Текст книги "Слушай. Говори"

Вторая глава

 
1
 

Они познакомились в 1989 году, мне на тот момент исполнилось девять лет. Мама сказала, что это произошло около какого-то метро, кажется, у нее что-то случилось с машиной, я точно не помню. Наверное, у нее сломалась машина, и он просто предложил помощь. Это было случайное знакомство, у них не было общего круга общения.

В какой-то момент мама сказала: «Я тебя познакомлю с одним человеком. Он очень хороший. Ты посмотришь сама и все увидишь». Помню, что мы с мамой поехали на машине до метро и там его забрали. Он сел за руль, она села рядом, и мы куда-то поехали, не помню куда.

Первое впечатление от него было не восторженное, но вполне себе дружелюбное. Мы с ним виделись нечасто. Игрушек он не дарил, но играл с нами, разговаривал.

В их с мамой отношениях была нежность. Он за ней ухаживал, цветы дарил, голубил, они время от времени ездили вместе отдохнуть куда-нибудь на природу. Это все было. Все остальное, мне кажется, маму не сильно интересовало, потому что все остальное она могла позволить себе сама.

Отчим к тому моменту уже не работал. Изначально было очевидно, что отчим пьет, к тому же у него был сахарный диабет в какой-то жуткой форме, и врачи сказали ему, что долго он не протянет. Так что к тому моменту, как они с мамой познакомились, отчим считал, что доживает последние дни, и жил у какого-то своего друга, деревенского алконавта, с которым они вместе и пили. Мама взялась его лечить. Пить он надолго завязал, а она ездила с ним по врачам, каким-то ведомственным госпиталям, санаториям… Так что большая часть их романа проходила в больничных интерьерах. И потом, когда мы уже стали жить вместе, наверное, первые полгода, он все еще лечился. Наверное, мама ожидала он него какой-то благодарности… или спасала… Не знаю.

 
2
 

Ни я, ни Надя не замечали ничего, что бы говорило о приближающейся свадьбе. Категорически нет! О том, что в доме разразился скандал, мы узнали постфактум, нас в этот момент дома не было (не помню, где мы были). Отчим пришел к нам домой, и там что-то произошло, я не знаю что.

Я только уже потом была свидетелем, как дед орал на мать «он не твоего круга», что «ноги его не будет в этом доме». А бабушка мягче говорила, но говорила то же самое – «он тебе не подходит», «ты подумай».

Мы не очень понимали в чем дело, а взрослые нам не объясняли. Просто мы в какой-то момент были поставлены перед фактом, что переедем жить в другое место. Это случилось весной. Мама зашла в нашу комнату, посадила нас на диван и сказала: «Мы поженились, и было бы очень хорошо, если вы будете называть этого человека „папой“, потому что он вас усыновил и, в общем, теперь мы одна семья, а скоро мы переедем в другой дом».

Мне стало очень неприятно, потому что меня заставляли делать то, чего я не хочу. Я дико не хотела называть этого человека «папой», я не привыкла никого называть «папой» и не понимала, почему должна делать это теперь. Но с другой стороны, я знала, что маме это будет приятно.

Потом это «папа» стало как речевка, которую я научилась проговаривать, не обращая внимания на смысл.

 
3
 

В начале лета мы переехали в деревню, а потом переехали наши вещи. Мы ни с кем не прощались. Мама вас отвезла на машине. Видимо, отчим занимался упаковкой вещей, потому что в какой-то момент к нашему дому подъехал грузовик с вещами: книжки, тетрадки, наша одежда, мебель, пианино.

Первое время мы жили в соседнем доме, где жили родственники отчима: его младший брат, сестры его матери, дед. Они были странные. То есть они мне казались странными – шумная толпа бабулечек и дедулечек. И пахло в доме старостью. Хотя на самом деле большинству из них было около пятидесяти.

Ко мне они никак не относились. Звали к столу, а в остальном никакого внимания не уделяли, никто не пытался со мной заговорить. А я все время боялась сделать что-нибудь не то или сказать что-нибудь не так, потому что кругом незнакомые, чужие люди.

Однажды я вышла из дома и сказала маме: «Посмотри, здесь цветочки растут, клумба, дорожка, все ухожено. А на соседнем участке все запущено, сплошная крапива, лопухи, помойка какая-то. Как можно было все так запустить?» И тут мама сказала: «Вера, не надо, говори тише, это наш дом, мы там будем жить».

Вот тут случился окончательный ужас. Я помню этот ужас, свой ужас, когда я увидела тот деревенский дом. Деревенская жизнь была чужой мне, все в ней было странно – вот эти занавески, какие-то метелки, лопаты, ведра. Но я как-то справлялась с этим ужасом, потому что не хотела, чтобы мама чувствовала себя плохо. Я все ждала, когда же мы вернемся обратно. А мы не вернулись уже. Просто мы совсем переехали.

 
4
 

Не могу вспомнить завтрак в новом доме. То есть я понимаю, что тогда мы сидели в старой столовой (новую пристроили позже), да, сидим мы с сестрой, мама и отчим. Что ели, не помню. Мать с отчимом о чем-то говорят, наверное, обсуждают план работ, дают нам задание на день.

Я помню только свои чувства. Я сидела и думала: «Господи, когда это закончится? Неужели это все со мной?» А с другой стороны, я понимала, что это никогда не закончится, что это действительно все происходит со мной. Это было мучительно, просто разрывающе мучительно. Я старалась есть как можно медленнее, чтобы оттянуть тот момент, когда нужно идти во двор, но мама меня торопила и ругалась.

Когда мы переехали, мать прошла по владениям, осмотрела, что там нужно сделать, составила ряд приоритетных и неприоритетных задач. За это лето нам нужно было полностью очистить участок от лебеды, крапивы и лопухов, чтобы потом эту землю перепахать и удобрить. Сорняки нужно было выкапывать, чтобы их корни не остались в земле и не проросли вновь, поэтому у нас были специальные такие полотники на палке. Такая металлическая конструкция, как заточенный ножик, с помощью которого мы все эти сорняки выковыривали. Нам предстояло обработать двадцать соток земли. Это плантация. Я бесконечное число раз делала одни и те же механические движения – пропалывала и выбирала корни.

Ужас этой работы заключался еще и в том, что она не могла быть сделана никогда – к тому моменту, как я заканчивала пропалывать один кусок участка, сорняки уже прорастали на предыдущем.

Второй по приоритетности задачей была работа по разгребанию свалок на участке. Свалок было несколько. Одна «техническо-бытовая» – туда сваливали старые кастрюли, миски, куски ржавого металла, рубероида. Но была еще свалка другая, туда выкидывали мусор органического происхождения, то есть куча гнили, в которой копошились опарышы. Все это мы тоже должны были разгребать и вывозить.

Сначала мы все это вытаскивали и выкапывали, потом мама приносила специальную тележку и помогала нам погрузить в нее мусор. Потом мы с сестрой впрягались в тележку и тащили ее на деревенскую свалку.

 
5
 

Это было так стыдно… Я же никогда в жизни так не работала… А тут мы с сестрой везем через всю деревню тележку… Кругом дети, которые приехали к бабушкам и дедушкам на каникулы… Тележка с гнилью привлекает их внимание… И я в каких-то говенных сапогах таскаю какое-то говно, целый день туда-сюда… Это было так унизительно… Я на всю жизнь запомнила это публичное унижение, связанное с работой.

В деревне люди часто работают у всех на виду: пасут коров, что-то грузят, строят, пропалывают цветы, собирают яблоки, но эта работа не казалась мне такой унизительной, как это таскание тележки с гнилью.

Отчим тогда по большей части находился где-то вне дома, так что приведением дома в порядок занималась мама, которая тоже не была привычна к деревенскому труду. Мне кажется, она пыталась получить от нас хоть крупицу помощи. Я думаю, что ей тоже было неудобно работать у всех на виду, когда лето, гулянья и ежедневный праздник. Поэтому на всех публичных работах были мы, дети.

Идея о том, что человек должен тяжело трудиться и зарабатывать себе на хлеб, в нашей семье принадлежит отчиму. Этот мотив проходил через все детство – ты должен отработать то, что ты получаешь. Отработать, отработать, отработать.

Это началось не сразу, исподволь. Он приходил вечером и спрашивал: «Что, устали, тяжело?» Мы говорили: «Да, устали, тяжело». Он говорил: «А ты как думаешь, ничего не бывает просто так, все работают, надо помогать родителям. Наука жизни такая».

 
6
 

Я думаю, что маме очень хотелось нравиться отчиму, и чтобы мы ему тоже нравились, поэтому мы должны были демонстрировать, что мы хорошие дети, мы его любим как папу. Поначалу наше прямое с ним общение сводилось к общему времяпровождению и развлечениям, поездкам куда-нибудь.

Обо всем, что касалось работы и обязанностей, говорила мать. А вот матери говорил он, точнее даже не говорил, а «подкидывал идею». Таким образом, кроме работы на участке, у нас довольно быстро появились и обязанности по дому – мытье посуды, подметание полов по утрам.

Кроме того, мама следила за тем, чтобы мы разговаривали с отчимом уважительно. Помню, как она говорила мне «не дерзи», «следи за языком». Хотя какая там дерзость? Я слушалась ее беспрекословно, по инерции, как только можно было слушаться человека, которому доверяешь и которого любишь больше всего на свете. Я всегда очень боялась ее расстроить, задеть, обидеть, сделать неприятно. Это потом уже я стала задаваться вопросами – почему и за что, на кой хрен мы здесь? А тогда она была для меня идеальной матерью. Никаких у меня никогда не было обид на нее, претензий, я не чувствовала себя ущемленной.

Мама тогда была для меня воплощением радости, тепла, благополучия, любви. Поэтому, когда мы оказались вынуждены жить по новым правилам, у меня не возникло даже никаких вопросов. Это же мама изменила правила.

Я даже раздражения никакого не испытывала. То, что я чувствовала, скорее можно назвать горечью. Горько и тяжело было заставить себя покориться, слушаться и работать. И жаловаться было совершенно некому, потому что мама знала о том, что мне тяжело. Это ведь мама давала мне задания, и она требовала их исполнения.

Нет, я никогда не жаловалась. И не сопротивлялась. Все провинности, которые я могу вспомнить, были связаны исключительно со скоростью выполнения работ – если я не укладывалась в срок, значит, плохо работала, «халтурила», «филонила». За это меня наказывали.

В то лето мы получили первое наказание за то, что мы медленно пололи палисадник. Это придумал отчим. Вместо вечерней прогулки, которая у нас все-таки была, сначала была, я должна была садиться и читать вслух пятилетней сестре «Похождения бравого солдата Швейка». В книге я не понимала ничего, ни буквы! А Надя должна была потом это пересказывать родителям.

Меня до сих пор трясет, когда я случайно натыкаюсь даже на экранизацию этой книги. Просто внутренности выворачивает, я переключаю.

До Швейка наш день выглядел так. Завтрак, работа до обеда. Потом обед. Потом послеобеденный отдых – час или два, потом снова работа до ужина. После ужина, если оставалось что-нибудь недоделано мы снова работали, а потом шли спать, но если все было сделано, нам разрешали пойти погулять. С появлением Швейка со свободным временем и отдыхом было покончено.

Швейк продолжался до самого сентября, как раз к этому моменту Надя встала в беспробудный свой угол. Провинилась она так. Надюха всегда очень мало ела, а отчима просто бесило, что она не ест. Он вообще невзлюбил ее сразу: худая немощь такая, не жрет ничего. Она его с самого начала боялась, ее все время трясло от страха, и она с ним почти не разговаривала. В общем он поставил перед ней сковородку с макаронами и заставил их есть. Там было какое-то нечеловеческое количество макарон. Она сидела с ужина над этими макаронами, меня уже отправили спать, а она все сидела. Она их так и не смогла доесть, пришла к нам комнату, и тут ее фонтаном стошнило этими макаронами за пианино. Когда это обнаружили, Надя встала в угол.

Встает завтракать – встает в угол, обедать – встает в угол, ужинать – встает в угол. Это тоже отчим придумал.

 
7
 

Сначала я очень скучала по бабушке. Один раз мы ее даже навестили. Это случилось через несколько месяцев после нашего переезда. Бабушка была дома одна, у нее был очень болезненный вид. Я посмотрела на нашу прекрасную светлую квартиру, где мы еще совсем недавно жили, и вспомнила запущенный дом, в котором живу сейчас. Вспомнила, как я ходила гулять в наш двор, как бабушка кормила меня обедом, как мама со мной занималась. Бабушка протянула ко мне руки, заплакала, и я увидела, что она очень скучает.

И мне захотелось как можно скорее уйти. Потому бабушкина нежность для меня стала невыносимой. Я не хотела, чтобы она скучала и плакала. Я уже понимала, что вернуть ничего нельзя.

Третья глава

 
1
 

Наш дом большой, деревянный, одноэтажный: четыре комнаты плюс терраска. На чердаке находилось оборудование для отопления, а еще мы хранили там разное барахло.

За лето в доме был сделан ремонт: покрашены окна, потолок, полы, поклеены обои, вставлены окна. Была снесена терраска, чтобы получился въезд для машины, так что за домом получился такой навес-гараж. На кухне была положена плитка. Для обустройства дома мать купила ковры, новые занавески, необходимую бытовую технику, телевизор. Она выбросила всю старую мебель.

К осени дом превратился в жилой и очень уютный. Только дверей в жилых комнатах не было.

У нас с сестрой по-прежнему была одна комната на двоих. Уже потом, когда Надя пошла в школу, ее переселили в другую комнату, проходную. Туда поставили ее письменный стол и раздвигающуюся тахту. А до этого мы спали вместе на диване-книжке. А я осталась. Комната стала моей. Но все вещи, вся одежда, письменные принадлежности, книги, учебники – все это хранилось в моей комнате.

К сентябрю пропалывать участок надо было все реже. В августе на участок завезли компост, торф, вызвали трактор, перепахали. Облагородили плантацию с малиной. Кроме того, были посажены яблони и кусты смородины по периметру. Общими усилиями вкопали бетонные столбы и поменяли забор с деревянного на сетку-рабицу. Спилили сирень. Все дорожки были вычищены, выровнены и засыпаны гравием. В палисаднике мать посадила там какие-то потрясающие цветы, которые стали цвести на следующий год, еще она привезла кусты пионов из питомника.

С тех пор я никогда не видела больше таких: огромные бело-желтые шапки.

В сентябре мы занимались сбором урожая и подготовкой земли – все время что-то копали, перебирали, сушили.

 
2
 

Я пошла в новую школу, в новый класс. Не помню, чтобы я почувствовала какую-то сильную разницу с предыдущей школой. Дети как дети, все были одинаковые. Понятно, что как всегда, когда попадаешь в незнакомый коллектив, с кем-то знакомишься, с кем-то не знакомишься, в какие-то игры включаешься, в какие-то нет.

От городской школы эта отличалась скорее в лучшую сторону. Маленькое одноэтажное здание, выстроенное в виде буквы «Г». Там не было много параллелей и вторых смен, каждого класса по одному. Один первый, один второй, один третий и так далее. Поэтому у классов не было букв, не надо было писать «пятый а». Я как раз перешла в пятый. Мы тогда прыгали с третьего сразу в пятый. Мне нравилась такая камерность, когда есть только один преподаватель предмета, только преподавателей русского язык и литературы было двое и математиков, кажется, трое. А по всем остальным предметам было по одному преподавателю на всю школу. Поэтому наши преподаватели практически не менялись на протяжении всего того времени, пока я в школе училась. Я очень хорошо всех запомнила.

Еще какое-то время после начала занятий, около полугода, мы носили школьную форму. А вот пионерских галстуков уже не носили.

В школе я почти ни с кем не ссорилась, только однажды жестоко подралась с одним мальчиком. Он ударил меня головой о железную лавку, которая стояла у стены, а я в ответ его укусила. Укусила очень больно, прокусила кожу. У него даже отек был. С тех пор нас выпускали после школы порознь – сначала его, а потом меня, чтобы мы друг друга не догнали и не подрались.

Отчим был резко против того, чтобы я ходила куда-то, кроме школы, например в кружки, но в школу надо было ходить обязательно. То, что ребенок ходит в школу, для родителей означало, что они посылали вовне сигнал – дома все в порядке, все благополучно. При этом на родительские собрания они не ходили. Точнее мама сходила один раз, после той драки, в школе ей рассказали, что я себя очень плохо веду. А потом перестала ходить, даже когда вызывали. Мы не сдавали ни на какие нужды школы деньги: мать – домохозяйка, отец – инвалид. Они за этим всю жизнь прятались.

 
3
 

По утрам мы завтракали, потом Надя шла в угол, я в школу, а отчим вез маму на работу. Какое-то время она еще ходила на работу, но очень недолго, может быть, месяц, от силы – два.

Потом случилась история с растратой. Дом, в котором мы жили, был единственным законным местом жительства отчима, где он был прописан. К тому моменту, как мы переехали, мать отчима, без его ведома, этот дом уже фактически продала: уже был найден покупатель и даже выплачен залог. Поэтому матери пришлось отматывать историю назад и выплачивать залог, чтобы дом вернуть.

Мама взяла на работе в хранилище вещдоков большую сумму денег, чтобы вернуть залог. Когда подошло время ревизии, этих денег не досчитались, и маму уволили из милиции со статьей. Хорошо, что не посадили.

Мама сильно переживала, была очень подавлена. И потом сильно переживала, всю оставшуюся жизнь, что она никогда не сможет восстановиться на работе с такой статьей.

 
4
 

Отчим тогда все время наоборот был в приподнятом настроении, шутил, подбадривал маму, мол, ничего, прорвемся, где наша не пропадала. В то время он придумывал, как построить свое дело и побольше заработать. Планы были огромные. В тот момент у него появилась идея перегонять машины из-за границы через Белоруссию в Москву, растамаживать их, ставить на учет и продавать. Для него, в прошлом дальнобойщика, эта работа представлялась относительно простой и понятной, к тому же машины были его страстью. Довольно быстро он нашел в Белоруссии напарника, дядю Колю, и в октябре или в начале ноября они отправились в первый рейс. Для начала они пригнали машины себе, а потом начали гонять на продажу. Отчим уезжал из дома примерно на неделю, этого времени хватало, чтобы выбрать и купить машину и пригнать ее домой. Потом все время, пока оформлялись документы на машину и искались покупатели на нее, а это в общей сложности около месяца, он оставался дома.

Официально Надя простояла в углу до своего дня рождения, то есть до конца октября. Правда, когда отчим уехал, мама сделала послабление и разрешила сестре в угол не вставать. Когда отчим вернулся, Надюха опять встала в угол. В то время я уже начала отдаляться от матери, а сестра всегда была ей ближе. Ну потом она ведь была и существенно младше, ей больше требовалось материнского тепла. Она вообще была мамина дочка. Она любила заниматься вышиванием, шитьем, то есть у нее с мамой были общие занятия, рукоделие я как-то не любила.

Я помню, когда он уехал, мама и мне разрешила выходить гулять и общаться с другими детьми.

Время, когда отчим должен был вернуться домой, отсчитывалось с момента его звонка из Белоруссии. Он звонил по межгороду оттуда, из квартиры родственников. Дорога от Минска до нас занимает примерно 700 верст, так рассчитывалось время его приезда. Мама следила, чтобы к его возвращению в доме был порядок, приготовлена еда, у меня был заполнен дневник, а Надя стояла в углу.

Звук мотора – это ужас, который преследовал потом меня очень долго. Я слышала машины. Я всегда различала машины по звуку. Люди по шагам различают людей, а я могла узнать любую машину в нашей деревне по звуку. Я слышала, как его машина подъезжала к нашему дому. Мне полагалось открыть ворота.

Обычно он приезжал ранним утром. Ел и ложился спать с дороги. А мы разбирали машину, убирали ее, мыли, чистили.

Вечером он просыпался, смотрел телевизор, что-то рассказывал про рейс. Впрочем, мы мало его видели вечером, потому что у нас были свои комендантские часы. И потом я все свободное время старалась проводить в своей комнате.

Нас, конечно, не посвящали в дела отчима, но как я понимаю, прибыли этот бизнес особо не приносил, потому что необходимо было вкладываться в бензин, оформление документов, предпродажную подготовку машины. Семейные деньги были вложены в бизнес, который фактически прогорел. Это сильно осложнило финансовое положение семьи.

 
5
 

На Новый с 1990 на 1991 год на праздничном столе появились новые блюда: селедка под шубой, свекла с майонезом, жареный черный хлеб, натертый чесноком, и шпроты сверху. Селедка под шубой показалась мне омерзительной. Под бой курантов мне первый раз налили немножко шампанского.

Подарков не помню. Вскоре после полуночи мы с сестрой легли спать.

Дальше они уже сидели вдвоем. Ничего особенно запоминающегося.

Зима 1990—1991 годов была голодной. В дом покупались только мука, сахар, соль, мыло, какие-то совсем элементарные вещи. Даже хлеб не покупался. Я так понимаю, что в это время во всей стране было так.

Зиму мы прожили на старых запасах матери, которой на работе выдавали консервированные сосиски, тушенку, рыбу. К весне стало очевидно, что лозунгом семьи в этом сезоне будет «Сажаем больше, взращиваем мощнее!» Мы перешли полностью на натуральное хозяйство, завели коз, кур.

 
6
 

Сначала мы купили кур двух пород – рябух и черных несушек. Потом купили трех гусей. Первую козу мы привезли из Белоруссии в мае, мы как раз поехали туда на майские. Бабушка, мать его отца, жила в Белоруссии. У его отца там жило какое-то бесконечное количество братьев и сестер – девять или одиннадцать. Так что формально мы ехали знакомиться с семьей. А возвращались с козой. Это была такая подрощенная коза, уже доившаяся. Она поместилась на коврик между передним и задним сиденьем «шестерки», а на заднем сидении сидели мы с Надей. Когда с тобой рядом едет коза, это неприятно. Она срала и воняла.

Коза сразу пошла жить в скотник в сарае, который мы заранее подготовили. Пасти ее ходили мы с сестрой. Доила мать. Коза считалась очень полезной. Отчим – диабетик, и считалось, козье молоко – диетическое питание.

Наша деревня была устроена буквой «Р». Соответственно, наш дом находился на самой вершине буквы «Р», на повороте. Часть деревенских изб стояли полукругом, часть растянулись вдоль дороги, а внутри этой буквы «Р» оставался клочок ничейной земли, на котором паслись козы.

Скорее всего, именно на этот пятачок с заднего двора выбрались наши гуси и исчезли непонятно куда навсегда. У нас потом были подозрения, кто посворачивал им головы. Я очень хорошо помню этот случай потому, что за тех гусей меня первый раз избили.

В тот момент мать была явно в истерике, потому что гуси им с отчимом дорого вышли, смириться с потерей птиц было ей сложно, так что она пыталась найти виноватого. Она все заводилась, и заводилась, и заводилась от того, что чем дальше, тем становилось понятнее, что гусей мы уже не найдем никогда. Мать даже не обвинила меня прямо в том, что это я упустила гусей. Просто в какой-то момент стало понятно, что я виновата.

Тогда она загнала меня в мою комнату, приказала лечь на диван и начала бить собачьим поводком. Я извивалась, переворачивалась с живота на спину, умоляла ее прекратить. Тогда она привязала мои руки к дивану, чтобы я не крутилась. И продолжала бить. История та ничем не закончилась: гусей не нашли, мать даже не поняла, что избила меня до синевы. После гусей наказания пошли по накатанной. Мать начала меня бить, таскать за волосы.

 
7
 

Все лето мы работали как проклятые. У нас в доме никто никогда не интересовался политикой. Поэтому все эти последующие августовские события прошли мимо. По телевизору показали «Лебединое озеро». Вот и все.

Когда у меня появлялась свободная минута, я уходила к себе в комнату и читала. Читала Дюма, о королях, «Дочь Монтесумы»… Или читала то, что было задано по школьной программе. Я хорошо изучила всю школьную программу.

 
8
 

К родственникам отчима ходили очень редко, в основном здоровались, когда встречались на улице. Они о нас плохо говорили, и мы о них плохо говорили. Они говорили, что привел в дом непонятно кого, с двумя детьми и зачем это надо. Мать обижалась, потому что она вылечила его, подняла этот дом, огород, детей. Ей, наверное, хотелось, чтобы они оценили. Они-то должны были помнить, что он из себя представлял до встречи с матерью.

А вот мать отчима в это время как раз вышла замуж за прекрасного деда Петю и переехала жить к нему в квартиру. У нее был прекрасный роман. Она очень хорошо одевалась, красилась, от нее пахло духами. Получается, что мать вышла замуж через полгода после того, как женился ее сын.

 
9
 

Вместо пропавших гусей где-то ближе к осени были куплены другие гуси, такие же и тоже три. Их пустили на мясо зимой. Гусыни и куры откладывали яйца. Гусыни сидеть на яйцах не желали, их накрывали ящиками, заставляли сидеть, но гусыни раскидывали яйца. В итоге какое-то количество гусиных яиц мы съели. Куры цыплят высиживали, но гусята и цыплята все время дохли. Заболевали чем-то и дохли. Так что тех трех гусей мы вырастили, зарезали, сделали из них какую-то тушенку, закатали в тушенку в банки, часть банок потом протухла. Вообще я в нашей деревенской жизни не помню ни одного удачного проекта, может быть, за исключением коров. Молоко и творог все-таки какой-то доход приносили. А с птицей не получилось.

С одним гусем у меня была вендетта. Это был новый гусь Тихон. У нас на участке для гусей была врыта чугунная ванна с водой. Когда Тихон был еще гусенком, я над ним издевалась: хватала его за шею и топила в этой ванной. Тихон запомнил и, когда подрос и стал в чем-то сильнее меня, не давал мне никакого проходу. Он меня люто ненавидел. При виде меня он расправлял крылья, опускал шею, издавал змеиный шип и гнался за мной. Мимо птичника я бегала, а на ногах были сильные синяки от его щипков. Но когда Тихона пустили на мясо, я очень расстроилась и не смогла его есть.