Текст книги "История о царице утра и о Сулеймане, повелителе духов"

– Наконец, – с улыбкой продолжала Балкида, сопроводив свои слова томным взглядом, – наконец, вы жестоки к нашему полу. Какая женщина осмелится полюбить сурового Сулаймана?

– О царица! Ведь сердце мое пало подобно утренней росе на цветы любовной страсти в «Песни песней»!..

– Исключение, которым может гордиться Суламита; но бремя прожитых лет сделало вас строже…

Сулайман едва удержался от недовольной гримасы.

– О, я уже предвижу, – воскликнула царица, – что вы скажете что-нибудь учтивое и любезное. Но берегитесь. Екклезиаст услышит вас, а вы же знаете, что он говорит: «И нашел я, что горше смерти женщина, потому что она – сеть, и сердце ее – силки, руки ее – оковы; добрый пред Богом спасется от нее, а грешник уловлен будет ею». Как? Неужели вы и вправду следуете столь суровым правилам и неужели только на горе дщерям Сиона наделили вас небеса красотой, которую вы сами без ложной скромности описали в следующих выражениях: «Я нарцисс Саронский, лилия долин!»

– Царица, это тоже образ…

– О царь! Я вполне с вами согласна. Соблаговолите же подумать над моими замечаниями и рассейте мрак моего заблуждения, ибо я, конечно, заблуждаюсь, а вы поистине можете похвалиться тем, что в вас живет мудрость. «Окажусь проницательным в суде, – написали вы, – и в глазах сильных заслужу удивление. Когда я буду молчать, они будут ожидать, и когда я начну говорить – будут внимать, и когда я продлю беседу – положат руку на уста свои». О великий царь, это истины, часть которых я уже испытала на себе. Ваш ум пленил меня, ваш облик меня удивил, я не сомневаюсь, что на лице моем вы видите мое восхищение вами. Говорите же, я жду, я буду внимать вам, и, слушая ваши речи, раба ваша положит руку на уста свои.

– Царица, – отвечал Сулайман с глубоким вздохом, – кто может быть мудрым, находясь рядом с вами? Услышав вас, Екклезиаст осмелится высказать лишь одну из своих мыслей: «Суета сует, – все суета!»

Всех остальных восхитил ответ царя. На всякого педанта найдется дважды педант, подумала царица. Если бы только он не воображал себя творцом, если бы можно было излечить его от этой мании… В остальном он просто любезный, обходительный, довольно хорошо сохранившийся мужчина.

Что до Сулаймана, то, получив передышку, он постарался увести беседу от своей особы, хотя обычно это была его излюбленная тема.

– Я вижу, что у вашей светлости, – обратился он к царице Балкиде, – есть очень красивая птица. Признаюсь, этот вид мне незнаком.

Действительно, стоявшие у ног царицы шесть негритят в алых одеждах были приставлены к этой удивительной птице, которая никогда не расставалась со своей хозяйкой. Один из пажей держал ее на руке, и царица Савская то и дело поглядывала на нее.

– Мы зовем ее Худ-Худ, – ответила она. – Прапрадеда этой птицы, который жил очень долго, привезли нам малайцы из далекой земли – лишь они одни побывали там, и мы не знаем, где она находится. Эта птица очень полезна для различных поручений обитателям небес и духам.

Сулайман, не вполне поняв ее простое объяснение, кивнул с царственным видом, словно ему все было ясно, и, протянув руку, пощелкал большим и указательным пальцами, желая поиграть с птицей Худ-Худ, но та, хоть и отвечала на заигрывания, но никак не давалась в руки Сулайману.

– Худ-Худ тоже поэт, – сказала царица, – и потому заслуживает вашей благосклонности. Однако она, как и я, немного слишком строга, и ей случается грешить морализаторством. Поверите ли, она позволила себе усомниться в искренности вашей любви к Суламите!

– О божественная птица, вы удивляете меня! – откликнулся Сулайман.

– Эта пастораль, которую называют «Песнью песней», конечно, очень трогательна, говорила мне как-то Худ-Худ, расклевывая золотого скарабея, но не находите ли вы, что великий царь, посылавший дочери фараона, своей супруге, столь нежные и печальные строки, выказал бы ей куда больше любви, живя с нею, между тем как он удалил ее от себя, поселив в городе Дауда, и она, покинутая, вынуждена была скрашивать лучшие дни юности лишь стихами… прекраснее которых поистине нет на свете?

– Сколько тягостных воспоминаний вы пробуждаете во мне! Увы! Эта девушка принадлежала ночи, она служила культу Исиды… Мог ли я преступить заповеди, допустив ее в священный город, могли поселить ее в соседстве с ковчегом Адонаи, приблизить ее к храму, который я воздвигаю для Бога моих отцов?

– Это щекотливый вопрос, – осторожно заметила Балкида, – прошу вас, извините Худ-Худ; птицы судят порой так опрометчиво, вот и моя почему-то считает себя знатоком искусств, а особенно поэзии.

– В самом деле? – воскликнул Сулайман ибн Дауд. – Мне любопытно было бы узнать…

– О, как мы с ней ссоримся иногда, государь, поверьте, жестоко ссоримся! Худ-Худ вздумалось порицать вас за то, что вы сравниваете красоту вашей возлюбленной с красотой кобылицы в колеснице фараона, имя ее – с разлитым маслом, волосы – со стадом коз, а зубы – со стадом овец, у каждой из которых пара ягнят, щеки – с половинками граната, сосцы – с двумя сернами, пасущимися среди лилий, голову – с горой Кармил, живот – с круглой чашей, в которой не истощается ароматное вино, чрево – с ворохом пшеницы, а нос – с башней Ливанской, обращенной к Дамаску.

Задетый, Сулайман обескураженно уронил свои сверкающие золотом руки на подлокотники трона, тоже золотые, а птица между тем, распушившись, захлопала зелеными с золотым отливом крыльями.

– Я отвечу птице, которая столь полезна вам при вашей склонности к насмешкам, что восточный стиль допускает подобные поэтические вольности, что истинная поэзия всегда ищет образы, что мой народ находит мои стихи превосходными и отдает предпочтение самым пышным метафорам…

– Нет ничего опаснее для народа, чем метафоры царя, – парировала царица Савская, – вышедшие из-под пера повелителя, эти образы, быть может слишком смелые, найдут больше подражателей, чем критиков, и боюсь, как бы ваши возвышенные фантазии не извратили вкус поэтов на ближайшие десять тысяч лет. Вспомните, что и Суламита, усвоив ваши уроки, сравнивает ваши кудри с пальмовыми ветвями, ваши губы – с лилиями, источающими мирру, ваш стан – со стволом кедра, ваши голени – с мраморными столбами, а ваши щеки, государь, – с ароматным цветником, с грядами благовонных растений. По прочтении этих строк царь Сулайман представлялся мне каким-то перистилем с ботаническим садом на антаблементе под сенью пальмовых ветвей.

Сулайман улыбнулся, но в улыбке его сквозила горечь; он охотно свернул бы шею птице, которая с непонятным упорством поклевывала его грудь в том месте, где находится у человека сердце.

– Худ-Худ пытается дать вам понять, что источник поэзии – здесь, – заметила царица.

– Я даже слишком хорошо это понимаю, – отвечал царь, – с тех пор как имею счастье созерцать вас. Но оставим этот спор; не окажет ли моя царица честь своему недостойному рабу, не соблаговолит ли осмотреть Терусалим, мой дворец и главное – храм, который я строю для Иеговы на горе Сион?

– Слава об этих чудесах разнеслась по всему свету; мое нетерпение может сравниться лишь с их великолепием, и вы окажете мне величайшую любезность, если не станете больше оттягивать удовольствие, которое я давно предвкушаю.

Во главе процессии, медленно продвигавшейся по улицам Иерусалима, шли сорок два барабанщика, и бой их барабанов был подобен раскатам грома; за ними следовали музыканты в белых одеждах, а дирижировали ими Асаф и Идифун; здесь было пятьдесят шесть – ударников с медными кимвалами, двадцать восемь флейт и столько же псалтырей, были цитры и, конечно же, трубы, инструмент, который Иисус Навин прославил у стен Иерихона. Далее в три ряда шли кадилоносцы; они пятились, покачивая золочеными сосудами, в которых курились йеменские благовония. Сулейман и Балкида восседали на мягких подушках в огромном паланкине, который несли семьдесят захваченных в войне филистимлян.

«Сеанс» закончился. Слушатели стали расходиться, обсуждая между собой перипетии сюжета, и мы условились встретиться здесь же завтра.

Храм

Рассказчик продолжал: Согласно желанию великого Сулаймана, город был при нем отстроен заново по безукоризненному плану: прямые как стрелы улицы, одинаковые квадратные дома – настоящий улей, все соты которого похожи друг на друга.

– На этих прекрасных широких улицах, – заметила царица, – ветер с моря, не встречая препятствий, должно быть, сдувает прохожих, как соломинки, а в жаркую погоду ничто не мешает проникать сюда солнечным лучам, и мостовые, наверно, раскаляются, как печи. У нас в Маребе улицы узкие, а натянутые между домами полотнища бросают на землю тень и сохраняют прохладу благодаря свежему ветерку.

– Однако от этого страдает симметрия, – ответил Сулайман. – Но вот мы и подошли к колоннаде моего нового дворца; чтобы построить его, потребовалось тринадцать лет.

Царица Савская посетила дворец и удостоила его своим одобрением, найдя жилище царя богатым, удобным, своеобразным и отмеченным печатью изысканного вкуса.

– План великолепен, – сказала она, – постройка изумительна, и я должна признать, что дворцу моих предков Химьяритов, выдержанному в индийском стиле, с квадратными колоннами и человеческими фигурами вместо капителей, далеко до этой смелости и изящества. Ваш зодчий – поистине великий художник.

– Все делалось по моим собственным указаниям, и я щедро плачу строителям! – с гордостью воскликнул царь.

– Но кто создал чертежи и планы? Кто тот гений, что так прекрасно воплотил ваши замыслы?

– Некий Адонирам, странный человек, немного дикарь. Ко мне его прислал царь Тирский, мой друг.

– Смогу ли я его увидеть, государь?

– Он избегает людей и чурается похвал. Но что вы скажете, царица, когда посетите храм Адонаи? Это уже не просто работа ремесленника – я сам составил план и выбрал материалы для постройки. Мне пришлось несколько ограничить свободу Адонирама, чтобы дать волю моему поэтическому воображению. Работы идут уже пять лет; понадобится еще два, чтобы довести творение до совершенства.

– Значит, вам хватит семи лет, чтобы построить достойный дом для вашего Бога, тогда как на жилище для Его слуги ушло тринадцать?

– Время здесь не играет роли, – возразил Сулайман.

Насколько Балкида восторгалась дворцом, настолько же храм вызвал ее неудовольствие.

– Вы перестарались, – сказала она, – и художнику не хватало свободы. Ансамбль несколько тяжеловесен и перегружен деталями… Слишком много дерева, везде кедр, эти выступающие балки… А каменная кладка словно давит всей своей тяжестью на деревянный настил приделов, и от этого конструкция кажется на взгляд недостаточно прочной.

– Моей целью было, – возразил царь, – благодаря резкому контрасту подготовить входящего к великолепию внутреннего убранства.

– Боже великий! – воскликнула царица, едва ступив за ограду. – Как много скульптур! Какие чудесные статуи, какие странные звери, и сколько в них величия! Кто изваял эти чудеса, кто отлил их?

– Адонирам; скульптура – его главный талант.

– Его гений всеобъемлющ. Но вон те херувимы слишком тяжелы; чересчур много золота, они велики для этого зала и подавляют все вокруг.

– Я и хотел, чтобы так было: каждый из них стоит двадцать талантов. Вы видите, царица, – все здесь из золота, а что дороже золота на земле? Эти херувимы золотые; колонны из кедра, дар царя Хирама, обшиты золотыми пластинами; золотом отделаны все перегородки; золотые стены будут украшены золотыми пальмовыми ветвями, наверху будет фриз с золотыми плодами, а на этих переборках я приказал повесить двести щитов из чистого золота. Алтари, столешницы, подсвечники, чаши, пол и потолок – все будет покрыто тонкими листами золота…

– Мне кажется, что золота слишком много. – сдержанно заметила царица.

Царь Сулайман возразил ей:

– Может ли быть что-нибудь слишком пышным для царя людей? Я хочу поразить потомков… Но войдем в святилище. Правда, кровля еще не готова, но уже заложено основание алтаря напротив моего трона, которое почти закончено. Как видите, здесь шесть ступеней; сиденье из слоновой кости поддерживают два льва, у ног которых присели двенадцать львят. Золотые части предстоит еще отполировать, и скоро будет сооружен навес. Соблаговолите, достойная царица, первой взойти на этот трон, на котором никто еще не сидел; оттуда вашему взору откроется весь ансамбль. Вот только вы не будете защищены от солнечных лучей – ведь крыши еще нет.

Царица улыбнулась и посадила к себе на руку птицу Худ-Худ, которую придворные разглядывали с нескрываемым любопытством.

Нет более прославленной и более почитаемой птицы на всем Востоке. Но не за изящную форму ее тонкого черного клюва, не за алые щечки, не за кротость глаз цвета лесного ореха, не за великолепный хохолок из тонких золотых перышек, венчающий ее красивую головку, не за длинный, черный как смоль хвост, не за блеск золотисто-зеленых крыльев с ярко-золотыми полосками и золотой бахромой по краям, не за нежно-розовые шпоры и не за алые лапки боготворили резвую Худ-Худ царица и ее подданные. Птица, сама того не сознавая, была прекрасна, предана своей хозяйке, добра ко всем, кто любил ее, она блистала красотой и лучилась простодушной прелестью, не стараясь ослепить. Царица, как мы видели, советовалась с этой птицей в трудных случаях.

Сулайман, по-прежнему желая снискать расположение Худ-Худ, в этот миг хотел посадить ее к себе на ладонь, но птица снова оставила без внимания его протянутую руку. Балкида, лукаво улыбнувшись, поманила свою любимицу и, кажется, тихонько шепнула ей что-то… Быстрая как стрела Худ-Худ взмыла и исчезла в лазурном небе.

После этого царица села; придворные расположились вокруг трона, и завязалась беседа; царь рассказал своей гостье о медном море, задуманном Адонирамом; восхищение царицы Савской было столь велико, что она снова потребовала, чтобы ей представили этого человека. По приказу царя слуги отправились на поиски нелюбимого Адонирама.

Пока они искали его в мастерских и среди недостроенных зданий, Балкида, уговорившая иерусалимского царя сесть рядом с нею, спросила его, как будет украшена сень над его троном.

– Она будет украшена так же, как и все остальное, – отвечал Сулайман.

– Не боитесь ли вы, отдавая столь явное предпочтение золоту, что люди сочтут, будто вы пренебрегаете другими материалами, созданными Адонаи? Вы и вправду думаете, что в мире нет ничего прекраснее этого металла? Позвольте мне внести в ваш план для разнообразия небольшое изменение… судить о нем вам.

Внезапно потемнело, небо покрылось черными точками, которые росли, приближаясь; тучи птиц закружили над храмом, сбились в стаю, образовали круг и, теснясь, расположились над троном трепещущей и переливающейся листвой; хлопали крылья, складываясь в пышные букеты, вспыхивающие зеленью, пурпуром, смоляной чернотой и лазурью. Раскинулся живой шатер, умело направляемый птицей Худ-Худ, которая порхала посреди пернатой толпы… Словно чудесное дерево выросло над головами двух царственных особ, и каждый лист его был птицей. Растерянный, очарованный Сулайман оказался укрытым от солнечных лучей под этой удивительной кровлей, которая трепетала, взмахивая тысячами крыльев, чтобы удержаться на лету, и издавая сладостный концерт птичьих трелей, густая тень пала на трон. Сделав свое дело, Худ-Худ, на которую царь все еще был немного сердит, послушно слетела к ногам царицы.

– Что скажет об этом государь? – спросила Балкида.

– Восхитительно! – вскричал Сулайман, снова пытаясь подманить птицу, которая упорно не давалась ему в руки, – а царица между тем внимательно следила за его усилиями.

– Если вам нравится моя маленькая прихоть, – сказала она, – я счастлива преподнести вам в дар этот шатер, только при условии, что вы не станете золотить птиц. Когда вам захочется позвать их, достаточно повернуть к солнцу камень этого кольца… Этот драгоценный перстень достался мне от предков, и Сарахиль, моя кормилица, станет бранить меня за то, что я отдала его вам.

– О великая царица! – воскликнул Сулайман, опускаясь перед нею на колени. – Вы достойны повелевать людьми, царями и стихиями. Будет угодно небесам и вашей доброте, чтобы вы согласились разделить со мной трон в моем государстве, где вы увидите у ног самого покорного из ваших слуг?

– Ваше предложение лестно, – отвечала Балкида, – но мы поговорим об этом позже.

Они спустились с трона, и стая птиц последовала за ними живым балдахином; тень от крыльев ложилась на их головы причудливыми узорами.

Подойдя к тому месту, где был заложен алтарь, царица заметила огромный корень виноградной лозы, выкорчеванный и отброшенный в сторону. Лицо ее помрачнело, она удивленно вскинула брови; птица Худ-Худ в тот же миг испустила жалобный крик, и вся стая, захлопав крыльями, взмыла в небеса.

Взгляд Балкиды стал суровым, ее горделивый стан, казалось, сделался выше, и звучным голосом пророчицы она воскликнула:

– О невежество и легкомыслие людское! О суетность гордыни! Ты возводишь свою ставу на могилах отцов твоих! Виноградная лоза, священное древо…

– Царица, она мешала нам, ее выкорчевали, чтобы расчистить место для алтаря из порфира и оливкового дерева, который будет украшен четырьмя золотыми серафимами.

– Ты осквернил, ты уничтожил первый побег винограда… который был некогда посажен в эту землю рукой отца семитского народа, патриарха Ноя.

– Возможно ли? – вскричал Сулайман, снова чувствуя себя униженным. – Откуда вы знаете?

– Я никогда не считала, что правитель – кладезь премудрости, о царь, совсем наоборот. Я стремилась к знаниям и с благоговением черпала из их источников… Слушай же, о человек, ослепленный суетной пышностью: знаешь ли ты, какая участь уготована бессмертными силами этому дереву, погубленному твоим кощунством?

– Говорите…

– Ему суждено стать столбом пыток, на котором будет распят последний царь твоего народа.

– Так пусть же распилят это нечестивое дерево на кусочки, сожгут и развеют пепел!

– Безумец! Никому не дано стереть то, что написано в книге Судеб! Чего стоит вся твоя мудрость, когда речь идет о высших силах? Склонись перед верховной волей, которую не постичь твоему человеческому разуму, ибо лишь благодаря этой пытке твое имя избегнет забвения и над всем твоим родом воссияет немеркнущая слава…

Великий Сулайман тщетно пытался скрыть свое смятение под беззаботной и насмешливой улыбкой, когда явились люди и доложили, что удалось наконец отыскать скульптора Адонирама.

Вскоре раздались приветственные крики толпы, и на пороге храма появился Адонирам.

Юный Бенони сопровождал своего друга и учителя, который уверенно шагал вперед; глаза его пламенели, чело хмурилось, одежда и волосы были в беспорядке, и выглядел он как художник, которого внезапно оторвали от трудов в самом разгаре вдохновения. Ни малейшая искра любопытства не смягчала благородные и мужественные черты этого человека; величием веяло от всего его облика, и не столько высокий рост и горделивая осанка были тому причиной, сколько смелое, суровое и властное выражение его прекрасного лица.

Он остановился в нескольких шагах от Балкиды, держась непринужденно и с достоинством, без фамильярности и без надменности, и, встретив его пронзительный, подобный стреле орлиный взгляд, она ощутила странную робость.

Однако царица быстро справилась со своим невольным замешательством; мелькнувшая на миг мысль об уделе этого ремесленника, который стоял перед ней с засученными рукавами и открытой грудью, напомнила ей, кто она такая; она улыбнулась собственному смущению, почти довольная тем, что вдруг почувствовала себя столь молодой, и соблаговолила заговорить с мастером.

Он ответил ей, и голос его поразил царицу, как отголосок давнего мимолетного воспоминания, а между тем она не знала этого человека и никогда его не встречала.

Такова сила гения, такова красота его души – сердца людей устремляются к нему и прирастают накрепко, не в силах оторваться. Речи Адонирама заставили царицу савеян позабыть все окружающее. Одну за другой мастер показывал ей постройки будущего храма, и она шла за ним, сама не понимая, что за сила ведет ее, а царь и придворные следовали по пятам за божественной царицей.

Она без устали расспрашивала Адонирама о его творениях, о его родине и происхождении…

– Госпожа, – отвечал он с некоторым замешательством, не сводя с нее проникающего в самую душу взора, – я повидал немало стран; моя родина повсюду, где светит солнце; первые мои годы протекли на склонах Ливана, откуда виден далеко внизу раскинувшийся в долине Дамаск. Это край высоких гор и грозных скал, усеянный развалинами; природа изваяла эти горы, а люди довершили ее труд.

– Но не в этом же пустынном краю, – заметила царица, – учатся секретам мастерства, которым вы владеете в совершенстве.

– Там, на просторе, пробуждается мысль и вырывается на свободу воображение; там, размышляя, учишься постигать. Моим первым учителем было одиночество; потом, в моих путешествиях, его уроки не раз пригодились мне. Я обратил взоры к прошлому, я смотрел на памятники былых времен и бежал общества людей…

– Но почему, мастер?

– Я никогда не любил быть среди себе подобных… я чувствовал себя одиноким.

Эти возвышенные и печальные слова глубоко тронули царицу; она опустила глаза и погрузилась в задумчивость.

– Видите ли, – продолжал Адонирам, – нет моей большой заслуги в том, что я владею мастерством, ибо учение далось мне без труда. Все мои статуи я нашел там, в пустынях; я лишь старался передать чувства, которые испытал при виде этих забытых развалин и величественных и устрашающих образов древних богов.

– Сколько уже раз, – вдруг перебил его Сулайман с резкостью, какой царица до сих пор за ним не замечала, – сколько уже раз, мастер, мне приходилось бороться с вашим чрезмерно пылким преклонением перед языческими божествами, дабы не допустить идолопоклонства. Держите ваши мысли при себе, чтобы ни бронза, ни камень ничего не говорили о них вашему царю.

Адонирам молча склонил голову, пряча полную горечи улыбку.

– Государь, – вмешалась царица, желая утешить Адонирама, – я думаю, что мысль мастера выше соображений, которые могут смутить совесть левитов… Душа художника подсказывает ему, что все прекрасное славит Бога, и он ищет прекрасное, обожествляя его с наивной пылкостью.

– Да и откуда мне знать, – снова заговорил Адонирам, – чем они были для людей в те далекие времена, эти забытые боги, увековеченные в камне гениями прошлого? И кого это может волновать? Сулайман, царь царей, потребовал от меня чуда, и мне достаточно было вспомнить, что предки человечества оставили нам немало чудес.

– Если ваше творение прекрасно и возвышенно, – с горячностью добавила царица, – оно будет праведным, а коль скоро оно праведно, потомки станут подражать вам.

– Великая царица, поистине великая, ваш ум не уступает вашей красоте.

– Но эти развалины, – поспешила перебить его Балкида, – их действительно так много на склонах Ливана?

– Целые города погребены там под саваном песка, который ветры то вздымают, то вновь обрушивают на горы; есть там и подземелья, вряд ли созданные руками человеческими; о них знаю я один… Я тогда трудился лишь для птиц небесных, и только звезды по ночам видели мою работу; я брел куда глаза глядят, делал наброски прямо на скалах и тут же высекал фигуры. Однажды… Но не злоупотребляю ли я терпением высочайших слушателей?

– О нет, ваш рассказ так увлекателен.

– Скала качнулась под ударами моего молотка, и долото ушло глубоко в недра горы; земля гулко загудела под моими ногами: подо мной была пустота. Вооружившись рычагом, я сдвинул каменную глыбу; передо мной открылся вход в пещеру, и я устремился туда. Пещера была выбита в цельном камне; свод поддерживали огромные столбы, украшенные причудливой резьбой, а над ними пересекались ажурные арки. И в этом каменном лесу со всех сторон стояли и улыбались во мраке вот уже миллионы лет несметные легионы всевозможных колоссов; при виде их голова моя закружилась, и благоговейный ужас объял меня. Там были человеческие фигуры, жившие некогда в нашем мире, диковинные звери, давно исчезнувшие с лица земли: самое богатое воображение даже во сне, в бреду не могло бы представить такого великолепия!.. Я прожил там месяцы, а может быть, и годы в обществе этих призраков прошлого, вопрошая их; там я учился моему искусству среди чудес, созданных забытым гением.

– Молва об этих безымянных творениях дошла и до нас, – задумчиво произнес Сулайман, – говорят, что там, в этих проклятых землях сохранились развалины нечестивого города, сгинувшего под водами потопа – остатки греховной Енохии… построенной родом исполинов, потомков Тувала… это был город сынов Каина. Будь проклято их кощунственное искусство, порождение тьмы! Наш новый храм будет пронизан солнечным светом; линии его просты и чисты, план четок и строен; пусть даже стиль обители, которую я возвожу для Всевышнего, передает истинность и чистоту нашей веры. Такова наша воля, такова воля Адонаи, так повелел Он моему отцу.

– О царь! – пылко воскликнул Адонирам. – В целом я следовал твоим планам, Бог убедится в твоем послушании, но сверх того я хотел поразить мир твоим величием.

– Ты ловкий человек, искусный в речах, но тебе не удастся ввести во искушение твоего государя. Ведь именно для этого ты отлил чудовищ, внушающих восхищение и трепет, изваял гигантских идолов, нарушив все каноны нашей веры. Но берегись! Сила Адонаи со мной; Он не потерпит надругательства и мощью своей испепелит Ваала!

– Будьте милостивы, о царь, – мягко вступилась царица Савская, – к мастеру, что возводит памятник вашей славы. Идут века, и судьба человеческая не стоит на месте по воле Создателя. Разве не повелевает Он нам искать все более полного воплощения Его творений? Неужели мы должны вечно повторять застывшие в холодной неподвижности статуи египтян, наполовину погруженные в гранитные саркофаги, составляющие с ними одно целое, неужели гений должен быть рабом, закованным в камень? О великий царь, преклонение перед рутиной не опаснее ли отрицания канонов?

Задетый возражением, но покоренный пленительной улыбкой царицы, Сулайман не мешал ей более расточать хвалы художнику, которым он сам в душе восхищался, хоть и не без некоторой досады; а тот, обычно равнодушный к лести, внимал ее речам с каким-то новым для себя восторгом.

Трое великих вышли между тем во внешний перистиль храма. Храм стоял на четырехугольном возвышении, откуда открывался вид на поля и холмы. Несметная толпа заполонила все окрестности города, построенного Даудом[4]4
  Давидом.


[Закрыть]. Чтобы увидеть вблизи или хотя бы издали царицу Савы, весь народ устремился к дворцу и храму; каменщики покинули карьеры, плотники спешили с дальних лесных складов, рудокопы поднялись наверх из забоев. Крылатая молва пронеслась по окрестным землям, всполошила весь этот трудовой люд и привела толпы народу к месту строительства.

Все смешались здесь – мужчины, женщины, дети, солдаты, торговцы, ремесленники, рабы и достойные горожане; холмы и долины едва вмещали эту огромную толпу; больше чем на милю вокруг изумленный взор царицы видел бесконечную мозаику людских голов, возвышавшихся друг над другом рядами, словно в гигантском амфитеатре, до самых вершин на горизонте. Несколько легких облачков временами набегали на солнце, заливавшее землю, и бросали легкие тени на это живое море.

– Подданных у вас, – сказала царица Балкида, – больше, чем песчинок на морском берегу.

– Весь народ моей страны сбежался, чтобы посмотреть на вас, но меня удивляет, почему весь мир сегодня не осаждает стены Иерусалима. Из-за вас опустели поля, обезлюдел город, и даже неутомимые строители мастера Адонирама…

– Действительно! – перебила его царица Савская, которая все искала способ воздать должное зодчему. – Такие строители как у Адонирама, в другом месте сами были бы достойны зваться мастерами. Это солдаты воинства художников… Мастер Адонирам, мы желаем произвести смотр вашей армии и выразить наше восхищение вашим строителям, равно как и вам в их присутствии.

Мудрый Сулайман, услышав эти слова, в изумлении воздел обе руки над головой.

– Но как, – воскликнул он, – созвать всех строителей храма, которые рассеялись в праздничной сутолоке, разбрелись по холмам, затерялись в толпе? Их слишком много, и, как ни старайся, невозможно в несколько часов собрать вместе столько людей со всех концов земли, говорящих на всех языках от гималайского санскрита до малопонятных гортанных наречий дикой Ливии.

– Пусть вас это не тревожит, государь, – просто сказал Адонирам. – Нет ничего невозможного в просьбе царицы, и мне хватит нескольких минут.

С этими словами Адонирам, встав, как на пьедестал, на лежавшую рядом гранитную глыбу и опершись о колонну внешнего портика, повернулся к бесчисленной толпе и окинул ее взглядом. Он сделал знак, и волны живого моря побледнели, ибо все запрокинули и обратили к нему свои светлые лица.

Толпа умолкла, с любопытством взирая на мастера… Адонирам поднял правую руку и раскрытой ладонью провел в воздухе горизонтальную линию, а затем от середины ее опустил перпендикулярную черту, изобразив два прямых угла, какие получаются, если подвесить нить со свинцовым грузом к линейке, – знак, которым сирийцы обозначают букву Т, букву, пришедшую к финикийцам от народов Индии, называвших ее «тха», и переданную затем грекам, назвавшим ее «тау».

Обозначавший в этих древних языках в силу иероглифической аналогии некоторые инструменты каменщиков, знак Т служит сигналом к общему сбору.

И едва Адонирам начертил его воздухе, как толпа пришла в движение. Людское море зашевелилось, забурлило, с разных сторон покатились волны, словно ураган пронесся над ним. Сначала это была лишь общая сумятица: все бросились бежать, каждый в свою сторону. Но вскоре в толпе начали обрисовываться группы; они росли, разделялись, становились рядами; им освобождали место, часть толпы отхлынула назад, и тысячи человек выстроились, словно войско, в три колонны каждая из которых в свою очередь делилась на три когорты. Плечом к плечу стоя и концы колонн терялись вдали.

И пока Сулайман тщетно пытался понять в чем же состоит колдовская сила мастера Адонирама, земля содрогнулась: сто тысяч человек, выстроившиеся в несколько минут одновременно с трех сторон двинулись вперед. Загудела равнина под их тяжелыми размеренными шагами. В середине шли каменщики, каменотесы и все, кто работал с камнем: впереди мастера, за ними – подмастерья, следом – ученики. Справа в том же иерархическом порядке шагали плотники, столяры, пильщики, тесальщики. Слева – литейщики, чеканщики, кузнецы, рудокопы и все кто имеет дело с металлами.

Их было больше сотни тысяч, и они приближались подобно огромным волнам, захлестывающим морской берег…