Текст книги "Ингрид Кавен"

Marie! Marie! Ich капп nicht mehr! Ich капп nicht mehic![21]21
  Мари! Мари! Я больше не могу! (нем.)


[Закрыть] «Мне семь с половиной. Перед зеркалом на моем трюмо, по обе стороны которого стоит белая сирень – майская – ее я ворую в заброшенных садах полуразрушенных домов, я водрузила маленькую деревянную раскрашенную мадонну: ее светло-розовое лицо обрамлено бледно-голубым капюшоном». Праздник Девы Марии. Девочка какой день уже не смыкает глаз, мучаясь от аллергии: кожа во многих местах лопнула, особенно на локтях и под коленками, язвы в этих местах то кровоточат, то покрываются корочкой – длинные рукава в любую погоду, отекшее лицо, заплывшие глаза, морщинистые веки. «Стараться не двигаться, пусть кожа отдыхает, или двигаться очень медленно» – маленькая мумия с золотым голосом, кукла, которая не может шевельнуть ни рукой, ни ногой. Девочка стоит на коленях перед алтарем, который соорудила перед зеркалом, руки соединены в мольбе, бинты, повязки, в зеркале ее отражение наполовину скрыто фигурой Девы Марии. Ave Maria звучит очень по-домашнему: тоненький голосок выводит слова молитвы, тянет литанию, в то время изуродованные пальцы скользят по четкам, перебирая сияющие жемчужины. Трюмо стоит в простенке между окон, которые выходят прямо на улицу.

 
Ora pro nobis pecatoribus.
Молись за нас, грешных.
 

Эта молитва, произносимая слабым голоском, обращена к деревянной фигурке: девочка просит избавить ее от страданий, дать ей новую кожу, подарить сон. На заднем плане за этим майским алтарем возвышаются высокие заводские печи, тонкие трубы, из которых валит черный дым и вырываются ацетиленовые всполохи: день в самом разгаре, но небо подернуто желтоватой дымкой, как декорация в съемочном павильоне; и днем, и ночью на небе вспыхивают красные, багровые искры, как будто включена лампа накаливания, а отсветы ее пламени отражаются в речной воде. А внизу, на улице, под этим самым алтарем, два раза в день появляется армия шахтеров – они шагают молчаливые, гордые и суровые, их лица черны и блестят от пота, на лбу укреплена лампочка, свои каски они несут в руках. Кажется, что они медленно идут на войну, слышен лишь шорох их уставших ног, некоторым из них уготовано умереть от рака легких, и можно подумать, что девочка молится и за них… Маленькая розово-голубая Святая Дева среди майской сирени реет над этим городом как хоругвь.

Маленькая музыкантша часто едет в трамвае через весь полуразрушенный город в полной темноте: ей шесть или семь, река Саар, дома со слепыми фасадами, двери и окна, забитые досками, мост с рельсами, по которым идут поезда из-за Рейна во Францию, Форбах совсем близко, потом четверть часа пешком – она обходит старый замок, задняя стена которого нависает над пропастью, поднимается по старой лестнице: в одной руке – портфель с партитурами, в другой – коробка сигар, звонит в дверь к Вальтеру Гизекингу – двадцать пять сигар за урок. Школа Гизекинга, она совсем новая, современная, основана на релаксации, гибкости, на запоминании партитуры, что улучшает автоматизм. Партитура в голове – вся сонатина целиком: нотные знаки, цифры, ключи на линейках, их пять, по числу проволок. В просторной гостиной, обставленной в буржуазном духе, над двумя «Стейнвеями» огромная картина в старой золоченой лепной раме – масло, голландская школа: трехмачтовое парусное судно на бушующих серо-черных пенных волнах и чернильное небо, оно наводит ужас даже там, в темноте, на картине; сумрак этот еще больше подчеркивает одинокая маленькая лампочка, освещающая страницы развернутой партитуры, между роялями прохаживается учитель: высокий, улыбающийся, в элегантном костюме, он сейчас проверяет урок, который играют его лучшие ученики, Musterschüler[22]22
  Ученики, постигающие искусство (нем.).


[Закрыть] – они и сами концертируют, по воскресеньям на волнах радио Саарбрюккена: «Руку не напрягать, кисть свободна… Главное, не форсируйте звук». Пальцы свободно ложатся на клавиши, контролируемая мягкость движения автомата, акробатика на месте, у этой школы, которая проповедовала свободную игру, как у всего нового, был свой непризнанный пророк, основоположница, пианистка – Клара Шуман… но в то время! женщина! и, кроме того, в тени такого знаменитого мужа!.. Прекрасное лицо с правильными чертами, совершенный овал, чувственные губы, большие черные глаза, тонкая кисея шейной косынки на обнаженных плечах, тесемка, шнурок, как витая струна рояля, и еще один шнурок, идущий через лоб, поддерживает по обеим сторонам лица два бандо черных как смоль волос, они чуть выбиваются из прически и завитками падают на шею – романтическая героиня мечтаний Эдгара По. Это лицо можно лицезреть на купюре в 100 немецких марок, и даже дважды: один раз в медальоне, и второй – как водяной знак, чтобы отличить фальшивки, это лицо пущено в оборот, оно разменивается, переходит из рук в руки, каждый день по сто раз. «Не напрягайте кисть… Свободно!.. Расслабьтесь… Свободная кисть». Учитель поднимает вытянутую руку маленькой музыкантши на уровень плеча, потом отпускает ее, и рука падает, как неживая, рука бездушной марионетки, заставляющей петь струны.

Однажды ноябрьским вечером со страницы иллюстрированного журнала, который она перелистывала забинтованными и замотанными в ткань пальцами, на нее взглянуло странное, словно сведенное судорогой лицо Доры Маар. Наскакивающая друг на друга мозаика из кое-как вырезанных кусков изображения, несовмещенные, плохо подогнанные фрагменты, в этом лице не было ничего человеческого. «Я это знаю! Именно так, именно это я и чувствую! Внутри у меня все именно так!» Это было как откровение. Женщина в кивере сидит на кресле со спинкой из резного дерева, напоминающие звериные лапы с когтями руки лежат на выгнутых подлокотниках – воплощенное величие хаоса… Эта иллюстрация была ее зеркалом, девочка представляла себе внутреннее состояние этой женщины – там все было именно так… именно так, как чувствовала она! Она ощущала внутри эту голову точно такой же, какой она была снаружи: в ее черепной коробке были просто свалены отдельные несовместимые части – девочка чувствовала это физически, это ей не просто казалось: у нее в голове целая машинерия неправильно вставленных друг в друга механизмов. Механический зверь. Она долго, очень долго рассматривала эту картину сквозь щелочки полузакрытых, отечных, распухших век. Сидя на кровати, она внимательно разглядывала эту женщину; та была одинока, отрезана от всего мира, запястья ее были туго стянуты манжетами длинных рукавов, чтобы она не могла расцарапать свои раны, но откуда-то издалека, из очень далекого далека, некой темной точкой, которая располагалась где-то за маской лица этой женщины, к ней пробивалась признательность к художнику: он сумел облечь в форму то, что девочка считала постыдной, недостойной названия аномалией, с царственным блеском и бесстыдством извлек он на белый свет, на всеобщее обозрение – пусть все видят тех ночных чудовищ, которых она привыкла считать своей собственностью. И с этого дня девочка почувствовала, что существует.

Несмотря на свой изысканный вид – чистюля с вечно застегнутыми на запястьях манжетами, – который приобретается при занятиях классической музыкой: железные правила упражнений, трудно поддающиеся расшифровке партитуры, подчинение ритму, ей любой ценой хотелось быть как все, как все другие дети, и даже рисковей; в перерыве между двумя уроками музыки она отправлялась играть среди развалин, лишившихся фасадов домов, где еще болтался на задней стене над пустотой эмалированный умывальник, а на стенах еще можно было различить загнутые концы свастики. Чугунные балки так и норовили сорваться в пропасть – груды штукатурки, железок, некоторые из которых оказались намертво припаяны друг к другу, металлолом: страшно ходить под всем этим хламом, в этом железном и каменном скелете, – опасность подстерегает тебя… А потом – бегом через колючки диких роз – волшебные опасности неизведанного мира… А потом – домой: она уносила с собой противный запах сурепки, которая всегда выбирает себе помойки и свалки, запах сурепки смешивался с ароматом роз, тайком ото всех поднималась она на четвертый этаж, чтобы незамеченной никем присутствовать на забавных вечерах. Анна, ее бабушка, panatella до кончиков ногтей – короткая мальчишеская стрижка, Herrenschnitt,[23]23
  мужская стрижка (нем.).


[Закрыть] тяжелый запах лаванды, – была живым пережитком прошлого, спириткой, она вызывала мертвых, как это было модно в двадцатые годы. В свое оправдание она цитировала святого Августина: «Мертвые невидимы, но они живут вокруг нас». Маленькой музыкантше нравились эти церемонии и пассы, которые проходили втайне от родителей: математическая ясность, подчинение ритму сменялось подобием общения с невидимым посреди восточной экзотики.

Все участники сидят вокруг стола с вытянутыми руками и мизинец каждого, этот палец, отвечающий за слух, касается мизинца другого. Ваши руки находятся прямёхонько над маленьким перевернутым блюдцем, на котором нарисована исходящая из центра стрелка. Блюдце установлено на картонном квадрате, на котором вы пишете буквы алфавита. Блюдце оживает благодаря вашему магнетизму, и стрелка начинает указывать букву за буквой, из которых складываются слова, это и есть ответы, что дают умершие. Вызванный однажды вечером дух дедушки объявил: «Шикемитсу, я здесь!» – именем этого японского министра внутренних дел он наградил девочку при рождении, а потом называл так и после, из-за аллергии у нее отекало лицо, кожа становилась пергаментной, а глаза – косыми щелочками. «Шикемитсу, я здесь!» Господин Корнелиус, друг Анны и главный устроитель этих несусветных сеансов, безапелляционно заявил: «Это дитя – прирожденный медиум!»

Она вышла на сцену легко, совершенно естественно, и все вокруг нее подчинилось ей, казалось, что само пространство находится у нее в услужении.

«…как будто разворачивается проекция на экране, – думал Шарль, – как будто к жизни ее вызывают лишь музыка, свет и слова, которые ей не принадлежат, и она существует, пока длятся эти мгновения: не будет их, не будет и ее, ни до них, ни после ее нет, совершенно, как в кино». В нее вдохнули жизнь, каждое мгновение в свете прожекторов она придумывала себя заново, как придумывают жизнь куклы, но она была живой и даже очень живой, однако быстро переходила от одного состояния в другое: женщина и кукла перемешивались в ней, и куклой она была тоже. Марионетка, священнослужитель: вот то, что не принадлежит мне, и тем не менее я дарю его вам, я обрела его, а теперь отдаю вам – музыку, какие-то слова и даже жесты, их тоже я отдаю эфиру… Именно так, она была посредником, инструментом… «Медиатор»? Восхитительный дар наделять тем, чем не обладаешь.

Да, создавалось впечатление, что она рождалась из света, звука, лучи высвечивали ее лицо, провода, тянущиеся от микрофона к усилителям, – голос. «Марионетка…» – думал Шарль, у которого в голове тоже была партитура: строчки из пяти линеек, провода… Эфемерность, которую оживляют в этой запретной зоне сцены световые лучи и музыкальные вибрации… Ее нельзя было с полным основанием отнести к существам одушевленным, хотя жизни в ней было больше, чем в ком бы то ни было. Эта прелесть искусственности не была дана ей от природы – она переделала всю себя, – и от этого искусственность становилась еще заметнее. Из-за болезни она придумала себе новое тело: старое было изуродовано, уничтожено, оскорблено – панцирь, маска, которые предохраняли ее и одновременно делали уязвимой; она обитала в другом, не материальном мире, тот был слишком далек или слишком близок, он угрожал ей, и она не могла с ним справиться. Ею управляли невидимые нити, она могла ничего не делать: загадочный центр тяжести посылал свои импульсы каждому из ее членов, каждому ее мускулу, каждой связке… Да, господин Корнелиус был прав: прирожденный медиум! Но не все так просто: медиум этот общается и с материальным миром, ее же отношения с ним разворачивались почти на животном уровне: воздух, земля, стены и свет – она умела «брать» их почти инстинктивно, так же, как и все пространство сцены, но более того: она и принадлежала этим стихиям, была на их стороне.

Шарль не сводил с нее глаз. «И я живу с ней, с этой бестией!» – повторял он про себя. Сегодня днем, например, он читал газету, а она, в джинсах и футболке, пробовала какой-то отрывок из «Лунного Пьеро». И вдруг, на ровном месте, взяла на две октавы выше. Фантастика! Он тут же вспомнил, как во время тренировочных заездов на «Гран-При Монако» в «Формуле-1» машины на финишной прямой резко набрали скорость. Он мало что тогда увидел, но в том, как за считанные секунды мотор переходил с первой скорости на четвертую, было что-то нечеловеческое. И в том, как это было сделано сегодня – запросто, сидит на диване в футболке, – было нечто столь же нечеловеческое, что поражало еще больше, чем на сцене. Бестия! А потом как ни в чем не бывало они вернулись к пустому разговору, как будто ничего не случилось. Она успокоилась, снова опустилась на землю, на диван с темно-красной обивкой – слишком яркий для Шарля, он предпочитал нечто более нейтральное: серое, белое, черное… Впрочем, при чем тут белый? Белый – это как пауза в музыке, продолжение звучания. Еще бы! Ведь он живет с певицей! Однажды вечером в Берлине на Курфюрстендамм он просто натолкнулся на ее громадное лицо: афиша 2 на 2 метра; «Забавно, – тогда сказал он себе, – это она и не она». Впрочем, расстояние, отделявшее «ее» на сцене и «ее» в жизни, было огромным, трудно даже было соединить этих двух женщин, понять, что их связывает… Сидя на диване, она лишь чуть-чуть выпрямилась, чуть глубже вздохнула, чуть округлила немного напряженные губы, дрогнули ноздри – такое лицо бывает у пилота гоночного болида, чуть измененное в прорезе шлема лицо… Глаза? Да обычные, может быть, лишь более сконцентрированный взгляд… Мгновение, и голос уже взлетел вверх, ракета вырвалась, кто говорит об объеме звучания? Старт – ускорение – легкий выход на орбиту – In einem phantastischen Lichtstrahl[24]24
  В лучах фантастического света (нем.).


[Закрыть] – в невероятном световом луче. Вот и все. Потом – стоп! И они снова о чем-то преспокойно беседуют, а она грызет шоколад. Кстати, по поводу «Формулы-1» одна девушка как-то сказала: «Ингрид – это «порш» среди певиц». Если продолжить это сравнение: «Я всегда ощущал себя, – думал Шарль, – как невеста гонщика. Я сопровождаю ее в мировом турне: отели, концерты, по десять раз в день отвечаю на телефонные звонки, присутствую на пробах, на последних прогонах, трясусь перед началом выступлений и потом, во время концерта, бывает, мне даже хочется, чтобы это все кончилось».

Теперь она из глубины сцены подходила к рампе… «Что это еще за цепь, какие-то матовые металлические звенья, намотанные на запястье? Я их раньше никогда не видел…» Жалкая цепь – сразу вспоминаешь войну, отступление, зону, теплушки, вагонетки, металлический скрежет, – как это все не вяжется с черным облегающим атласным платьем… Она стояла спиной к свету, Gegenlicht, ее огромная тень улеглась на левую стену и на сцену, она не в точности повторяла силуэт ее тела и несколько хаотично двигалась: тень соблазняла, как будто обладала своей собственной жизнью, и на мгновение показалось, что именно она, эта мимолетная дрожащая тень, и произвела ее на свет, но мгновение прошло – фьюить, – очертания стерлись, тень исчезла… Ингрид сделала три шажка – и не бежала, и не шла – такими скользящими шажками приближаются к вам подростки, дети со слабой улыбкой на губах… Она приближается… приближается… Шикемитсу входит в реальный мир…

Это было в Шварцвальде – сколько ей было? Двенадцать или тринадцать. Два раза в месяц в Кёнигсфельд приезжал для небольшой католической диаспоры – душ тридцать – священник и приглашал ее играть в капелле на фисгармонии. Как только служба заканчивалась, она быстро бежала через деревню, торопливо вытаскивала на бегу из кармана пальто тюлевый чепео, тонкую атласную ленту которого она завязывала под подбородком, таким образом переходя из одной религии в другую – ловкость рук, просто игра с этим ничего не значащим украшением: всего-то навсего кусочек тюля, ленточка. «Я появляюсь как раз вовремя, чтобы успеть занять свое место среди певчих в лютеранской церкви Цинцендорфской общины. Пою, сопровождая игру доктора Швейцера – черный сюртук, бант на шее, он играет на органе Баха, он очень хорошо это делал, и орган был прекрасный, один из лучших в Германии…» Подлинное наслаждение, счастье слышать все эти голоса и свой вместе с ними! Они пели кантаты, славословия радости Jesu meine Freude, meines Herzens Weide, Jesu meine Zier.[25]25
  Иисус моя радость, отрада моего сердца, моя услада (нем.).


[Закрыть] Там, на вершинах, через последние контрфорсы можно было рассмотреть следы ледникового периода. Этот доктор был теологом-меломаном, он написал про жизнь Иисуса и каждый год приезжал из Ламбарене, где ходил за прокаженными, у него был дом в Кёнигсфельде. Она увидела его однажды в лесу: согнувшись в три погибели, он толкал перед собой тачку, а когда она подошла ближе, то увидела, что тачка эта была полным-полна писем, посылок, один раз в неделю он ходил за ними на почту, и, пока обменивалась с ним вежливыми приветствиями, она смогла рассмотреть, какие это были письма – марки на них были со всего мира, даже китайские. «Выходит, на свете, даже в Китае, есть люди, у которых кожа еще хуже моей?» – говорила она себе.

В том пансионе в Щварцвальде она, на манер священных индийских певиц, которые не платили налоги и считались историческими памятниками или национальным достоянием, была освобождена от утомительной работы по дому: она могла не убирать кровать, не гладить ночную рубашку, не готовить – только петь. По вечерам они с девочками сбивались в кучу и слушали радио: Ohne Krimi geht die Mimi nie ins Bett,[26]26
  В постель не ложится Мими без крими (криминальный роман, детектив) (нем.).


[Закрыть] Мими не ложится спать без детектива… Das Machen nur die Beine von Dolores, а мальчикам не заснуть из-за ножек Долорес, Daß die Senojres nicht schlafen gehen[27]27
  На это способны лишь ножки Долорес (нем.).


[Закрыть]… Гол! Гол Фрица Вальтера. Тот крик комментатора матча прославился еще больше, чем сам гол: «Mein Go-o-ott Wa-a-a-a-a-alter!».[28]28
  Бо-ож-же мой! Ва-а-а-а-альтер! (нем.)


[Закрыть] Немцы стали чемпионами мира. Они снова стали членами мирового сообщества, они перестали быть париями, они получили награды, а вся Германия распевала Die Capri Fischer[29]29
  Рыбаки Капри (нем).


[Закрыть] – каникулы в Италии, ах! В Италии! Wenn bei Capri die rote Sonne versinkt und am Himmel Die bleiche Sichel des Mondes blinkt[30]30
  Когда на Капри красное солнце садится и в небе мерцает бледный серп луны… (нем.)


[Закрыть] – багровое солнце, что тонет в морских волнах, месяц, сияющий на небосводе. Огоньки, мигающие в морской дали… рыбацкие суда… Marie vergiß mich nie.[31]31
  Не забывай меня, Мария


[Закрыть] Опереточный кич… война позабыта, все позабыто, все! Bella bella Maria bleib mir treu Bella![32]32
  Красотка, красотка Мария, будь мне верна, красотка!(нем.).


[Закрыть] Будь верна, не забывай никогда! Действительно, можно было начать забывать… развалины, строительный мусор, потемки, детские страхи и связанный с ними ужас. Конец черному и белому… Первые цветные снимки, первые девичьи платья с большим декольте, как у Джины Лоллобриджиды. Девочка стоит перед зеркалом: «Но что делать с этой кожей? Какие тут мальчики?» Конечно, болеть – ничего веселого, но на следующий день уже все забыто: музыка… первая капля духов – воспоминание о Париже, оставленное кем-то из родственников… «Эр дю тан» от Нины Риччи, нет это были «Митсуко» – это от Герлэна, «Эр дю тан» – это позже… нужно перескочить лет через пять…

…Она уже в Мюнхене, неохотно готовится идти на прослушивание, застыла в нерешительности перед небогатым гардеробом… «Господи, да наплевать, в конце концов!» Она раскованна, непринужденна… Как только аллергия оставляет ее, она все забывает, беззаботно веселится, нравится всем вокруг… и все это для того, чтобы муки начались снова: мука – музыка – мука… Она перелистывает в трамвае только что выпущенный журнал «Штерн» – мода, Париж, новое имя, первая коллекция – Ив Матье Сен-Лоран: он придерживает рукой занавес, такой высокий юноша, вернее, длинный подросток, он близорук, и поэтому у него беспокойный взгляд, он привязан, можно сказать, пришит нитками к своей главной манекенщице, она звезда, эта Виктуар, которая идет по помосту… Звучание имени этого молодого человека уносит ее в какие-то дали… Она закрывает «Штерн»… она приехала – «Этуаль».

«Mein liebes Kleines,[33]33
  Моя милая крошка (нем.).


[Закрыть] моя дорогая крошка»… Голос был с хрипотцой… «Мы чуть-чуть его выпрямим, этот носик уточкой…» – Голос звучит низко, слоги отделяются друг от друга… Девушка поднимает глаза и смотрит, улыбаясь, на эту женщину: мальчишеская стрижка BubiKopf,[34]34
  стрижка под мальчика (нем.).


[Закрыть] кроваво-красные губы – знаменитая Трудди Кольман держала мундштук между средним и указательным пальцами, так что видна была ладонь… «Носик должен быть чуть попрямее, и звезда готова…» Рука вытянута вперед, геометрический крой черного костюма с безукоризненно заглаценными складками – вылитая Марлен – todtchic[35]35
  чертовый шик (нем.).


[Закрыть] – убийственно элегантна… Настоящая немка из Берлина, женщина без национальности, воплощение высшей элегантности, да она и правда шикарно выглядела: высокомерна, но легкомысленна, из тех, кто ценит хорошие вина, в общем, красивая женщина – архетип красивой женщины, соблазнительницы. В имидже намек на двадцатые годы: Веймарская республика, Георг Грос, Ведекинд читает стихи Брехта в кожаном пальто – гаванская сигара, несколько хулиганствующий аристократизм… Альбертина Земе впервые поет в кабаре «Лунного Пьеро» Арнольда Шёнберга, ах нет, что касается Альбертины, то здесь перенестись назад лет на восемь – это Берлин тысяча девятьсот двенадцатого года, но память об этом событии все еще жива и жива будет долго – вульгарные мотивчики, гордые, преисполненные любовью к себе тела, отважные тела акробатов… «Akroba-a-a-af! Schö-ö-ön!»[36]36
  Акроба-а-а-ат! Мо-ло-дец! (нем.)


[Закрыть] повторял тогда клоун Грок, да, красиво быть акробатом – воздушная вольтижировка, безрассудная гордыня, висящая на пеньковых тросах под огромной открывающейся крышей Винтергардена, а в дополнение к программе «Синкописты Вейнтропа» они вшестером играют на двадцати пяти инструментах, этакая смесь американского джаза и венского духа!

1926-й. В Берлине насчитывается девяносто газет: девяносто зеркал, в которые смотрится город, и как прекрасно его отражение! Конечно, такая бравада не может долго продолжаться! Одухотворенные тела, дух времени, Zeitgeist,[37]37
  дух времени (нем.).


[Закрыть] дух времени… Berliner Luft Luft Luft[38]38
  воздух, воздух, воздух Берлина (нем.).


[Закрыть]… Дух воздух мелодия Берлина. Заезженная музычка того времени. Эту песенку Архетип привезла с собой в Мюнхен, она омывает ее, как прочие ароматы: вынужденный заход в Голливуд стоил Трудде Кольман нескольких лишних морщин, но создается иллюзия обретенного времени без нафталина и совсем без ностальгии – вечное возвращение. Холодная и презрительная, насмешливая элегантность. У некоторых, несмотря ни на что, она еще сохранилась, у уцелевших или, может быть, у пророков, разве поймешь?

«Хотите, чтобы я вам спела?» И прежде чем Архетип успеет ответить: Lascia mipiangere,[39]39
  Позволь мне оплакать (ит.).


[Закрыть] из Верди, потом, без предупреждения, для развлечения «Королеву чардаша» Франца Легара и Leis flehen meine Lieder[40]40
  Тихо молят мои песни (нем.).


[Закрыть] Шуберта.

«Я не готовилась, пела, что придет в голову, пела, что раньше пела ради удовольствия с бывшим семинаристом Артуром, моим отцом, как делала это когда-то в Доме музыки». Она просто пела, пела без цели, без натуги, это была игра, роскошь, Hausmusik[41]41
  Домашняя музыка (нем.).


[Закрыть] Lascia mi piangere – ария Верди, «Я пела без остановки, мне это нравилось: Machen wir's den Schwalben nach[42]42
  Будем петь, как ласточки (нем.).


[Закрыть] – как птички небесные»… Архетип улыбалась. «Я улыбалась тоже. Я ничего не приготовила, пела, что приходило в голову», и вдруг всерьез: Жильбер Беко «Am Tag, als der Regen Kam» – «B тот день, когда пошел дождь» и Leis flehen meine Lieder – тишайшая мольба.

Без усилий, с удовольствием, притворным или настоящим, свободно, без всяких амбиций – и Пигмалион забавлялся! Попурри, все вперемешку, ей все едино. По воскресеньям Брамс в четыре руки с отцом, Бах в церкви Сердца Иисусова, французские песенки по радио: старые оперы, церковная латынь, наивные припевы, – все было музыкой.

«Меня подкупила, meine Liebe,[43]43
  Любовь моя (нем.).


[Закрыть] разнообразие, – произнесла Архетип, – ты совершенно разная и потом – такая свобода… Запустить тебя… Взять под свое крылышко… сделать тебе карьеру!..» «Карьеру?» Но ей нравилось именно любительство. «Я пела для Бога или по вечерам, по воскресеньям дома… для Бога или для смеха! Но для карьеры? Стать звездой?» Она ею уже была, чудовище и святая с ее ужасной болезнью, с ранами, до которых невозможно дотронуться, и голосом мечты…

Она еще раз взглянула на представительницу того, что было, возможно, самой свободной эпохой Германии и что в одночасье исчезнет в 1933-м, сметенное армиями скуки, которые уже принялись за свою работу: короткий пластмассовый мундштук – деталь из сегодняшнего времени, прилипшая к общей картине… Поцарапанной… Но в конце концов так лучше: без обмана и без иллюзий.

Берлинского Пигмалиона, Трудди уже нет, но Архетип, дух, возможно, и по сю пору где-нибудь бродит по миру, приняв другое обличье, или же ждет своего часа, чтобы воплотиться, по крохам, если понадобится, в различных местах и на различных широтах, в разное время и в разных людях, в разных городах… «…меня, mein liebes Kleines! подкупило разнообразие!»

Тот день был днем музыки. Но следующий – муки: суббота в Баварских горах с подругой в горной гостинице, в ванной:

– Эрика! Эрика! Я не могу ходить!

– Подожди! Я помогу, сначала пойду я, нет, мы не можем пройти в дверь вместе, она узкая… Осторожно! Там две ступеньки… между туалетами и коридором…

– Эрика! Я ничего не вижу!..

«Она держала меня за руку, и мы целую вечность шли от этой маленькой гостиницы до машины, лицо у меня было неузнаваемо, все отекло, вместо глаз – две щелочки. Ей пришлось меня вести… Я ослепла! Выбора у меня не было: я отправилась к доктору К. Створки высокой узкой двери медленно распахнулись сами собой, где-то, вероятно, находилась система дистанционного управления. К. неподвижно стоял в глубине вестибюля, и его силуэт отчетливо вырисовывался в проеме двери: свет был холодный и неотвратимый, из-за темных боковых наличников светотень была жесткой, границы фигуры определенны, углы не сглажены, границы поверхностей не размыты. «Я вас уже давно жду. Я знал, что вы придете!» Казалось, взгляд его говорил именно это, но совершенно без задней мысли. Он жестом пригласил меня войти, я с трудом следовала за ним по длинному коридору, тело плохо меня слушалось: так начался первый сеанс психоанализа! У него был небольшой дефект речи, я его тут же узнала: я слушала его по радио в полуночных программах каждый четверг на третьем короткометровом канале, который можно ловить почти везде. Про него ходили разные слухи – мол, он элегантно одевался на итальянский манер, любил окружать себя хорошенькими девушками, с которыми катался ночью по округе на красном «порше» в духе Швабинга. Кажется, у него была любовная связь со знаменитой танцовщицей Каррой Карроза. Она была безупречна, несколько аристократична, но без притворства, ровно настолько, чтобы испытывать чистое и простое удовольствие, ровно настолько, чтобы… нравиться или, если так выходило, не нравиться! Говорили, что он подвергает своих пациентов гипнозу, дает запрещенные наркотики. «Вы говорите, доктор К.? Да, если не ошибаюсь, он что-то там делает «в голове», – говорила хозяйка квартиры, где я жила. Он бывал у городских «шишек», врачевал элиту, но подозрения оставались – когда «что-то там делают в голове», не разъезжают на красном «порше» и не расхаживают в мокасинах от Гуччи, которые облегают ступню как перчатка. Но не нужно все собирать в кучу: ноги – это ноги, а голова – голова и есть. Ну так вот, я решила попробовать, он – тоже, мы попробовали вместе, и не столько нащупать нить, сколько отпустить ее, пусть клубок разматывается куда угодно, в прошлое, в будущее, в настоящее, мы попробовали с помощью слов попасть внутрь слов, и главное – туда, что находится между ними, в паузы, в биение пульса, во вдох и выдох, попытались сблизить то, что считается друг от друга совершенно независящим, – инкрустировать в собственную жизнь то, что другие считают ей совершенно чуждым. «Как это связано? Что это тут делает, а?»…

Доктор К. обладал отличным слухом, он слышал не только смысл фраз, но и звучание: отец его был специалистом по Моцарту, впрочем, подобный метод зиждется в основном на слухе, и музыкальность очень помогает.

На стене висела негритянская маска, наверное, ее использовали в ритуалах какого-нибудь тайного общества, когда… принимали обличье кого-то – божества, зверя. Мне снился сон, пустыня… Вдали огромный сфинкс, металлический… это моя мать, она меня не видит, у нее невидящий взгляд, она смотрит вдаль, через пустыню, сфинкс такой же огромный, как пирамида, и металлический. Я кричу: «Мама! Мама!» Никакого ответа, голос мой и ударяется о полый металл, отражается от него и возвращается ко мне, это уже не мой голос, это эхо… «Ма-а-ама. Ма-а-ама!» – звуки вязнут… Я кричала изо всех сил, но в ответ звучал лишь мой собственный голос, замедленный отзвук: пустыня была бескрайней. Это было ужасно, ужасно… очень страшно: «Ма-а-ама! Ма-а-а-ама! Ма-ма-а-а-а!» Маска – в форме сердца, нос – треугольником, глаза – как два полумесяца, за ней чувствуется присутствие кого-то невидимого и загадочного.

– Я вспомнила один случай из детства: мне четыре года. Может быть, пять, я в санях, запряженных лошадьми, зима, снег, кучер очень громко кричит среди этого простора, на нем какая-то шапка с ушами, потом – берег моря, слышны шорохи от запускаемых ракет, грохот бомб, пушки торчат из блиндажей, как шеи у черепах из-под панциря, потом я вижу себя где-то в ангаре, на мне меховая шапочка с помпоном, который болтается, два матроса поднимают меня на руках на сцену. Полная тишина. И я пою, очень громко пою, это рождественская песня «Святая ночь», кажется, человек восемь аккомпанируют мне на аккордеонах, матросы…

– Что вы помните еще?

– Ничего, ничего не помню. Хотя – нет… помню, маленького пластмассового пупса, он лежит на столе… да, и значок, наверное, с двумя крыльями – zwei Fluegel.

– И вас никто не слушал?

– Никто. Не знаю… забыла… Белая каолиновая маска с сеточкой трещин, казалось, наблюдала за сеансом.

– Был и еще сн: я – маленькая собачка, шикарная, маленький черный пудель, такие, наверное, выступают в цирке, и я – на катке в Английском саду, и я меняюсь, красиво, такая арабеска, я нахожу этого пуделя, который я сама, он смешной, никчемный, предмет роскоши… и говорю: «Ну вот, и я тоже никому не нужна… никому… ужасно!»

– Никому не нужна? Предмет роскоши? Ну и что? Разве это плохо?…

* * *

Stop the world I want to go our.[44]44
  Остановите Землю, я сойду (англ.).


[Закрыть] Трещотки и пятитактовый ритм того времени, еще она пела тринадцать песенок, тринадцать раз переодевалась, тринадцать раз представала в разных обличьях, и все это проделывалось за кулисами, где так мало места, да и времени на переодевание отпускалось всего ничего: она удалялась в левую кулису в обличье стюардессы и через двадцать секунд возвращалась из правой девушкой из бара, она преображалась во множество женщин, настоящая Фреголи, и зал хохотал. Она вела кордебалет – девочек в том английском баре было четыре. Stop the world… Это так называлось… Легкая и вибрирующая комедия. Огромный успех – и так два года…