Текст книги "В оркестре Аушвица"

– Ты непременно должна снова прийти на прослушивание!

Помня первую неудачную попытку, Виолетта решила играть «цыганистую» арию из «Марицы»[27]27
  «Марица», или «Графиня Марица» – оперетта венгерского композитора Имре Кальмана (1882–1953), написана в 1924 году. Либретто – Юлиус Браммер и Альфред Грюнвальд. Премьера состоялась 28 февраля 1924 года в Театре ан дер Вин в Вене.


[Закрыть], технически менее трудную и зажигательную. Она попросила дать ей полчаса на то, чтобы размять пальцы, сыграв несколько гамм, и повторить отрывок. Она надеялась, что ритуал убедит дирижершу: «У этой есть опыт».

Альма Розе не пришла в восторг от исполнения. Лицо Виолетты вытянулось: лучше бы она сюда не совалась! Девушка переживала танталовы муки, зная, как живет оркестр.

Альма поняла чувства претендентки, может, даже решила, что та безнадежно тоскует по музыке, и бросила Виолетте спасательный круг, подарила ей – сама о том не догадываясь – жизнь: «Ладно, беру тебя на испытательный срок, будешь упражняться неделю и сыграешь еще раз. Надеюсь, выйдет получше…»

Виолетта, как и Элен с Фанни, каждый день преодолевала несколько сотен метров, разделявших барак № 9 в лагере А и оркестровый барак в лагере В, на дальнем конце плаца, пыльного и иссохшего летом и превращающегося в грязное месиво с началом осени. Тысячи ног, обутых в деревянные башмаки-колодки, вязнут в ледяной жиже, каждый шаг дается изможденным женщинам с невероятным трудом.

Через четыре дня после присоединения к оркестру Виолетта осталась без обуви: ее украли ночью, чтобы обменять на что-нибудь нужное. Она брела босиком по холодному грязному месиву, в дверях ее перехватила Зофья Чайковска, назначенная старшей барака после того, как Альма сместила ее с дирижерского места. Зофья приказала девушке вымыть ноги в лохани с холодной водой, где оркестрантки споласкивали обувь, и Виолетта подчинилась, роняя слезы отчаяния.

Вскоре вернулись музыкантши, сыгравшие для команд, отправлявшихся на работу. Для Альмы Виолетта олицетворяла всех женщин Аушвица – обритая наголо, исхудавшая, промерзшая до костей, рыдающая.

– Почему ты плачешь?

Виолетта объяснила.

– Успокойся, я теперь же беру тебя в оркестр, а там посмотрим.

Альма повела ее на склад, выбрала теплую одежду, нормальные ботинки, шерстяные чулки, достала униформу – темно-синюю плиссированную юбку, белую блузку и белый ситцевый головной платок. Такова она, жизнь в концлагере: тебя могут погубить, обокрав, а мгновение спустя – подарить жизнь. Все решает случай.

Виолетта получила чулки без подвязок и пояса с резинками, и через несколько часов они собрались в гармошку, придав ей клоунский вид. Мария Лангенфельд, бессменный аджюдан-шеф[28]28
  Аджюдан-шеф – воинское звание во Франции, оберфельдфебель в Германии.


[Закрыть], Stubendienst[29]29
  Обслуживание номеров (нем.).


[Закрыть], с упорством идиотки ходила за ней следом, требуя «что-нибудь сделать, чтобы треклятые чулки держались как положено». Паралич одной из мышц уродовал ее лицо, речь звучала, как собачий лай. Виолетта вытащила резинку из брючного пояса, чтобы использовать ее вместо подвязок, и привела себя в «надлежащий вид».

Виолетта сидела за пюпитром третьих скрипок, они играли слабые доли тона в вальсах, исполняли несколько музыкальных фраз, повторяющих основную мелодию, но Альма была строга и требовательна к ним не меньше, чем к основным инструментам.

Возвращение к почти нормальной жизни проходило не совсем гладко: прибившись изначально к группе франкофонных узниц, бельгиек, француженок и гречанок, Виолетта с трудом сходилась с новыми людьми. Душа девушки горевала о судьбе родителей. В карантине ее жизнь подчинялась раз и навсегда установленному распорядку – кормежка плюс два посещения отхожего места, – что притупляло страдания. Возврат к «нормальным» отношениям сопровождался стремительным восстановлением чувствительности. Боль набрасывалась на нее, как дикий зверь.

Первые десять дней в оркестре Виолетта чувствовала себя потерянной. Ее все сильнее мучила лихорадка, рука из-за флегмоны распухла и сильно болела, появились первые симптомы тифа.

Думать она могла только о смерти матери, на глаза то и дело наворачивались слезы. Все сторонились Виолетты: депрессия, как известно, заразна и способна погубить человека быстрее самой страшной болезни.

Через десять дней Виолетта попадает в санитарный барак в горячке и бессознательном состоянии.

Флегмону вскрыли, руку забинтовали, наложив прямо на рану гофрированную бумагу. Повязка была такая тугая, что через два дня Виолетта сорвала ее и увидела… вшей. В довершение всех несчастий врач, не способный помочь пациентке, отвесил ей оплеуху: «А нечего своевольничать!»

Три недели Виолетта ничего не ела, лучше ей не становилось, но вопреки всему она прошла «отбор» – молодой организм взял верх над болезнью.

Во время пресловутой процедуры Менгеле, как и любой другой нацистский «врач», за три секунды ставил диагноз госпитализированным узницам. Слишком ослабевших отсылали в барак № 15 лагеря А, откуда на следующий день отправляли в газовую камеру. Они точно знали, что их ждет – в отличие от вновь прибывших в Аушвиц.

Виолетта справилась с испытанием, «уговорив» свое тело стоять прямо. Она знала: если палач укажет налево, она умрет, значит, нужно будет попытаться передать информацию Альме, чтобы та помешала ее переводу в барак смертников.

За три недели в санитарном бараке она должна была восстановить в памяти слова песни Ринье Кетти J’attendrai[30]30
  Я подожду (франц.).


[Закрыть], ставшей мировым шлягером. Старшая по бараку «подбадривала» ее лишней пайкой хлеба – девушка не притрагивалась к еде, но хранила на полу, за ножкой кровати. Никто из подруг ее не навещал, она была полностью отрезана от мира… пусть и лагерного.

Виолетта точно знала: чтобы пережить второй «отбор», нужно напрячь мускулы живота (то, что от них осталось), отклячить зад, поднять голову, смотреть вызывающе. «Конечно, я прекрасно себя чувствую, что за вопрос?!» Все они – трагические манекенщицы на жалком показе, где «отбирают» не в финал конкурса красоты, а на бойню.

Шесть недель спустя она покидала санитарный барак, веся в одежде тридцать килограммов. Дата выхода была символична – 4 ноября, годовщина свадьбы ее родителей. Через год, в этот же день, она попала в Берген-Бельзен после роспуска оркестра.

Лежа в санитарном бараке, Виолетта много думала и затвердила основные правила выживания в лагере. Спасибо судьбе, что ее учили играть на скрипке, а не на пианино! Счастливый случай позволял ей выживать в Аушвице. Она теперь знала, что пережевывание собственных страхов и депрессия – первый шаг к могиле. Она видела мусульманок, утративших волю к жизни, покорных, потерявших всякую чувствительность: некоторые сидели в бараке, привалившись к трубе отопления, получали ожоги третьей степени и не замечали боли…

Виолетта приняла решение бороться – не абы как и не за счет тех, кто попадется на ее пути. Следовало любой ценой задавить свое воображение и отодвинуть как можно дальше уверенность в неизбежности смерти. Однажды – то ли во сне, то ли в бреду – ей привиделось, что грузовик везет ее в барак смертников, предбанник газовой камеры. Она не отбивалась, не молила о пощаде, не кричала. Виолетта надеялась, что все произойдет, как в этом сне – если произойдет… Альтернатива проста: жить в лагере нужно не день за днем, а минута за минутой. Клеймение, унижение, побои – все это можно пережить. Безвозвратна только смерть.

Выйдя из санитарного барака, она пошла навестить подругу, заметила на стекле силуэт и не сразу поняла, кто это… не узнала себя.

Виолетта взяла кусок картонки, одеяло и нож, чтобы нарезать хлеб тонкими ломтиками и намазать их маргарином. Все это принадлежало Жене, с которой она подружилась во время болезни. Та играла в оркестре на мандолине, и окружающие восприняли действия Виолетты как воровство. Она пообещала все компенсировать, как только хозяйка вернется… Женя не вернулась. Тиф убил ее… Врастание в оркестр оказалось делом непростым.

Вскоре после возвращения из санитарного барака Виолетту назначили ответственной за «инвентарь»: оркестрантки играли, сидя полукругом на деревянных табуретах перед пюпитрами. Альма в одиночестве стояла на возвышении. Каждый день весь скарб приходилось относить к воротам лагеря А, а Виолетта все еще была очень слаба.

Как-то раз, проклиная весь мир и Альму, она тащила пюпитры, прихрамывала и задыхалась, быстро отстала и, проходя мимо Хёсслера (коменданта лагеря до Крамера), привлекла его внимание. Одно из главных правил выживания – не выделяться из общей массы, а Виолетта выделилась – изможденностью и слабостью – и нацист ее заметил.

– Что это еще за мусульманка? – недовольно спросил он у Альмы.

Виолетта была в смертельной опасности.

– Одна из моих лучших скрипачек…

Так Розе второй раз спасла девушке жизнь.

– Подкормите ее! Посадите на диету на три месяца.

Диета в лагере – это особый, благоприятный, режим питания: дополнительный литр супа, сладкая овсянка, белый хлеб. Излишки можно обменять на мыло, нож, услугу.

Виолетта оказалась в тройном выигрыше. Она избежала третьего «отбора», получила дополнительное питание, а когда добрела до барака, узницы засыпали ее вопросами и проявили участие.

За нее волновались, значит, шансы на выживание увеличились благодаря счастливому стечению обстоятельств. Теперь Виолетта – настоящая оркестрантка.

II
Годовщина

Брюссель, 15 апреля 1995-го

Мы, представители четырех поколений – Анита Ласкер прилетела из Лондона, Эва Штайнер – из Мюнхена, с нами были мать Элен, ее дочь и внук, другие члены семьи, двое детей Виолетты, Луи, муж Фанни, – встретились в большом брюссельском доме Элен, чтобы отметить пятидесятую годовщину освобождения Берген-Бельзена, случившегося 15 апреля 1945 года. Накануне тебе исполнилось двадцать два года…

Виолетта рассказала мне, что это не первое празднование годовщины 15 апреля. Виолетта, Анита и ныне покойная Фанни встречались в течение пятнадцати лет, чтобы отдать дань памяти, но не превращали свидания в траурные церемонии: лить слезы и жалеть себя было не в их стиле.

Они ходили в ресторан или в театр, слушали выступление Аниты в составе Английского камерного оркестра. Они улыбались, хохотали, потом вспоминали мертвых и выживших, сгинувших там и умерших потом. Там между ними завязались отношения, которые ничто не смогло бы разрушить, это понимали даже посторонние. Встречи 15 апреля поддерживали и укрепляли их связь. Смерть Фанни не нарушила традицию.

Элен решила, что на празднование пятидесятилетия освобождения в Брюсселе следует пригласить нас, родившихся после. Виолетта прибыла с венгерским шоколадно-ореховым тортом. Пятьдесят лет назад она пообещала Элен: «Если выживем в Аушвице, я испеку для тебя этот самый вкусный торт на свете!» На верхнем корже она выложила миндалем цифру «50».

Мы стали свидетелями встречи Виолетты с Эвой: они не виделись с 1945 года. Обе говорили на родном венгерском языке, никто не понимал ни слова, но все ужасно растрогались.

Эти женщины совсем не похожи. Анита высокая, крупная, седеющие волосы коротко подстрижены, у нее удивительно гладкий лоб и проницательный взгляд, а говорит она, избегая экивоков и эвфемизмов. При первой нашей личной встрече у меня сразу появилось чувство, что я давно ее знаю. В некотором смысле так и есть – Виолетта рассказывала мне об Аните. Я чувствовал себя неуверенно в присутствии этой ее подруги, можно сказать, что был «выбит из колеи»: по-французски она говорила с сильным немецким акцентом, ее речь казалась слишком быстрой, тон был сухой, даже холодный. Внешность обманчива: крепкое рукопожатие не было безразличным, оно предупреждало: «Сохраняй дистанцию и держи себя в руках, мы терпеть не можем сладкие слюни!»

Эва кажется отстраненно-безучастной. Тонкие черты лица и изящная фигура делают ее очень похожей на фарфоровую куклу, хрупкую, бесценную. А она сильная, раз не погибла в лагере и продолжила жить… Эва была певицей и слегка модулирует фразы, когда говорит, едва заметный акцент уроженки Восточной Европы смягчает слишком высокий голос. Эве тяжело вспоминать тебя, у меня создается впечатление, что она все еще защищается от видений и кошмара воспоминаний, заперев самые тяжелые на чердаке памяти. Эва не помнит, что пела в лагере. Эсэсовку Марию Мандель[31]31
  Мария Мандель (1912–1948) – нацистская военная преступница, садистка. В 1942–1944 гг. – начальница женского отделения концентрационного лагеря Аушвиц-Биркенау, ответственна за смерть 500 тысяч женщин-заключённых. Мандель была одной из главных фигуранток процесса над палачами Аушвица, состоявшегося в ноябре – декабре 1947 г. Суд приговорил ее к смертной казни через повешение. Приговор был приведен в исполнение 24 января 1948 года в городской тюрьме Кракова.


[Закрыть], старшую надзирательницу женского лагеря, называет «фрау Мандель», каким бы странным это ни выглядело. Можно подумать, что готовность повиноваться ожила без предупреждения.

Я крепко обнимаю Элен – за нее, за тебя, за себя. Я твой представитель на встрече, и мы не станем много говорить об Эльзе, потому что этот юбилей – праздник жизни и удачи. Луи, муж Фанни, не сразу вычисляет, кто я такой: брат Эльзы? ее муж? Да нет же, всего лишь сын…

Торжественное застолье в этом году совпадает с Пасхой, когда верующие поминают бегство из Египта… Я, уж простите, не могу воспринимать случившиеся с вами несчастья как испытание, посланное вашим милосердным Господом. Параллель между эпизодом из Ветхого Завета и вашим освобождением из Берген-Бельзена английскими танкистами кажется мне, мягко говоря, неуместной. Мне трудно усмотреть в этом перст Божий или считать реинкарнацией Моисея фельдмаршала Бернарда Монтгомери, рыцаря Эль-Аламейна[32]32
  Бернард Лоу Монтгомери Аламейнский (1887–1976), виконт (1946), британский фельдмаршал (1944). С 1942 г. командовал 8-й армией в Северной Африке, в 1944–1945 гг. – 21-й группой армий в Нормандии, Бельгии и Северной Германии. В 1946–1948 гг. был начальником имперского генштаба, в 1951–1958 гг. – 1-м заместителем главнокомандующего Вооруженными силами НАТО в Европе.


[Закрыть]… Эва сидит в дальнем торце стола. Анита сначала курит без остановки, потом задремывает. Виолетта вздыхает – ей ужасно скучно, она ерзает на стуле. Элен – она посадила меня по левую от себя руку – выглядит счастливой. Она улыбается. Должно быть, думает о тебе. Я – думаю. После церемонии можно будет поговорить. Я больше молчу, смотрю на четырех женщин, взволнованный, завороженный. То же чувствует сын Виолетты Оливье, не упускающий ни одного произнесенного слова.

Именно тогда я окончательно утвердился в намерении любой ценой сохранить, сберечь вашу историю. Никому не дано постичь природу связи между тобой, Элен и Фанни, у меня нет ни желания, ни возможности сделать это. Было бы абсурдно даже пробовать. Я чувствую себя «исключенным» из общего разговора и… совершенно счастливым – за тебя и остальных. Я не чувствую ни гнева, ни ущемленности, не то что в семье, где установился культ Эльзы.

Связь того же рода существует между Элен, Виолеттой и Анитой, она очень сильна и ощутима на почти физическом уровне. Они готовы говорить о том, что их связывает, а я надеюсь понять упущенные детали твоей жизни, эхо твоих чувств и твою тогдашнюю боль.

Женщины из лагерного оркестра соглашаются посвятить меня в то, что ты пережила в Аушвице и от чего всегда меня отстраняла. Мне больше не нужно силой вламываться в чужую историю, действующие лица которой были так унижены и столько вынесли, что в их горестях лучше не копаться.

Я успеваю поговорить с Анитой до ее возвращения в Лондон. Думается, она поняла, чего я хочу, и готова рассказать мне о тебе. Анита спрашивает, чего нам не хватало в отношениях после всего, когда война закончилась и лишения больше не мешали людям нормально существовать. Я признаю́сь, что дело было в твоем молчании – сначала о прошлом, а потом и обо всем вообще. Анита понимает с полуслова, она уже слышала подобное. Я задаю ей вопрос, не дающий мне покоя с момента встречи с Виолеттой. Все всегда говорили, что моя мать была мягкой, спокойной и незлобивой, она попала в лагерь, «выдрессированная» двадцатью годами жизни в непростой семье. Я знал тебя в других обстоятельствах и могу подтвердить: ты ни за что не стала бы сражаться за себя, но выжила в Биркенау, не изменив своей природе. Как это возможно?!

Анита объяснила. Возможно, все дело в везении – позже удача отвернулась от тебя, – а другим ключом к тайне, безусловно, была Дора, четырнадцатилетняя девочка, которую Эльза пыталась защитить.

Дора… Я слышал это имя, когда взрослые думали, что я не обращаю внимания на их разговоры. Представляю себе ребенка в лагере, представляю тебя, делающую все возможное и невозможное, чтобы уберечь ее. Ласка, улыбка, капелька надежды, ломоть хлеба или кусок мыла… Две жалкие птички, поддерживающие друг друга. Думаю, ты могла бы пожертвовать собой ради Доры, уж это ты всегда умела…

Внезапно к сердцу подступает волна абсурдной ревности. Неужели ты истратила на Дору весь запас нежности и внимания? Мне поэтому ничего не досталось несколько лет спустя? Воображаю, как ты защищала эту девочку в Биркенау, и времена смешиваются у меня в голове, твоя последующая жизнь видится иначе, как будто ты не покидала меня, оставив на отца, который так часто отсутствовал, что казался абстрактным существом.

Однажды я нашел у сестры документ, в котором была указана дата твоей депортации из транзитного лагеря в Малине: состав № 20, 19 апреля 1943 года. Через пять дней после твоего двадцатилетия. Мне больно за тебя. Второй раз в жизни я вижу тебя там, тебя и Дору, которую не знал…

Биркенау, апрель 1943-го

Попав в Биркенау, Эльза всем своим существом ощутила вездесущность смерти.

Она спрыгнула из вагона на платформу, и ей сразу пришлось отвыкать от единственно возможного для нее стиля поведения – вежливого, сдержанно элегантного. Некоторые члены нашей семьи считали нежелание Эльзы выставляться покорностью. Она уже на платформе видит, как обращаются с самыми слабыми, неловкими, хрупкими, старыми, больными, детьми – со всеми теми, кого она всегда училась уважать: в адском шуме творящегося светопреставления удары сыплются градом, люди кричат, лают собаки, формируется колонна.

Потом две группы разделяются, и шум становится невыносимым, мужья окликают жен, дети зовут отца или мать…

Никто и ничто не могло подготовить Эльзу к страданию, стремящемуся к бесконечности, к безумному распорядку жизни. Нацисты управляли массой узников, раздавая удары направо и налево, живые скелеты в полосатой одежде выносили из вагонов вещи депортированных, смывали грязь, поливая полы водой из шлангов.

Обе группы начали движение к голове поезда. Справа от состава стояли грузовики, люди залезали медленно, но их не били.

Действо ускорилось. Эльза оказалась перед эсэсовским офицером, тот послал ее налево, небрежно махнув стеком. Там стояли женщины, в основном молодые. Ни одного ребенка. Ни одной старухи. Ее явно отобрали для какой-то определенной цели. Но почему так быстро?

Эльза погрузилась в совершеннейшее отчаяние, узнав через несколько дней от одной из узниц, что сталось с неотобранными.

Так вот откуда берется сероватый дым, воняющий человеческой плотью и горелым жиром, его запах проникает под одежду, пропитывает кирпичи карантинного барака, куда ее бросили вместе с остальными прямо на землю. Прибитую тысячами женских ботинок землю Аушвица.

Эльза попала в лагерь 22 апреля, вскоре после своего двадцатого дня рождения, отпразднованного в Малине. В распавшейся семье ее давно не поздравляли – поводов праздновать было маловато. Пришлось прервать учебу и работать – помогать отцу, сафьянщику по профессии, шить шикарные сумки и ремни. Эльза ненадолго поддалась ностальгии по обычной, нормальной, жизни, но быстро справилась с тоской, понимая, как глупо это выглядит за колючей проволокой. Сколько ненужных, неважных, но приятных мелких дел она могла бы сделать, чтобы отпраздновать свое двадцатилетие: сходить в кино, послушать музыку, потанцевать, если найдется партнер…

Здесь ей побрили голову, пометили, как животное, одели в лохмотья и заперли в месте, сотворенном кошмаром. Оно невозможно, немыслимо. Границы пространства на планете Биркенау отмечены колючей проволокой.

Во время карантина ей чудились звуки музыки. Не всегда в нужном темпе, неуверенные, но в целом напоминавшие Военный марш Шуберта. Музыку Эльза слышит дважды в день, утром – около шести, вечером – ближе к семи, часы у нее отобрали, но она точно знает, что играют «по расписанию». В лагерный шум и гомон внутри барака, где Эльза заперта двадцать три часа из двадцати четырех, ветер время от времени приносит отдельные звуки – голос флейты и даже аккордеона.

В контексте лагерного мира эта музыка кажется странностью, еще одним извращением. Эльза не ищет источник звуков, ей не до того, главное – как можно дольше оставаться живой.

Впервые в жизни она говорит себе, что должна реагировать. Для нее естественнее было бы пойти на дно, молча умереть, как две, три или десять женщин, которых каждое утро находят бездыханными на койках. Она уже видела, как узницы кончают с собой, бросившись на проволоку под током или выйдя в запретную зону, чтобы их застрелили с вышки. Эльза не раз думала поступить так же.

Она не знает судьбы отца, арестованного одновременно с ней, и даже думать боится о трех братьях, скрывающихся в окрестностях Брюсселя. Двадцатилетней девушке слишком тяжело нести груз тревог и страхов за жизнь других, но есть Дора, и это все меняет.

Девочка жила с родителями и сестрой в Ватерлоо, на втором этаже дома, где Миллеры занимали первый. Ей нравился Луи, один из братьев Эльзы. Много позже моя мать узнает, что он всю ночь бродил вокруг, после того как гестапо произвело арест. Милый смешной рыцарь – хотел предложить нацистам себя в обмен на сестру.

Она чувствует смутную вину перед Дорой. Девушек везли в брюссельское гестапо в городском автобусе, конвоировали их бельгийские жандармы, не такие свирепые, как немцы. Дора хотела сбежать, но Эльза не осмелилась – как всегда.

С тех пор она чувствует ответственность за девочку. Дора без конца плачет, она боится всего и всех, не отходит от Эльзы, у которой не так уж много сил, но приходится утешать младшую подругу, притворяясь спокойной и уверенной в счастливом будущем. Эльза попробует сражаться, чтобы выжить. Сражаться с миром, где давление – норма жизни. Сражаться с отчаянием, которое овладевает душой при виде каждодневных зверств. Она должна победить привычку к подчинению, формировавшую ее жизнь в детстве и юности.

Я недавно узнал, что выдали вас владельцы дома. Ты была так невинна и простодушна, что во время заключения ни разу не задумалась, кому «обязана» своими несчастьями…

Вскоре после ее появления в лагере в барак пришла «лауферка» и спросила, есть ли среди «новеньких» музыкантши, но Эльзе не пришло в голову вызваться: она не воспринимала всерьез несколько лет занятий скрипкой. Очень характерно для нее – никогда не чувствовать себя на высоте положения. Дальняя кузина Берта, с которой она встретилась в лагере, вытолкнула ее вперед.

Эльза, следуя за посыльной, пересекла лагерь А и карантинный лагерь, они миновали пост охраны, вышли на пустошь, разделяющую лагеря А и В, и добрались до деревянного барака, расположенного слишком близко от труб, дымивших день и ночь. Транспорты с депортированными прибывают со всей Европы.

Внутри Эльза попала в другой мир. Никто не кричал, не чувствовалось атмосферы безволия, царившей в другом лагере. Барак еще достраивали – по стандартному образцу всех деревянных бараков, составлявших часть женского лагеря справа от плаца, здесь было две комнаты, разделенные перегородкой.

Изумлению Эльзы нет предела: в первой комнате с десяток женщин с грехом пополам играли военный марш на разношерстных инструментах. Обстановка почти студийная, кирпичная печь почти горячая.

В этом оркестре два аккордеона, три свирели, одна поперечная флейта, виолончель, две скрипки, гитары, мандолины… В углу, рядом с личной комнатой старшей по бараку, за столом работают копиистки – они размножают дирижерские аранжировки, чтобы раздать каждой оркестрантке.

Теперь Эльза понимает, откуда доносилась музыка, хотя поверить в увиденное нелегко.

Высокая крепкая женщина спрашивает ее по-немецки с польским акцентом, на каком инструменте она играет, сколько времени училась, дает ей скрипку и ноты… Обескураженность Эльзы перерастает в панику.

У нее было недостаточно времени, чтобы понять невероятный лагерный мир, придется еще многому научиться, и она не в силах скрыть изумление: оказывается, в Аушвице организуют прослушивания!

И Эльза старательно играет перед собравшимися женщинами и высокой полькой Зофьей Чайковской. Играет, уверенная в провале.

Из сочувствия, собственной средненькой музыкальности или просто по той причине, что выбирать не приходится, Чайковска не выражает неудовольствия: «Ладно, я тебя беру. Будешь приходить сюда каждый день и работать над репертуаром, но переселишься к нам только после окончания карантина. А теперь – марш к остальным!»

Остальные:

две греческие аккордеонистки, сестры Иветта и Лили Асаэль. Они совсем не похожи: Лили маленькая, кругленькая, коренастая, выглядит сильной и уверенной в себе. Без конца ругает сестру – та лет на десять моложе. Коллективу не слишком нравятся ее гневные выходки и вопли. Застенчивая Иветта ободряюще улыбается Эльзе. Она совсем молоденькая, лет пятнадцати, не больше, темноволосая, изящная, и ее не уродует даже полосатый «наряд».

Хильда Грюнбаум, молодая немецкая еврейка, храбрая и решительная по характеру, играет на скрипке. Она видела, как убили всю ее семью, но не сломалась. Она много лет была членом сионистской организации и поначалу спорила с подругами, не уверенная, стоит ли вступать в оркестр. Хильда вполне прилично музыкально образованна, занималась сольфеджио, владела скрипкой, как любая юная немка из «хорошей семьи», пока нацизм не решил объяснить всему миру, что́ есть хорошая семья. Теоретически она легко могла стать участницей оркестра, но у нее имелись проблемы морального толка: не является ли добровольное участие в проекте нацистов коллаборационизмом? Все единогласно постановили: нет, не является. Она должна не только сама играть в этом оркестре, но и сделать все возможное и невозможное, чтобы максимально быстро ввести туда остальных. Хильда станет первой еврейкой музыкального коллектива.

Рут Бассен, Сильвия Вагенберг и ее старшая сестра Карла, прибывшие в лагерь одним поездом с Хильдой, немного играют на блокфлейте, маленькой деревянной дудочке – доведенной до совершенства концепции древнейших свистков. Играют сестры в пределах программы музыкальной школы, но главное – знают музыкальную грамоту. Их приняли в оркестр сразу. Карла почти никогда не выпускает из поля зрения младшую сестру.

Рядом с ними – мадам Кронер. Старейшина, которую все, в том числе Чайковска, уважительно зовут «тетушкой» или фрау Кронер. Самая младшая музыкантша, Иветта, считала «тетушку» древней старухой девяноста лет от роду. Фрау Кронер до войны играла в филармоническом оркестре на поперечной флейте. Ее сестра виолончелистка Мария часто жалуется на головные боли и чувствует себя совсем слабой. Это первые симптомы гриппа, от которого она вскоре умрет.

Скрипачки – большинство из них польки, в том числе Хенрика и Мария, – играли скорее плохо, «приблизительно».

На мандолинах и гитарах тоже польки и две украинки – Броня и Сура.

Музыкантш всего десять, но их мирок уже напоминает языковую Вавилонскую башню. Лили и Иветта говорят и ругаются между собой на греческом, Хильда, Сильвия, Карла, Рут и сестры Кронер общаются на немецком, украинкам Броне и Суре удается беседовать с польками на русском…

В коллективе объясняются – с трудом – на ужасной смеси языков, немецкого с привкусом польского и русского. Женщин, отвечающих за поддержание порядка в бараках и, главное, за раздачу пищи, называют «Обслуживание в номерах» (так их окрестили нацисты). Во всех лагерях на территории Польши их переделают в «Затычек» – так короче… Чайковску, «дуайеншу» оркестрового барака, будут называть Блокова[33]33
  Blockova – польский эквивалент немецкого Blockälteste – старейшина блока/барака.


[Закрыть]. Эльза родилась в Германии, покинула страну в 1933-м, в десять лет (ее родители оказались проницательнее многих и правильно поняли природу нацизма). Семья спряталась сначала во Франции, потом в Бельгии, так что у Эльзы был большой опыт скитаний. Она бегло говорила на идише, немецком и французском и была в группе переводчицей и передаточным звеном, помогая общаться немкам, франкофонным гречанкам, француженкам и бельгийкам.

Эльза ненавидела конфликты – нахлебалась в семье – и часто пыталась сгладить углы, разрулить недопонимания, неизбежные в разноязыком женском сообществе. Она была счастлива, что попала в оркестр – так ей будет легче защищать Дору.

Девочка часто стояла у дверей барака, не решаясь войти из страха перед громадной полькой, «старшиной» оркестра. Приходилось ждать, когда Эльза выскочит на улицу, чтобы повидаться с ней. Пятьдесят лет спустя она расскажет, как пряталась под кроватью Эльзы во время лагерных «отборов». Эльза успокаивала Дору всем своим поведением: она всегда была в ровном настроении, говорила с девочкой мягко, делилась с ней хлебом и теплой одеждой, целовала на ночь.

Через некоторое время, вероятно, с помощью Эльзы, Дора попала в «Канаду» – команду, состоящую в основном из женщин. Они перебирали багаж вновь прибывших, искали деньги и драгоценности, сортировали одежду. Бараки, где жили эти заключенные, находились рядом с большими крематориями, называли их так потому, что Канаду считали богатой страной.