Текст книги "Все, что я знаю о Париже"

Жуссье в борьбе

Один французский телеканал предложил мне поучаствовать в проекте «Париж глазами иностранных журналистов». Нужно было рассказать, что удивляет, восхищает и возмущает в жизни французской столицы. В качестве примеров показали эпизоды, снятые другими товарищами по цеху: корреспондентка из США безуспешно пыталась поймать на улице такси (это действительно очень сложно), обозреватель из английского журнала тонко иронизировал над тем, сколько в Париже художников и писателей. Мне предложили выбрать любую, милую моему сердцу тему и, сидя перед телекамерой, минут десять «защищать» ее. Пока это была лишь проба.

Я выбрала манифестации.

Каждую неделю в Париже кто-нибудь публично выражает свое недовольство. Полиция перекрывает улицу или площадь, и граждане с плакатами и громкоговорителями требуют чего-нибудь: отмены добавочного налога на ресторанные услуги, запрета на вылов красного тунца, введение нормативов в сфере сексуальных услуг или независимости Тибета. Я наблюдала акции протеста водителей такси, фермеров, выращивающих салат, санитаров психиатрических клиник, трансвеститов и консьержек.

Если повод выпадает масштабный, на улицу выходят десятки тысяч. И тогда полгорода стоит. Но никто никогда не ропщет. Зажатые в пробках граждане терпеливо ждут: протестовать – неотъемлемое право каждого гражданина.

Вокруг всякой манифестации есть свой маленький бизнес. Лоточники предлагают свистки, трещотки и африканские дудки вувузелы, которые по количеству выдаваемых децибелов превосходят полицейские сирены. Арабы подкатывают жаровни с шашлыками и чаны с горячим вином. Если начинается дождь, набегают африканцы и тамилы с гроздьями зонтов. Непременно попадется один или два молодых человека, которые по ходу вручат вам какую-нибудь листовку: «Нет выселению дома номер 7» или «Приходите на распродажу».

Всякая манифестация начинается как праздник: гремит музыка, заводилы выкрикивают речовки, летают шары, развеваются флаги, и все очень воодушевлены.

Почти всякая манифестация заканчивается потасовкой. Молодые и очень молодые люди из эмигрантских пригородов начинают задирать полицию. Вычислить потенциальных задир бывает очень просто: они в капюшонах, надвинутых на глаза, и шарфах, скрывающих пол-лица. Чем больше капюшонов, тем больше вероятность столкновений. Порой бывает очень горячо: водометы, слезоточивый газ, дубинки и наручники. Задиры к организаторам акции не имеют никакого отношения и очень часто даже не знают повода протеста. Они просто недовольны жизнью, и у них с властями свои счеты…

Пристрастие парижан к акциям протеста заразительно. Всякий чужак, проживший в Париже некоторое время, проникается этим мятежным духом и тоже против чего-нибудь протестует.

Как-то в самом центре, на площади Шатле, я увидела большую группу африканцев с барабанами, трещотками и громкоговорителями. Они потрясали кулаками в сторону префектуры, которая располагается почти напротив, через мост. Африканцы шумели так, что перекрывали уличный гул в этом весьма и весьма оживленном месте. На растянутом на всю площадь плакате было написано: «Нелегалы в опасности!»

Прямо так и написано: «Нелегалы в опасности!»

Справа и слева от протестующих стояли полицейские и вежливо следили, чтобы никто из нелегалов нечаянно не вывалился на проезжую часть.

Сами французы говорят, что манифестации – национальный вид спорта, который требует постоянных тренировок. Французы всегда готовы протестовать.

Однажды я снимала репортаж в парижском университете Пари-5. Было раннее утро. В штабе шли последние приготовления к манифестации. Это было самое начало яростной борьбы за отмену Закона о первичном найме на работу (борьба закончилась успехом – закон отменили). На полу лежал растянутый транспарант. На нем было написано: «Жуссье в борьбе!»

Жуссье – так иногда называют Пари-5, который находится в одноименном квартале.

– Всю ночь рисовали? – спросила я, имея в виду транспарант.

– Что вы! Этому уже лет семь, – ответил мне профсоюзный активист. – Мы его всегда используем. У него надпись нейтральная, на все случаи жизни – Жуссье в борьбе! – лучше не скажешь.

И вправду лучше не скажешь, подумала я, вспомнив, что когда-то у нас тоже рисовали транспаранты на все случаи жизни. Случаев было два: 7 ноября и 1 мая.

… Когда мои 10 минут, отведенные на изложение темы, истекли, в студии стояла неловкая тишина. Провожали меня уже не так радушно, как встречали. «Мы вам позвоним», – сказали мне.

Никто не позвонил.

Я и не сомневалась. Можно иронизировать над пристрастием французов к шарфам и изысканной кухне, возмущаться отсутствием такси, но право на протест – это святое. Это очень по-французски. Над этим шутить нельзя.

Лягушки-царевны

«Лягушатниками» французов стали называть англичане. Из всей Западной Европы только они категорически не едят лягушек, а соседи французов – швейцарцы, испанцы, бельгийцы, итальянцы – земноводными не брезгуют.

До середины прошлого века лягушек во Франции ели тоннами. Так ели, что почти всех съели, и в 1980 году ловля земноводных, а также разведение их для последующего употребления в пищу были запрещены законом. Теперь со своими лягушками французы «на вы».

Каждый год по весне, едва пригреет солнышко, сотни добровольцев по всей стране начинают рыть вдоль автотрасс канавы и устанавливать экраны из пленки. Дело в том, что лягушки по весне мигрируют: живут они в одном месте, а размножаются в другом. Порой им приходится пересекать приличные расстояния, и далеко не все добираются до заветного болота. Многие потерявшие от любви голову гибнут под колесами машин. Слава богу, есть добровольцы!

Ночью квакушки, не в силах перепрыгнуть барьер из пленки, скапливаются в канавах. А на рассвете эти милые сердечные люди, отпросившись предварительно с работы, собирают их, непутевых, и, рискуя собственной жизнью, переносят на руках на другую сторону трассы.

Это благородная добровольная миссия очень поддерживается общественностью.

Я представляю диалог такого добровольца со своим работодателем:

– Месье Н., отпустите меня завтра.

– А что такое?

– У лягушек гон пошел. Без меня не справятся…

– Конечно, иди. Дело важное…

К этой акции привлекают также школьников. По-французски это называется буквально «развитие чувствительности у населения». Чтобы оно, это молодое население, подходило к лягушкам с чувством, а не только с вилкой и ножом.

А едят французы (потому что они все-таки их едят!) не своих лягушек, а привозных – из Греции и Албании. Самых мясистых завозят из Индонезии.

Повторяемость

Каждое утро в 8.15 я выхожу из дома, чтобы отвести дочь в школу. Внизу здороваюсь с консьержкой: бонжур, Мадлен. Бонжур, мадам, – отвечает она. Потом открываю тяжелую дверь и выхожу на улицу. У соседнего цветочного магазина маленький человечек уже таскает горшки и кадки. Это хозяин магазина. Бонжур, – говорю я. Он никогда не отвечает. Занят. Далее на ступенях у входа в арабский банк (это вход только для женщин, на нем так и написано, основной вход – дальше) спит человек. Он тут живет. 8.15 для него очень рано. Он просыпается не раньше 10.00. Время от времени я оставляю ему на ступеньке пару круассанов и йогурт. Я так и не знаю, доволен ли он моим выбором. На углу стоят две женщины и о чем-то горячо говорят. Они стоят там каждое утро, и им всегда есть, что друг другу рассказать. Здороваться бесполезно, они не слышат. Мою траекторию пересекает папаша, в каждой руке – по дочери-близняшке: бонжур, мадам. Сегодня они в розовом. Перехожу дорогу. На другой стороне у ступенек, ведущих под землю, – группа мужчин разных возрастов в одинаковых зеленых спецовках. Это работники коммунальных служб, дворники. У них там подсобка. Один из них с длинной тонкой косичкой и татуировкой, уходящей в рукав (может, рок-музыкант?), ловит мой взгляд: бонжур, мадам. Я всегда ему улыбаюсь. В сквере гуляет пожилая дама с собачкой.

Дама в норковой шубе, из-под которой видны пижама и домашние туфли.

Сейчас к ним придет другая дама с собачкой. Точнее, собачка притащит даму. Меня обгоняет мужчина с портфелем. За ним ковыляет мальчик и прыгает на одной ножке девочка. У мальчика ДЦП. Девочка – Жюли, одноклассница моей Аличе. Ее мама начинает работу очень рано, и сосед отводит Жюли в школу за компанию со своим сыном. Мама Жюли черная-пречерная, папа, говорят, был белый. Они давно в разводе. Жюли – прелестная креолка с веселыми кудряшками. Привет, Жюли! Мне навстречу идет молодой человек в белой кружевной мусульманской тюбетеечке с папкой под мышкой. Он всегда на ходу напевает молитвы. В прошлом году молодой человек носил кроссовки, в этом – ходит в ботинках. С другой стороны дорогу перебегает еще один папаша, за ним с портфелями сын и дочь. Они всегда куда-то опаздывают. ВСЕГДА. Далее попадается группа португальских женщин. Это консьержки с соседней улицы. Почти все консьержки в Париже – португалки, моя тоже. У одной из них на плече сумка с мопсом. Мопс очень старый, у него не ходят задние лапы и он беспрерывно тявкает. Беспрерывно. Бедняга. В просвете домов мелькает Эйфелева башня. Бонжур, Тур Эффель. «Мама, она еще спит, – говорит моя дочь. – Видишь, какой туман?» Окна первого этажа углового дома открыты. Окна низко, по пояс. Зарешечены. В глубине пустой комнаты горит настольная лампа и сидит человек. Он немолод, и у него очки. Работает. До школы уже недалеко, и народу становится гуще – рядом метро. Здесь я начинаю сбиваться и помню не всех. Вот эту, на каблуках, помню. Типичная парижанка из 16-го округа. Всегда одета с иголочки. Нас обгоняет молодая мама с великолепными рыжими волосами и румянцем, дочь – маленькая копия, тоже будет красавицей. Броуново движение упорядочивается. В сторону школы идут взрослые и дети, обратно – только взрослые. Лила приезжает на самокате. За ней едва поспевает мама. Бонжур, Лила, бонжур, мадам! Мемет прибегает всегда нараспашку. У его отца брови срослись на переносице. Бонжур! У школьных дверей стоят директриса и сторож. Обоим лет за 50. У него четыре сережки в левом ухе и одна в правом. Бонжур, мадам, бонжур, месье. Я наклоняюсь и целую дочь. Дальше все раскручивается в обратную сторону, только людей я уже почти не замечаю. Мне остается только два «бонжур» – продавцу газет и хозяйке булочной. Ради них я немного меняю траекторию.

Потом, переложив покупки из одной руки в другую, набираю код входной двери. Она медленно и тяжело закрывается за мной.

Все.

Доброе утро, Париж!

Как мы ловили мышей

У меня завелись мыши. То есть они уже были, когда я въехала в квартиру в приличном доме в приличном районе с очень приличными соседями. Мыши жили под стиральной машиной, и ее грохот их совершенно не пугал. Это были смелые мыши. Иногда они даже забирались на занавески или норовили прорваться в спальню прямо в момент отхода ко сну. Представляете?!

Я мышей не боюсь, но пришлось купить мышеловку.

Сначала мы положили в мышеловку самый душистый сыр. Через пару дней в квартире пропахло все, но мыши не сдавались. Потом мы пробовали камамбер, бри, том, рокфор, понлевек, ливаро, раклетт и даже пармезан. Мыши по-прежнему игнорировали сыр. Когда через мышеловку прошли образцы всей продукции, которая продавалась в соседней сырной лавке, у меня опустились руки. И только муж не падал духом. Он насадил на гвоздик кусочек козинаков, привезенных из Москвы.

Через 10 минут мышеловка захлопнулась.

В тот день мы поймали четыре мыши. Жить стало легче. Но удивление не проходит до сих пор: парижские мыши плюют на французский сыр и готовы умереть за московские козинаки!

Париж и кино

Париж – самый снимаемый в мире город. В смысле – столько кино, сколько снимают в Париже, не снимают больше нигде. Ежедневно минимум 10 разных съемок в разных кварталах города! Чаще всего – в 8-м и 16-м округах: на Трокадеро, Елисейских, у Триумфальной арки, на площади Согласия, в знаковых, узнаваемых местах. Монмартр с его кривыми улочками и выразительным рельефом тоже пользуется популярностью.

Парижские власти кинематографистам рады, ведь кино – лучшая реклама, и разрешение на съемку дают охотно, но с условием: съемки не должны препятствовать экономической жизни города. То есть перекрыть целую улицу ради какой-то сцены не позволят. Но режиссеров и продюсеров это не останавливает.

В Париже снимают русские, американцы, японцы, китайцы, немцы, итальянцы и разные прочие шведы. В представлении всей планеты этот город – символ любви, роскоши, свободомыслия, романтизма и еще много чего. Но мало кто знает, что почти у всякой парижской сцены есть ценник.

Например, вид Эйфелевой башни днем не стоит ничего. Но ночью, когда башня освещена и особенно когда она мерцает в начале каждого часа, как драгоценность, придется раскошелиться на авторские права художника по свету. Каждая секунда киноизображения пирамиды Лувра – минимум полторы сотни евро на счет архитектора Йо Минг Пея, автора конструкции. Вид парижского стадиона Стад де Франс обойдется в две с половиной тысячи евро.

Все, что было построено, нарисовано, установлено менее 70 лет назад, подпадает под закон об авторских правах и подлежит оплате.

Владельцы или управляющие достопримечательностями могут ставить условия режиссеру и авторам сценария. Администрация Эйфелевой башни неизбежно откажет в съемках, если по сценарию герой собирается броситься с башни вниз головой. Руководство парижского метрополитена никогда не пустит в подземку съемочную группу, если замыслена сцена насилия или разврата.

День съемок в музее Орсэ может обойтись продюсеру в 17 тысяч евро, в Лувре – 25 тысяч, в парижской Гранд Опера – минимум 70 тысяч (не считая съемок купола в зрительном зале, расписанного Шагалом, это отдельные деньги). Сценарий в этих храмах искусства тоже попросят на визу.

Даже парижские вокзалы имеют свой тариф. За день съемок где-нибудь в уголке, не мешая никому, придется выложить 3 тысячи евро. А если надо, чтобы что-то двигалось или кто-то куда-то ехал, уже минимум 25 тысяч.

Интересно с этой точки зрения смотреть кино, снятое в Париже. Единственная прогулка героев по набережной – все ясно. Малобюджетное кино. Кадры в Лувре, сцена в Опера и ночной поцелуй на фоне мерцающей Эйфелевой башни – да, это кино дорогого стоит! В прямом смысле.

И только туристам все парижские виды бесплатно.

Маршрут Амели

В российском прокате оригинальное название фильма Жан-Пьера Жене «Le Fabuleaux destin d’Amélie Poulain» сокращено до «Амели». Не знаю, как вы, а я этот фильм обожаю, и Одри Тату в нем чудо как хороша.

Почти все натурные сцены в картине сняты на Монмартре, и можно пройтись маршрутом Амели, начав с улицы Лепик (rue Lepic), которая поднимается вверх от бульвара Клиши в двух шагах от метро Blanche и знаменитой «Мулен Руж».

Номер 15 по этой улице, кафе «Des 2 Moulins» – место работы Амели. К сожалению, хозяин у заведения вскоре после выхода фильма сменился, и новый сделал в зале ремонт. Зря сделал. Мог бы не тратиться. Фильм стал культовым, а кафе «Две мельницы» (так переводится его название) – местом настоящего паломничества. Оно стало настолько популярным, что новому хозяину даже приходится приковывать цепями пластиковые стулья на улице, чтобы не растащили на сувениры.

Табачного прилавка, где героиня блестящей комедийной актрисы Изабель Нанти жаловалась на свои хвори, уже нет. Сигарет здесь не купишь. Остальное – на месте, только немного изменило цвет и фасон. Но дверь в туалет, где снималась знаменитая сцена любви, кажется, та же.

Совсем недалеко от кафе на улице Толозе, 10 (10, rue Tholozé) находится кинотеатр «Studio28», один из самых старых в мире (он открыт в 1928 году). Именно там Амели смотрела кино. Для съемок эпизода (помните, Амели оборачивается в зал и смотрит на лица зрителей?) в кинотеатре напечатали специальные билеты.

Поверните с улицы Толозе направо и недалеко – на углу улиц Trois Freres и Androuet – увидите овощную лавку, в которой Амели покупала эндивий и латук у ворчливого продавца и его забавного помощника (его сыграл Жамель Дебуз). Магазинчик теперь обклеен вырезками из газет и афишами фильма. Его хозяин Али – очень расторопный и услужливый малый. Кроме яблок, помидор и разной гастрономии продает также готовый кускус на вынос. «Амели» сделала ему хорошую рекламу!

Поднимитесь еще выше к улице Жюно (rue Junot) с ее красивыми домами. Там тоже снимались несколько эпизодов. А если оттуда спуститься вниз, по другую сторону холма, к метро Ламарк-Колэнкур (Lamarck-Caulaincourt), можно увидеть один из самых уютных уголков Парижа. У этой станции метро Амели оставила слепого, любезно проведя его под руку через весь квартал и комментируя все, что видела по дороге.

На Монмартр к базилике Сакре-Кер, самой высокой точке Парижа, лучше подняться по улице du Mont Cenis или des Saules. По дороге увидите виноградники, с которых в конце сентября – октябре снимают урожай. На церемонию, проходящую обычно с большой помпой, приглашают звезд кино и эстрады. Рядом – самое маленькое кабаре в мире «Au Lapin Agile» («Ловкий кролик»). Ему больше 150 лет, там бывали Модильяни, Аполлинер, Пикассо, Брак и другие.

С площадки перед Сакре-Кер открывается потрясающий вид на Париж. Подзорная труба, с которой Нино Кянкампоикс (то есть Матье Кассовиц) высматривал Амели, все еще стоит – слева, если смотреть на город. Вам понадобится монетка в 2 евро, чтобы рассмотреть с ее помощью окрестности.

А спускаться с Монмартра лучше справа. Вдоль фуникулера идет лестница, которую можно было бы назвать самой живописной в Париже, если бы… Если бы не толпы туристов!

Навстречу солнцу

Я бегать не люблю. Скучное занятие: бежишь и бежишь, никакой интриги. В университете я едва укладывалась в норматив по стометровке, зато с удовольствием играла в факультетской сборной по волейболу.

В Париже бегают все. Во Франции это вообще самый распространенный вид спорта. Джоггингом минимум раз в неделю занимается каждый восьмой, включая стариков и грудных младенцев. Николя Саркози даже совещания проводит на бегу. Журналисты пристально следят за тем, с кем он совершает очередную пробежку. Если новое лицо – следует ждать перестановок.

В Париже даже для туристов устраивают забеги: за час-другой с профессиональным гидом можно все достопримечательности обежать. Стоит недешево – 200 евро, но приезжие бизнесмены очень довольны. Сидишь целый день на переговорах или на конференции, а потом надел кроссовки и – свежий воздух, простор, Париж!

Все мои парижские друзья бегают. Назначить встречу с ними на утро воскресенья просто невозможно – у всех пробежка. Они постоянно обсуждают, кто с какой скоростью пробежал дистанцию в прошлый уик-энд. 17 километров в час – нижняя планка.

Половина из них бегает марафоны. Один мой знакомый пробежал целых 80: Париж, Нью-Йорк, Пекин, Лондон, Квебек, Женева, Берлин… В его фотоальбоме 80 одинаковых фотографий: финиш, изможденное лицо в кепочке и веселая толпа вокруг. Он не спортсмен и никогда им не был, просто бегает каждый день в обеденный перерыв. 100 километров в неделю – норма. В свои 57 он уже раз восемь обогнул планету бегом.

В такой атмосфере не начать бегать просто невозможно. И я побежала. Конечно, 100 километров в неделю – слишком, а от 3 до 10 – вполне для меня.

Честно скажу: бегаю не ради бега, а ради непередаваемого ощущения, которое испытываешь, когда дистанция пройдена: ВСЕ! Больше бежать не надо! Это счастье.

В погожий выходной во всех парижских парках и вдоль Сены впору ставить светофоры – не бегают только ленивые и недужные. Самый массовый забег – Парижский марафон. Из десятков марафонов, проходящих в мире, этот – самый популярный, потому что самый «достопримечательный»: маршрут проходит по Елисейским полям, через площадь Согласия, далее по Риволи, мимо парижской мэрии к Бастилии, затем к древнему Венсенскому замку. И потом назад по набережной Сены, вдоль острова Ситэ и Лувра, мимо Эйфелевой башни до западных парижских окраин и Булонского леса.

Это бывает каждое второе воскресенье апреля.

В этот день у Тримфальной арки – светопреставление. Народ начинает подтягиваться к 7.00: надо получить повязку с номером и специальный чип, маленький пластмассовый кружочек, с помощью которого четко – до сотой доли секунды – фиксируется время старта и финиша. Чип обычно крепят на кроссовку. Гремит музыка, все разминаются, делают последнее перед стартом пи-пи. Туалеты – просто большие открытые писсуары, которыми заставлено авеню. Окружающие деликатно отводят глаза, все терпимы и очень доброжелательны. Потом бросают прямо на асфальт теплые одежки (прощай, дедушкин свитер!) и встают на старт. В 8.15 стартуют инвалиды на колясках, все остальные – в 8.30. Лавина граждан устремляется вниз по Елисейским.

40 тысяч бегущих одновременно.

40 тысяч: со всей Франции, Европы, из Америки, Канады, Австралии и Японии…

Это необыкновенно захватывающее и радостное зрелище: счастливые целеустремленные люди нежным апрельским утром бегут навстречу солнцу. Оно как раз поднимается из дымки в конце Елисейских, точно за площадью Согласия. 40 тысяч счастливых, уверенных в себе людей.

Я видела марафонцев в костюмах Спайдермена и Белоснежки, мужчин, одетых женщинами, и женщин поперек-себя-шире, бегунов с собакой под мышкой, с кружевным зонтиком, с политическим плакатом и громкоговорителем и даже с тележкой, груженной настоящими овощами и фруктами. Парижский марафон – немножко карнавал, на который приходят показаться и развлечься. Но большинство здесь, конечно, не за этим. Большинство хочет испытать себя.

Самые быстрые из них преодолеют дистанцию за 2 с небольшим часа. Медленные, но упорные – за 7. Каждый четвертый с дистанции сойдет. Но это не поражение. Проигравших тут нет. Тут важно не рекорд побить, а себя побороть.