от известия о гибели матери в газовой камере, решила попытать счастья.

В тот период оркестр Аушвица имел две функции: первая, «техническая», заключалась в том, что музыканты задавали темп рабочим бригадам, маршировавшим в колоннах рядами по пять человек. Эсэсовцы быстро поняли, что гораздо легче пересчитывать по головам тех, кто шагает в ногу. Оркестр, такая же команда, как и все остальные, располагался напротив поста охраны у ворот лагеря А. Играл он военные марши, ритм задавали большой барабан и кимвалы: links[24]24
  Левой, левой и левой (нем.).


[Закрыть], links, und links… Маршируйте, рабы!

Функция № 2, полная противоположность № 1: обеспечивать эсэсовцам отдых и развлечение в качестве живого проигрывателя. Менгеле[25]25
  Йо зеф Ме нгеле (1911–1979) – немецкий врач, проводивший медицинские опыты на узниках Аушвица во время Второй мировой войны. После войны бежал в Латинскую Америку. Попытки найти его и предать суду не увенчались успехом.


[Закрыть], Тауберу, Крамеру, Мандель, суперинтенданту или любому другому палачу случалось заходить в барак оркестра, чтобы узнать программу, отметить несколько произведений по своему вкусу и прослушать их. Потом они еще немножко убивали и шли спать. Наверное, эти монстры воображали себя средневековыми сеньорами, каждый из которых, как известно, держал в замке музыкантов…

Оркестром руководила молодая полька, назначенная эсэсовцами. Эту пианистку средних способностей звали Зофья Чайковска, и идиоты немцы могли решить, что она родственница Петра Ильича Чайковского и унаследовала частицу его таланта. Чайковска была суетливой, нервной и очень говорливой женщиной, она энергично терзала на рояле Шопена, пока инструмент не переместили в офицерскую столовую.

Отправляясь на встречу с Зофьей, Виолетта не питала иллюзий касательно результата, зная, что давно не занималась и все забыла. Она сыграла-вымучила Размышление из оперы «Таис» Жюля Массне и не удивилась, услышав, что не подходит.

Прослушивание состоялось в спальне-столовой, единственном помещении блока, и девушка успела разглядеть, как живут музыкантши: пайка хлеба, с которой капо не взимают десятины, пятидесятилитровая бадья супа на сорок человек, где жидкость и гуща находятся в равных пропорциях. Персональная кровать для каждой, немецкое мольтоновое[26]26
  Мягкая шерстяная или хлопчатобумажная ткань, напоминающая толстую фланель.


[Закрыть] одеяло и – высший шик! – простыня, удобная одежда, столы со скамьями. Такая вот почти нормальная обстановка среди всеобщей нищеты.

Анна-Лиза, подружившаяся с Виолеттой в лагере, вспоминает, что видела в бараке сугубо бесполезную вещь – вазу, стоявшую на шкафу!

Виолетта вернулась в лагерь А, где регулярно виделась с Элен и Фанни: им полагалось ночевать вместе с остальными до конца карантина. Выглядели девушки более ухоженными, чем остальные, – они уже пользовались некоторыми музыкантскими привилегиями, в том числе ежедневным душем.

В начале сентября 1943-го Элен сообщает Виолетте о назначении нового дирижера.