Текст книги "Будни Снежной бабы"

Она снова вытащила телефон и набрала номер. Абонент недоступен.

Идти было некуда – не к матери же! Та бы порадовалась Ланиному падению, а Лана бы… умерла от стыда. И тогда Лана позвонила Любаве Пряниковой. Та отозвалась сразу, радостным голоском – Лана знала, что недавно Любава вышла замуж, небось, радовалась своему сантехнику или кто там на нее позарился…

– Лана! – пищала Пряникова. – Сколько лет, сколько зим! Я тебя на свадьбу ждала, между прочим. Мисс-Я-Занята, неужели не было хотя бы минутки заглянуть? На бокальчик шампусика, ну?

– Можно я приеду сейчас? – упавшим голосом сказала Лана.

– Конечно, – ответила Любава, уже насторожившаяся, – Лан, ты здорова?

– Нет, – сказала Лана и зарыдала.

Участие в голосе подруги словно сломало плотину, за которой скопился океан Ланиных слез – за целый год борьбы, проигранной ею. За все унижения, за то, что ее волосы спускали в унитаз, за ее туфельку в мусоропроводе…

– Лана, Лана! – кричала в трубку Любава. – Ты где? Мы едем, мы сейчас же едем!

И они приехали – как показалось Лане, через вечность. Любава и ее муж, которого Лана тогда и не разглядела. Вместе они подхватили Лану под руки и потащили в машину (пахло новеньким салоном), привезли куда-то, где уложили на пахнущую васильками кровать, под велюровый плед, и вот Любава бежит с ложечкой валерьянки, а потом – с мятным чаем, а еще – с платочками, бесконечным количеством платочков… А Лана все рыдает и рыдает, ее лицо распухло, глаза не открываются, а в груди боль, страшная боль от разрушенной жизни…

2

Беременность Лана решила прервать. Ее срок был слишком мал, чтобы стыдиться этого, но все-таки спустя месяц после аборта Лану накрыло: она думала о том, что виновата перед этим ребенком (в ее мыслях это была девочка). Виновата потому, что насильно притащила ее душу в этот мир и насильственно лишила ее шанса его увидеть. Боль и тяжесть вины были так сильны, что Лана не выдержала нервного напряжения и загремела в больницу.

Ее положили с целым букетом болей в разных частях тела и начали методичное обследование. Лана послушно сдавала кровь и мочу и лежала, отвернувшись к стене, целыми днями – прислушивалась к боли в груди, в сердце, в левой почке и, пожалуй, в яичнике…

К ней приходила Любава, приносила йогурты и печенье, которыми Лана согласна была питаться, иногда, когда у Любавы были вечерние спектакли, вместо нее являлся ее муж Степа. Лана безучастно принимала у него пакет и укладывалась обратно на постель. Там она жила – в одном и том же халате, не моя голову, не выбираясь из палаты на обед и завтрак. В кровати, смятой и промокшей от пота, полной крошек.

Для консультирования пригласили психиатра, и Лана узнала, что ее собираются переводить в психиатрическую клинику – ее это не удивило, пусть. И сложилась бы ее судьба неизвестным образом, но случилось так, что новенькая, перебудоражившая всю палату, повернула течение Ланиной жизни в другую сторону.

Звали новенькую Карина. Она была черноглаза, бойка и очень напоминала черного жучка, беспрестанно машущего лапками. Всплескивая ручками-лапками, она быстренько узнала историю каждой больной, поделилась своей и принялась рассуждать:

– Это, девочки, путешествие души. Мы над ним не властны. Что такое душа? Кем дадена? Высшими силами, космосом. У нее свои цели и задачи. Вот вы думаете: почему болезнь, за что болезнь? А болезнь эту сама ваша душа выбрала заранее. Знаете, как в меню пальчиком потыкала: хочу, мол, перенести вот это и это, и очиститься… Вот ты, например, – и она повернулась к Лане, – думаешь: как же так, что не родилась моя детка? А душа твоей детки сама выбрала себе короткий путь, чтобы, значит, огромный массив грехов с себя смыть, и сейчас думает: «Спасибо, мама, что я очистилась»…

Соседки по палате кто слушал, кто покачивал головой, кто усмехался, а Лану словно кипятком обдало. Вот оно! Вот она, правда! Никто не виноват в том, что у Ланы не родилась дочь, не получилось семьи! Это был ее путь, выбранный душой! Путь ее очищающих мучений!

Всю ночь Лана крутилась в постели, обдумывая новые мысли, и утром поднялась наконец. Перетряхнула белье, вызвала сестру-хозяйку и попросила поменять его. Помыла голову, переоделась в пижамку, почистила зубы и поела утренней больничной каши.

От перевода в психиатричку написала отказ. Вечером Лана, заглянув к подруге, в восхищении обняла ее:

– Ланка, дорогая! – сказала она. – Как мы рады! Как я рада!

И она действительно была рада: горели звездами темные глаза в пушистых ресницах. Лана крепко сжала ее в ответ.

– Спасибо, – шепнула она ей, и через плечо Любавы вдруг увидела – у дверей палаты стоит Степа, и Степа этот – высокий и красивый парень, и никакой не сантехник…

И Степан, поймав ее взгляд, ободряюще улыбнулся…

Глава 4
Когда жизнь отворачивается

1

Сначала это была просто мастопатия. Перед месячными грудь нагрубала, становилась болезненной и горячей.

Любава вскрикивала даже от прикосновения ткани лифчика. Она делала УЗИ и сдавала анализы, ей прописывали гормональные мази и гомеопатические добавки и чаи, но боли не унимались.

Пришлось привыкнуть к ним и жить с ними. Любава много раз слышала, что куча женщин страдают от мастопатии, а лучшее от нее лекарство – беременность и кормление. Эта неизвестная ей «куча» успокаивала тем, что раз явление массовое, то определенно не страшное, а терпеть боль – это в женской природе заложено, с самого раннего возраста, когда девочке приходится смириться с тем, что раз в месяц теперь она обречена на кровотечение.

Вопрос о детях Любаву интересовал с другой стороны – она не собиралась рожать ребенка, чтобы вылечиться, сама мысль воспользоваться беременностью в качестве чудо-таблетки была ей неприятна. Но болезнь подтолкнула ее к размышлениям: сколько может длиться ее бездетный брак? Нужно ли что-то менять?

За годы замужества они со Степой выработали свой собственный распорядок жизни и немного в нем увязли: обязательный отпуск за границей летом – по расписанию; поездка к Степиным родителям – по расписанию, в день рождения свекра; пара вылазок в театр, пара шумных застолий с коллегами и партнерами Степана и подругами Любавы – их собственные дни рождения. Новогодняя поездка на лыжный курорт.

Поначалу все складывалось так, что эти поездки и праздники радовали и казались приятным разнообразием, двигавшим лодку их семьи вперед по течению жизни – мол, у нас тут не болото стоячее, а течение бурное…

После оказалось, что и перемены могут превратиться в устоявшиеся обычаи – и река замедлила бег, начала заболачиваться…

Если бы случилось это сразу, и Степан, и Люба воскликнули бы: какая гадость!

И бодро замахав веслами, двинулись бы в путь дальше.

Но все происходило невидимо и неуловимо: вот стали пресными их прежде страстные поцелуи, вот запылился замочек потайного ящика с секс-игрушками, вот уже и спать удобнее порознь, а не прижавшись друг к другу плотно-плотно, вот поездки за границу из приключения превращаются в сплошную спячку под солнцем, на шезлонгах у бассейна.

Иногда вспыхивали прежние страсти: удивительную Любаву, облаченную в черное платье, Степан на коленях одаривает чудным жемчужным вьетнамским гарнитуром; застегивая колье, страстно и нежно кусает ее вздрагивающее плечо… Или – вот, в серые осенние будни он врывается к ней на работу с букетом пламенных роз, сто одна роза горит в его руках, словно огромное сердце, на упоительный аромат сбегаются все домкультурные кикиморы, русалки и прочие затейницы, все ахают, Любава кидается на шею обожаемому мужу…

Или вот она учит мужа лепить горшочки, погружая его руки в податливую глину, направляя и сдавливая своими ладонями, и из-под их рук выходит новая, общая форма создания, и этот процесс так интимен, что Любава переполняется нежностью к Степану и обнимает его, пачкая в оранжевых разводах его рубашку.

Именно этот момент и натолкнул Любаву на мысль, что, пожалуй, нет дальше смысла откладывать рождение ребенка. Этот вопрос поднимался в самом начале их брака, но тогда не было твердой почвы под ногами, хотелось поездить по миру… и не было никакой тяги к созданию новой жизни – хватало своих собственных, наполненных счастьем, любовью и ожиданием сверкающего будущего.

А зачем откладывать теперь, когда страсть уже отгорела? Теперь, когда, как была уверена Любава, их отношения прошли проверку временем, стали прочными, доверительными и по-настоящему близкими?

Теперь их любовь – теплая, а не обжигающая, нежная, а не безумная, стала созидательной – ее пора перелить в новую форму, вложить в новую жизнь.

Однажды Любава принесла домой крошечный комбинезончик, зеленый, с пришитыми к капюшону ушками. Выложила на стол перед обедающим Степаном.

– У кого пополнение? – спросил он, привыкший, что Любава постоянно одаривает подружек и детей подружек.

– Смотри, – сказала Любава и аккуратно разложила комбинезончик. – Зеленый цвет – он идет и мальчику, и девочке. Вот здесь будут пяточки – такие крошечные пяточки, да. А здесь – ручки, они поместятся прямо в эти лапки. А на голове – ушки, словно у моих любимых зайчиков… Он будет похож на тебя, а она – на меня, извини, Степа, девочке твой нос ни к чему.

Степан перестал жевать. Медленно выпил стакан газированной воды.

– И какой срок? – спросил он довольно холодно.

Любава, наблюдавшая за ним очень внимательно, покачала головой.

– Нет, Степа. Нет срока. Я без тебя такие решения не принимаю. Скажешь «да» – и перестану пить таблетки.

– А если нет? – спросил Степан.

– А почему нет?

– Сама подумай, Люба! Тебе нравится, в каком мире ты живешь? Ты работаешь за копейки в своем гадюшнике, а потом сядешь в декрет, и в конце концов пенсия твоя будет равна месячному бюджету твоих морских свинок! Думаешь, ребенок тебя будет обеспечивать? Или я? Надеешься, что хорошо и крепко сижу? Фирма все еще отцова, если он захочет – смахнет меня с кресла, и все покатится под откос! У нас даже нет дачи, чтобы ребенок бывал на свежем воздухе!

Он вдруг воодушевился, словно нашел действительно важный аргумент, и принялся его развивать:

– Да! В городе пыльно, плохая экология, ребенку нельзя тут жить, вот выстроим дом…

– У нас есть дом. Его только в порядок привести – моей бабушки дом, с огромным участком.

– Сарай!

– А где тебе нужен дом? В Болгарии?

– В Болгарии, на Золотых песках, первая линия у моря. Вот тогда и рожай сколько хочешь.

– Степа, я про эту Болгарию слышу уже пять лет.

– Такие дела быстро не делаются.

Любава молчала, гладя ладонью мягкую ткань детского комбинезона.

Это разозлило Степана окончательно:

– Если бы ты работала на нормальной работе, было бы другое дело. Я тебя сто раз звал секретаршей в офис сесть – у меня же! Или даже менеджером по продажам – старшим менеджером, а не просто так. А ты все уперлась в свой дом культуры… культурная же! Специалист по организации культурно-массовых мероприятий, куда уж тебе сидеть стеклопакеты продавать…

– Просто мне нравится на сцене…

– Ты на ребенка еще не заработала, – отрезал Степан и, бросив на столе недопитую чашку кофе, вышел.

Любава в задумчивости собрала со стола грязную посуду, вылила черную лужу кофе в раковину. Отмывая блюдца, она легонько дула на мыльную пену и думала о ребенке.

Она видела сотни чужих зайчат, медвежат и снежинок, водила с ними хороводы, играла в ватные снежки, сочиняла сказки, играла в прятки, пела песни… Запомнился ли ей кто-то из этих зайчат? Тронул ли ее сердце?

Пожалуй, только те бледные маленькие мишки и снежинки в детских домах, которым категорически запрещено привозить на праздники конфеты. Эти дети – особенные. Их никто не учил правильно есть конфеты и любить. Поэтому они так запомнились Любаве – в противовес домашним веселым зайчатам, которые даже не открывают свой сладкий подарок сразу и всегда ищут глазами в толпе зрителей обожаемую маму.

Нужен ли ей самой малыш? Хочет ли она сидеть в зале, пока крошечный человек исполняет на сцене свой первый стишок про елку и Деда Мороза?

Блюдце выскользнуло из Любавиных пальцев, ударилось о край раковины и раскололось. Ей очень хотелось собственного маленького… дракончика.

Но вопрос был закрыт. Степан не позволил бы ей снова поднять эту тему. А через месяц стало не до нее – сосок на Любавиной груди втянулся глубоко и стал сочиться сначала гноем, а потом кровью.

И ее жизнь стремительно сократилась – совсем недавно она лежала перед Любавой как поле, которому не было ни конца ни края, сколько ни идешь вперед. А стала – маленьким кусочком земли, огороженным со всех сторон колючей проволокой, и калитка – вот она, напротив, пути назад нет, а впереди только тьма.

Любава осознала, что ее жизнь – короткая ли, длинная ли, но изменилась навсегда. Ей стало некогда думать о детях – теперь она воевала с собственным телом, которое дало сбой и породило опухоли, медленно пробирающиеся к легким и сердцу.

Враг внутри меня, думала Любава и холодела от этой мысли – ее часть, ее собственная плоть взялась убивать. Неосмысленное, быстрое деление клеток пыталось уничтожить все то, чем Любава являлась – ее прошлое, начиная с самого детства, ее мысли и память, ее надежды и планы, ее будущее, ее любовь, погасить ее тепло, согревающее маленький кусочек мира.

Любава возненавидела свое тело, которое так ее предало, а оно принялось мстить изощренно – форма рака оказалась агрессивная и быстрая, химиотерапия не могла ее остановить. От нее Любава потеряла волосы и покой. Потом – большую часть своего веса, живости и сил. На больничной кровати она лежала, похожая на саранчу – с крупной круглой головой, сухая, с большими суставами, обтянутая глянцевито-серой кожей, и большеглазая.

От нее дурно пахло – она знала, она постоянно обтирала руками грудь, живот и бедра сверху вниз, будто пытаясь снять эту больную оболочку и выбраться наружу в другой – красивой и нарядной, словно бабочка.

Но чуда не происходило – бабочка умирала внутри.

Степан приезжал поначалу каждый день и оставался допоздна, насколько позволяли правила посещения платной палаты. Он мог бы остаться и на ночь, на диванчике рядом, но оба они, не сговариваясь, этот вариант отмели. Ему нужно было на работу. Он подчинялся ритму обычной жизни. Она не могла принудить его покинуть этот ритм в угоду своему, угасающему.

Он целовал ее, пока еще было можно целовать, привозил множество цветов и мягких игрушек. («Зачем, Степа? – однажды поинтересовалась она. – Я люблю их только дома… здесь больница, а не дом…»)

И все же он перевез их все до единой, даже медведя Мёда, старого советского вояку, набитого опилками. Мёд, несмотря на свой возраст (а ему было больше пятидесяти лет, и достался он Любе от мамы, а той подарила бабушка), все еще стучал палочками по барабану, если завести ключиком механизм в его бархатной спинке.

Увидев его, Любава разрыдалась и устроила мужу скандал.

– Ты думаешь, я не вернусь домой! – кричала она. – Ты решил меня тут оставить! Зачем ты его привез? Зачем???

Она так кричала и билась, что Степану пришлось вызвать медсестру, и та ласковым уколом погрузила Любу в сон, а когда она проснулась, Степана уже не было. И с этого момента приезжать он стал все реже и реже, ссылаясь на работу, собрания, занятость, партнеров…

Чаще стала появляться Роза. Она не привозила ни цветов, ни игрушек, она привозила новости медицины, каждый день продвигавшейся в области онкологии еще на шаг; и устраивала Любаве прогулки – вывозила ее на коляске на больничный двор, и они подолгу гуляли там, сначала по осенним шуршащим аллеям, потом по снежным тропинкам, потом по весенним лужам… А потом, когда Любаве уже сделали операцию и в больничном дворе шумела летняя зелень, и гуляли они с Розой уже без коляски, а просто держась под руки, Роза рассказала еще одну новость.

– Калмыкова вчера переехала к твоему мудаку, – сказала она.

Просто так, без вступлений.

– Зачем? – спросила Любава.

Ей подумалось – у Ланы снова какая-то беда, и Степа ее приютил.

– Потому что они уже полгода трахаются. Решили, что так трахаться будет проще.

– Как это – трахаться? – глупо спросила Любава и остановилась.

Она вынула руку из руки подруги. Роза отвернулась.

Любавино сердце, измученное страхом, затрепыхалось и кинулось ей в горло.

– Почему это, Роз?

– Потому что только бабы за больными мужиками бегут ухаживать и всю жизнь на них готовы положить, – отрезала Роза, – а мужик с больной бабой не усидит. Его обязательно на свежее мясо потянет. Сама посмотри – на соседок. Много к ним мужей ходят?

Соседки – постоянно меняющаяся компания женщин, то появляющихся, то уходящих – либо домой, либо навеки. Любава, занятая своими бедами, к ним особо не присматривалась, а Роза замечала все.

– Единицы ходят, – продолжила она, – есть там такая баба Катя, и у нее дед Миша – вот тот ходит каждый день, приносит ей пирожков теплых в пакетике. С утра бежит в пекарню пораньше, чтобы купить горячих, заворачивает в шерстяной платок и везет через весь город. Я с ним разговаривала как-то: говорит, познакомился с Катенькой, когда она два ведра на коромысле несла, а он сзади шел и решил, что ах, какая девица, красивая, сильная! И полез знакомиться. А она его коромыслом… с тех времен и любовь. Шестьдесят лет уже. И вот они – единственные, кто…

– Погоди, Роза, – прервала ее Любава, – погоди про бабу Катю… Это что, меня муж бросил?

И она опустилась на бордюр, вцепилась пальцами в еле начавший отрастать ежик волос и зарыдала.

Роза стояла над ней. Ее большое сердце кипело от обиды за подругу, но поделать ничего она не могла.

А в Любавином сердце бушевало горе: она вдруг с ужасающей четкостью осознала, что явственно видела те моменты, когда Степан начал ускользать из ее жизни, но была настолько наивной и доверчивой дурой, что не придавала им значения.

Он приходил все реже и реже – мужчинам неприятна больничная обстановка! Он выключал на ночь телефон – он тревожно спит и не хотел бы, чтобы случайный телефонный звонок нарушил и без того плохой сон. Он перестал целовать ее в губы – это все неприятные запахи болезни… Он перестал смотреть на нее как на любимую женщину – да это и невозможно! – она же лысая уродина без груди!

В ответ на то, что все исправится, стоит только сделать операцию эндопротезирования, он неопределенно ответил: «Э-э-э…»

Любава подумала, что не стоит обсуждать с мужем такие вещи, как ее будущий протез.

Это всегда травмирует мужчин – все эти отвратительные бытовые и телесные моменты, изнанка, развенчивающая мифы о красоте, сексуальности и уюте как о само собой разумеющихся атрибутах женщины.

Галя Весенняя вообще считала, что не стоит после операции показываться Степе на глаза без какого-нибудь милого паричка и без макияжа.

– Пойми, Люба, – втолковывала она, приезжая навестить подругу, – нельзя растерять свое внутреннее женское «я»! Не позволяй болезни себя победить! Борись с ней! Она тебя уродует, а ты себя украшай! Знаешь, была такая королева, которая в тюрьме каждый день делала новую прическу и на эшафот вышла красивая вся, с начесом… И толпа ей аплодировала! Вот пример настоящей женщины! Пример, который через века не забывается!

– Но ее все равно казнили? – уточнила Любава.

– Ее – казнили, – ответила Галя, – а ты еще побарахтаешься. Ну-ка… привстань. Я тебе сшила потрясающий халатик, примерим?

И Галя вытащила из красивого пакетика короткий халатик цвета весенней листвы, шелковый, в муаровом узоре, украшенный по подолу воланами, словно юбка испанской танцовщицы.

Люба прижала халатик к лицу, почувствовала прохладу и нежный запах Галиных духов. Такой же тонкий и хрупкий аромат, какой шел от ландышей, которые Степан подарил ей ранней весной в прошлом году. Почему-то потекли слезы. «Муж, любимый мой муж, родной, сколько же ты со мной вытерпел», – подумала она.

Галя вынула из сумочки платочек, обшитый кружевом, и промокнула Любавино лицо.

– Хочешь, я принесу тебе красивый парик из наших? – спросила она. – Тебе так идет рыжий, Лисы Алисы!

– Неси, – улыбнулась сквозь слезы Любава. – Убедила! Буду снова учиться соблазнять.

И в следующий раз она встречала мужа, сидя на застеленной кровати, в новом халатике, в рыжем кудрявом парике и немножко надушенная. Она волновалась. В ней, словно маленький теплый птенец, проклюнулась снова любовь к себе – своему выжившему телу. Ей захотелось, чтобы оно было красиво и радостно, чтобы к ней прикоснулись руки мужа, чтобы появились снова щекочуще-сладкие предвестники страсти, пробежали по рукам мурашки.

Степан удивился ее парику и халату:

– Зачем тебе это в больнице?

– Влюбилась, – ответила Любава, глядя на него сияющими глазами – ее сердце переполняло ожидание новой главы ее жизни, после операции все возрождалось заново, и любовь к мужу – тоже.

Он такой красивый! Высокий и сильный – он занимается в спортзале с тренером, стильно одевается и умеет носить трехдневную щетину так, что выглядит киноактером из фильма о Диком Западе. Его римский нос, немного напоминающий клюв коршуна, придает лицу интригующе-хищное выражение, а темные зеленые глаза в тяжелых веках умеют смотреть повелительно-ласкающе, до дрожи в коленях. Любава, прогуливаясь с ним по больничному коридору под руку, часто ловит обращенные в его сторону взгляды молодых медсестер.

– В кого? – спросил Степан. – Тут одни тетки.

Вместо ответа Любава потянулась за поцелуем, раскрыв руки, чтобы обнять мужа за плечи… и произошла короткая и позорная борьба. Степан отклонился, взял ее за кисти и отвел их в сторону, а она все не понимала и пыталась дотронуться до него… Но он уклонялся вежливо и настойчиво, а потом сказал вполголоса:

– У тебя халат распахнулся.

Под халатом было то, что пахло лекарствами, кровью и жаром. Некрасивое, перекосившее Любаву набок – так, бочком, она прятала отсутствие груди.

Степан сам запахнул ее халат и завязал пояс твердым узлом.

– Ты же еще болеешь, дурочка, – сказал он, словно пытаясь смягчить произошедшее.

Любава мужественно сцепила зубы и улыбнулась.

– И парик этот зря натянула, – Степан стащил с ее жалкой лысой головы роскошные кудри, – Люба, рано еще бордель изображать. Вот выздоровеешь…

Он ушел, а Любава осталась лежать на кровати. Под прикрытые ресницы лился розоватый дневной свет, разломанный тенями, и в тот момент, когда они сложились в темный крест, она вздрогнула – показалось в полудреме, что свет этот не простой, а церковный, свечной, что кровать узка, как гроб, а сама она чересчур неподвижна.

Горькое предчувствие близкой смерти – словно холодной липкой глины отведала.

Вечером у Любавы поднялась температура, и в бреду ей снилось, что муж ее – вовсе не муж, а злой Румпельштильцхен, и он украл ее дитя, а вместо него положил ей под руку огромный раскаленный булыжник – а она, глупая, не может отличить дитя от булыжника, обнимает его нежно, и…

Она проснулась от болей в подмышке и боку, долго металась, пока бесшумная медсестра со шприцем не погрузила ее в новый сон – без сновидений, тяжелый, как мокрая вата.

Всего лишь за год жизнь отвернулась от нее дважды.

Если бы не теплые Розины руки, похожие на мамины, если бы не ее гудящее над ухом «Ну-ну», Любава бы просто умерла на месте.

Но не умерла. И никто не умирает. Пустеют, чернеют, разламываются, но не умирают.

– Пойдем в палату, что ли, – сказала Роза, поняв, что Любава потихоньку приходит в себя. – Обед скоро.

Утешать она не умела.