Текст книги "Сафари в Ла-Пасе"

Жерар де Вилье
Сафари в Ла-Пасе

Глава 1

Дон Федерико Штурм поднял голову, поглаживая шею своей ламы. Старенькая светлая «Импала» свернула с прямой дороги, что пролегала вдоль болотистого берега озера Титикака, и поехала по аллее, ведущей к его дому. Немец нахмурил густые брови: никаких визитов он не ожидал, а непрошеных гостей и любопытных не любил. Вот уже больше двадцати лет жил он в Боливии. За это время в стране сменилась добрая дюжина правительств. Пожаловаться на их негостеприимство он никак не мог, но в его положении всегда можно было ожидать неприятного сюрприза...

Немец, не обращая внимания на машину, продолжал гладить нежную шерсть ламы-викуньи. Пальцы его с наслаждением утопали в густом мехе. От удовольствия лама подрагивала; повернув голову к хозяину. Дон Федерико тихо говорил ей что-то по-немецки, поглаживая шелковистую шерсть на животе.

Два года тому назад охотники индейского племени аймара принесли раненую викунью и продали ему за сто песо. Он выходил ее и очень к ней привязался. С тех пор все, что оставалось в нем человеческого, сосредоточил он на этом животном. Зимой лама жила в доме и будила его по утрам, облизывая лицо.

Дон Федерико прозвал ее «Кантута», по названию ярко-красного цветка, приносящего счастье и растущего в этих горах.

В Боливии почти не осталось викуний: их истребили из-за шерсти, из которой делают покрывала, столь любимые туристами. Год назад дон Федерико даже обратился с предложением к президенту республики издать закон, запрещающий охоту на лам этого вида. Тот с энтузиазмом поддержал идею, но, к сожалению, несколько дней спустя президент разбился в своем вертолете. Наличие диверсии было столь очевидным, что пришлось начать следствие...

Все лето, с сентября по май, Кантута жила в загончике рядом с главным зданием имения. По утрам немец проводил с ней около получаса, поглаживая ее длинную шею и разговаривая с ней. Лама смотрела карими ласковыми глазами и терлась мордой о его руку. Затем дон Федерико направлялся на ферму, где держал несколько сот тысяч кур... Успешно занявшись птицеводством, он получал с фермы миллионные доходы. Имя его произносили с уважением вплоть до самой Лимы. Однако он редко покидал свое имение. Раз в неделю он отправлялся в Ла-Пас, обедал в ресторане «Эскудос» или в немецком клубе на улице Браво, где съедал вкусно приготовленные баварские сосиски, затем пил кофе в аэропорту Эль-Альто, с террасы которого открывался вид на весь Ла-Пас. Это было время отлета Боинга Люфтганзы с еженедельным рейсом в Европу. Затем, с грустью в душе, он садился в «Мерседес-280» – единственная роскошь, которую он себе позволял, – и ехал по извилистой дороге, обсаженной смородиновыми кустами, в сторону озера Титикака. Имение его находилось в двух километрах от озера, не доезжая деревни Уарина, справа от дороги, у подножия отрогов Анд. Единственным неудобством была высота в четыре тысячи двести метров.

Дон Федерико Штурм приказал посадить вокруг усадьбы деревья, чтобы отгородиться от дороги. Но из окон его спальни открывался вид до самой границы с Перу.

Скрип тормозов заставил его поднять голову. «Импала» остановилась во дворе его дома. Он узнал машину старого Фридриха, немецкого еврея, единственного таксиста-иностранца в Ла-Пасе. На заднем сидении находился какой-то незнакомый бородач в очках. Недовольный, дон Федерико потрепал по голове викунью. Ему пришлось прервать свои «ухаживания». Злые языки в Ла-Пасе утверждали, что он требовал от своей любимицы тех же утех, что требовали от своих лам индейцы инка... Немец аккуратно закрыл загон. Он боялся, что Кантута убежит, и ее убьют аймары. За такую шкуру в Ла-Пасе дали бы не меньше двух сотен песо. Целое состояние для нищих рыбаков озера Титикака.

Странной походкой, вразвалку дон Федерико направился навстречу незнакомцу. Даже надев черный мундир дивизии СС «Зепп Дитрих», оберштурмбанфюрер Фредерик Штурм не смог избавиться от своей косолапой походки, за что его прозвали «Гризли».

Этому также послужили причиной его рост и физическая сила. Даже сейчас, четверть века спустя, он не согнулся, сохраняя свои 190 сантиметров, и регулярно купался в ледяной воде озера. От долгого пребывания на свежем воздухе его кожа стала смуглой, как у индейца. Взгляд его серо-голубых глаз оставался ясным и жестким, а гладко зачесанные назад темные волосы почти не поредели. Только шрам, змейкой вьющийся слева от носа, стал заметнее – напоминание о годах войны. Впрочем, все это было так давно. О да, русские приговорили его к смертной казни заочно, и то же самое сделали югославы, венгры и итальянцы, но какое это теперь имеет значение? Не приедут же они разыскивать его сюда, в глушь Боливии! Он ловко ускользнул из Европы с паспортом югославского еврея, который раздобыл ему родственник, работавший в 4-м отделе службы безопасности. До 1951 года он был Венцеславом Туори, а когда опасность миновала, вернул себе настоящее имя и попросил гражданства в Боливии. Возвращаться в Европу он не собирался. Фредерик Штурм был родом из Лейпцига, и вся его семья осталась в Восточной Германии. Для бывшего полковника СС это был недосягаемый мир.

Дверца такси открылась, и из машины вылез мужчина такого же, как и он сам, высокого роста. Но его неряшливый вид являл собой резкий контраст безукоризненно выглаженным сорочке и брюкам немца. На незнакомце были короткие «техасские» сапожки, потертые джинсы и кожаная куртка с меховым воротником. Длинные волосы его падали до плеч, по краям рта свисали усы. Только по очкам в стальной оправе и можно было угадать в нем интеллигента. Он подошел к дону Федерико, но руки не подал. Немец нахмурился: он терпеть не мог хиппи. Они напоминали ему цыган, которых он когда-то вылавливал и отправлял в Освенцим. Что нужно здесь этому типу? Поездка в такси из Ла-Паса стоила не меньше двадцати долларов, так что перед ним не нищий.

– Buenos dias, – сказал он, тем не менее, вежливо. – Que queres, Senor?[1]1
  Добрый день. Что желает сеньор? (исп.)


[Закрыть]

Он в совершенстве владел испанским и даже языком аймара, на котором говорят индейцы нагорья.

Опустив руки, незнакомец недоброжелательно разглядывал его.

– Вы – Фредерик Штурм?

По-испански он говорил с гортанным акцентом. Он не назвал его «дон Федерико», как уважительно обращались к нему боливийцы. Бывший эсэсовец не шевельнулся, хотя его разбирало безумное желание вышвырнуть нахала вон. Но длительное общение с латиноамериканцами приучило его к дипломатии. К тому же с боливийским паспортом бояться ему было нечего.

– Да, – ответил он. – Что вам угодно?

Молодой человек (Штурм решил, что, несмотря на длинные усы, ему не было и тридцати лет) разглядывал немца с явной антипатией.

– Вы – бывший полковник СС? Немец сделал глубокий вздох.

– Даю вам минуту, чтобы вы сказали о цели вашего визита, иначе я пинками загоню вас обратно в такси...

Незнакомец иронически улыбнулся, показав крупные желтые зубы.

– Я – Джим Дуглас, – сказал он, – студент Массачусетского технологического института. В настоящее время преподаю английский в Ла-Пасе. Сотрудничаю также с журналом «Рэмпартс». Слышали о таком?

– Кое-что.

Дон Федерико знал, что «Рэмпартс» – крайне левый американский журнал, и его разоблачения порой сотрясали американский «истеблишмент». Издавали журнал, по-видимому, такие же идеалисты-леваки, как и этот юнец.

– Я готовлю статью о военных преступниках, работавших или до сих пор работающих на ЦРУ, – тихо произнес Джим Дуглас.

Немец никак не среагировал. Краем глаза он глянул на старика Фридриха, дремавшего за рулем. Что все это значило?

– Я никогда не работал на ЦРУ, – ответил он.

Но бородача этот ответ не смутил. Стоя широко расставив ноги, он разглядывал дом и окружавшие его поля.

Потом продолжил, не глядя на хозяина:

– О вас не знаю, а вот Клаус Хейнкель работал.

Немец пожал плечами.

– Я незнаком с Клаусом Хейнкелем и прошу Вашу Милость убраться из моей усадьбы!

Он нарочно употребил напыщенное выражение из кастильского наречия.

В глазах Джима Дугласа вспыхнул огонек. Придвинувшись еще ближе к немцу, он с ненавистью произнес:

– Тогда, может быть, вы знаете Клауса Мюллера? Ведь Клаус Хейнкель так теперь себя называет...

И, не дав немцу времени ответить, продолжал:

– Вы лжете, господин Штурм. Вы не только знаете Клауса Хейнкеля, вы прячете его здесь. Я ведь не случайно приехал сюда. Я хочу с ним поговорить. Если он расскажет мне об услугах, которые оказывал ЦРУ с 1945 по 1951 год, я не выдам, где он находится. В противном же случае я вернусь в Ла-Пас и подниму на ноги всех газетчиков и кое-какие посольства. Обещаю вам самый шикарный скандальчик, когда-либо сотрясавший Боливию. И даже вам, дон Федерико, не удастся замять его. Миллионы людей в разных странах с нетерпением ждут, когда отыщется Клаус Хейнкель. И их возмущает, что существуют еще люди на земле, способные укрывать такого подонка...

Говоря все это, он угрожающе размахивал пальцем перед самым носом собеседника.

Серо-голубые глаза немца потемнели. Этот идиот-идеалист вызывал у него омерзение. Спорить с такими людьми бесполезно. Что ему может быть известно доподлинно? Во всем мире газеты писали о Клаусе Хейнкеле или Мюллере. Пару недель тому назад в них прошло сообщение, что безобидный боливийский гражданин по имени Клаус Мюллер на самом деле является оберштурмфюрером GC Клаусом Хейнкелем, военным преступником, который разыскивается за особо тяжкие преступления и приговорен к смертной казни в четырех странах, включая Францию и Голландию. Он совершал в гестапо такие «подвиги», что Адольф Эйхман выглядит рядом с ним безобидным бюрократом. Общественное мнение большинства цивилизованных стран тут же с горячностью стало требовать, чтобы Боливия выдала Клауса Хейнкеля для справедливого суда над ним. И хотя боливийцам нет дела до прочих стран, но отказаться выдать преступника им было трудно. Они попали в сложное положение. Ведь Клаус Хейнкель, ставший боливийским гражданином Клаусом Мюллером, имел в Ла-Пасе немало друзей.

Но к их большому облегчению, к тому времени, когда возмущение мировой общественности достигло апогея, причиняя невыносимую боль нежным нервам боливийцев, Клаус Мюллер загадочно исчез. У совестливых боливийцев сразу гора свалилась с плеч. Они тут же заявили, что нет никаких веских доказательств того, что палач Клаус Хейнкель и тихий Клаус Мюллер – одно лицо.

Преисполненные доброй воли, боливийцы поклялись, что если бы такие доказательства появились, они немедленно выдали бы этого негодяя тем, кто жаждет его расстрелять или повесить.

Если его разыщут.

Но, учитывая крайний беспорядок, царящий в Боливии, и весьма условное понимание границ, поиски эти могли затянуться на добрых четверть века... А за это время вся эта история забудется. Если, конечно, Клаус Хейнкель вдруг внезапно не объявится, себе на беду.

Дон Федерико Штурм оглянулся и встретился с нежным взглядом своей викуньи. Как бы отделаться от этого болвана, который, видимо, хорошо информирован? Чтобы привести мысли в порядок, он провел рукой по волосам и заговорил примирительно:

– Не знаю, откуда у вас такие сведения, но произошла ошибка. Клауса Хейнкеля здесь нет. Быть может, он выехал из страны.

Но Джим Дуглас не сдавался.

– Вы лжете, господин Штурм, – повторил он. – Хейнкель находится здесь, в вашем доме. Я напишу об этом в «Рэмпартс», а еще до того заявлю в консульствах и посольствах в Ла-Пасе. Вы знаете так же хорошо, как и я, что он не может покинуть эту страну. От такого дерьма даже перуанцы откажутся.

Он придвинулся еще ближе, брызгая слюной, очки его вспотели от возбуждения.

– Он всем мешает, у всех на виду, за ним весь мир охотится. Говорят, в Ла-Пас прилетела группа захвата из Израиля. Если я им все сообщу, они приедут сюда. Они прикончат его, а заодно и вас, герр Штурм...

Пораженный этим взрывом ненависти, немец вглядывался в собеседника. В 1945 году Джиму Дугласу было не более двух или трех лет. А выступает он, как израильский прокурор.

– Почему вы так настроены против Клауса Хейнкеля? – спросил, не удержавшись, немец. – Он ведь лично вам ничего не сделал.

Американец снисходительно покачал головой.

– Плевать я хотел на Клауса Хейнкеля. Мы хотим доказать, что ЦРУ использует убийц и сволочей вроде этого старого фашиста, чтобы установить нацистский режим в Америке.

– Ну, это ваша забота, – ответил дон Федерико. – Мне вам больше сказать нечего.

Джим Дуглас пожал плечами.

– О'кей, герр Штурм, я возвращаюсь в Ла-Пас. Ждите вестей...

Он подошел к такси и приоткрыл дверцу. Фредерик Штурм следил за ним глазами с явным облегчением. То, что этот дурачок может рассказать, не имеет никакого значения. Ведь поверят ему, видному гражданину Боливии, несомненному союзнику сто восемьдесят четвертого правительства страны, насчитывающей сто пятьдесят один год независимости.

В тот момент, когда Дуглас уже садился в машину, дверь дома вдруг распахнулась. Немец почувствовал жгучее ощущение неминуемой катастрофы. Он хотел крикнуть, но не успел. На пороге показалась женщина, с любопытством разглядывающая стоящую посреди двора «импалу». Это была жгучая брюнетка в облегающем черном платье с прямоугольным вырезом, похожая на Ракель Уельш.

Американец выскочил из машины, как черт из табакерки, и огромными скачками кинулся к ней.

– Донья Искиердо?

Вздрогнув, женщина тут же исчезла, захлопнув дверь. Фредерик Штурм выругался сквозь зубы: «Идиотка!»

А Джим Дуглас, радостно осклабясь, уже направлялся к нему. Остановившись перед немцем, он спросил с победной улыбкой:

– Ну как, вы по-прежнему уверены, что мне не поверят? Вся столица знает, что донья Моника Искиердо – любовница Клауса Мюллера-Хейнкеля. И исчезла одновременно с ним...

– Подождите, – резко сказал Фредерик Штурм. Он пытался скрыть свою ярость, глаза его стали белыми, а шрам у носа проступил сильнее обычного.

Джим Дуглас склонил голову набок.

– Вы решились показать мне Клауса Хейнкеля? Тогда поспешите, а то я уеду в Ла-Пас.

– Зайдите на минутку.

* * *

Огромные черные глаза доньи Искиердо смотрели на Джима Дугласа напряженно и взволнованно. Вблизи эта женщина казалась еще Красивее. Тонкие черты, чуть вздернутый нос и великолепный цвет лица. В ней явно была небольшая примесь индейской крови. Ее длинные пальцы с тщательно ухоженными ногтями выглядели экстравагантно в этой глуши. Но особенно поразило Джима Дугласа ее декольте, от которого он не мог оторвать взгляда и где, сквозь прозрачный черный тюль, виднелась идеальной формы грудь.

– Умоляю вас, – сказала она, – я не хочу, чтобы Клаусу причинили вред.

Она тяжело вздохнула, и грудь ее колыхнулась, как две волны. Молодой американец не знал, куда деваться от смущения. Приехал в поисках чудовища, а оказался с глазу на глаз с восхитительнейшей из женщин, которая вот-вот разрыдается. Ну как этот маленький лысый немец с морщинистым лицом и огромным носом, это ничтожество, мог покорить такую красавицу?

Дон Федерико провел американца в свою библиотеку, куда-то исчез, и тут же появилась донья Искиердо.

– Он, конечно, подонок, – сказал Джим, – но я ему ничего не сделаю. Это меня не касается.

Она шагнула к нему. Хотя лицо ее обрамляла целомудренная прическа, она выглядела дьявольски привлекательно в этом тонком, как паутинка, тюле и с этими восхитительными приоткрытыми губами. Джим взглянул ей в глаза. И вновь увидел в них струящийся, несмотря на страх, какой-то странный блеск, смесь томности и напряженности. Она тихо повторила:

– Прошу вас, не говорите никому, где находится Клаус. Они придут и убьют его. Это – роковая ошибка. Он никому ничего плохого не сделал.

Она подошла так близко, что он чувствовал ее дыхание, ее запах. Джим Дуглас растерялся и ощутил неловкость, угадывая здесь нечто большее, чем явный испуг и мольбу.

– Он ужасная сволочь, – твердо произнес он, несмотря ни на что. – Я читал о его делах. Однажды он содрал кожу с лица одной голландки, чтобы заставить ее говорить. Как вы можете любить такого типа?

Моника Искиердо молча покачала головой. Потом, скользнув по паркету, она оказалась совсем рядом с ним и коснулась губами его уха.

– Никому ничего не говорите, – прошептала она, – никому не говорите, я сделаю все, что вы захотите.

Прозрачный тюль коснулся кожаной куртки. Опустив взгляд, американец увидел, как груди, словно живые, шевельнулись под легкой тканью, вызывая в нем желание. Он поднял голову и словно утонул в огромных черных глазах. Он прочел в них нечто ошеломляющее: донья Искиердо действительно хотела его. В ту же секунду бедра красавицы прижались к нему, но не с той грубой откровенностью, с какой самка пытается получить удовольствие от самца, а с нежностью женщины, истомившейся по мужской ласке.

Его обожгла горячая волна желания, но он сумел побороть себя и отпрянул от нее. Все это было слишком невероятно, чтобы он мог поверить. Она отдавалась ему, чтобы спасти другого.

– Если он согласится поговорить со мной, – сказал он прерывающимся голосом, – я клянусь не выдавать, где он находится.

Донья Искиердо в отчаянье заломила руки. Непонятный блеск ее глаз сменился буквально физически осязаемой паникой.

– Да не может он, не может, – рыдая, проговорила она, – он никогда не работал на ЦРУ.

Такая наивность внезапно разозлила молодого американца.

Ему захотелось выйти на воздух, под чистое небо Анд. Вся эта обстановка вызывала у него отвращение. Он осмотрел библиотеку дона Федерико: шкафы темного дерева, письменный стол из красного дерева, глубокие кресла. На стенах – альпинистское снаряжение, ведь Анды ничем не хуже Баварских Альп.

Джим Дуглас сделал несколько шагов к двери. Поняв, что он уходит, донья Искиердо позвала:

– Дон Федерико!

Дверь открылась так внезапно, что Дуглас чуть не получил ею по лбу. Перед ним стоял немец, загораживая выход. Его серо-голубые глаза бесстрастно разглядывали женщину и Джима Дугласа. По всей видимости, он подслушивал за дверью.

– В чем дело?

Голос его был холоден и спокоен. Весь выпрямившись, он разглядывал Джима, как разглядывал каких-нибудь тридцать лет тому назад русских пленных.

Донья Искиердо всхлипнула.

– Он не хочет ничего слушать, – пробормотала она.

Немец безразлично пожал плечами.

– Мы не смогли убедить молодого человека, что он ошибается, моя дорогая. Ну что ж, пусть идет и рассказывает, что хочет. В конце концов, мы живем в демократической стране, не правда ли?

Еле заметная ирония последних слов, сказанных по-немецки, не дошла до доньи Искиердо. Она посмотрела на дона Федерико как на сумасшедшего. А тот уже отступил в сторону, пропуская Джима Дугласа.

Чувствуя неловкость, американец двинулся к выходу. Он не ожидал столь неприятной сцены. Привыкший к скандалам, он был обезоружен женскими жалобами. Пройдя мимо дона Федерико, он задержался на пороге, собираясь обернуться, чтобы попрощаться. То, что он увидел, потрясло его. В конце коридора дверь была открыта и виден был двор. Он был пуст.

Такси, в котором он приехал, исчезло. В шуме споров он не расслышал, как ушла машина. Почему шофер бросил его, даже не дождавшись платы?

Он обернулся в поисках ответа. За долю секунды совершенно невероятная сцена запечатлелась в его взоре: донья Искиердо стояла с расширенными от ужаса глазами, поднеся руку ко рту, а Фредерик Штурм занес над его головой короткий ледоруб, который ухватил обеими руками.

Острое лезвие ледоруба сантиметров на семь вонзилось в голову закричавшего американца, как раз над левым виском.

Но он не упал. Силой удара он был отброшен к стене и замер неподвижно. Машинально поднеся руку к голове и опустив ладонь, он с удивлением увидел на ней кровь и мозги. Как же мог еще работать его мозг? Тут он почувствовал жгучую, нестерпимую боль. В глазах помутилось. Очки упали. Он увидел гигантскую фигуру вновь приближавшегося к нему Фредерика Штурма с поднятым ледорубом. Загородившись руками, он закричал изо всех сил. Его убивали. Черепная коробка треснула, как орех, под стальным острием. На этот раз он упал, как мешок, и уже ничего не чувствовал.

* * *

Большое кровавое пятно расплылось по серому ковру. Дон Федерико отпихнул в угол труп Джима Дугласа. Машинально взял с низенького столика бутылку коньяка «Эннеси» и долго пил прямо из горлышка. Поставив бутылку, опустился в кресло.

Он чувствовал себя опустошенным.

Давно уже немец не совершал насилия. Его трясло. Прислонившись к столу, Моника Искиердо рыдала, судорожно ломая руки. Ничто больше не нарушало тишину. Слуги-индейцы боялись показываться. А со старым таксистом дон Федерико рассчитался сам, дав ему пятьдесят долларов и сказав, что гость остается обедать.

Что до Клауса Хейнкеля, то он, видимо, спал. С трудом перенося горную болезнь, он страдал от бессонницы. Засыпал на рассвете и вставал часа в три.

– Какой бардак! – выругался дон Федерико сквозь зубы. От злости он даже вскочил с кресла. Резко подошел к женщине.

Схватив Монику за запястья, он принялся трясти ее, как грушу.

– Идиотка! Я же приказал вам не выходить из дома.

Моника зарыдала еще громче.

– Я не видела, что кто-то приехал, – всхлипнула она. – Мне надоело сидеть взаперти. Отпустите руки.

Пытаясь вырваться, она уперлась в него бедрами, животом и грудью. Волна желания небывалой силы вдруг всколыхнула немца. Он отпустил ее руки и обнял за бедра, прижимая к себе.

Она в ужасе подняла голову и была потрясена незнакомым выражением его светлых глаз: жестокое, звериное желание горело в них. Дон Федерико никогда не заигрывал с ней. С тех пор, как она поселилась в его доме, она не заметила с его стороны ни одного двусмысленного жеста. Внезапно она поняла, что совсем его не знает. А он только что убил при ней человека. Моника, стараясь вырваться, отталкивала его обеими руками.

– Пустите меня.

Но его руки не разжимались. Напротив. Она почувствовала себя крепко прижатой к сильному сухощавому телу немца и поняла, до какой степени она его возбуждает. Моника залилась краской, ощутив вдруг неожиданный прилив истомы. На губах дона Федерико блуждала неопределенная улыбка.

– Этот юный болван был прав, ты очень красива, Моника...

Никогда раньше он не обращался к ней на «ты». Отпустив ее талию, он с выражением истинного гурмана кончиками пальцев гладил ей грудь, прикрытую черным тюлем. Утонченного кабальеро сменил жаждущий самец, бывший к тому же на добрых двадцать сантиметров выше нее ростом. Он так прижал ее к краю письменного стола, что она почувствовала боль в пояснице. Моника попыталась овладеть собой, и ей удалось произнести почти спокойным голосом:

– Отпустите меня, дон Федерико, ведь нужно что-то делать с этим трупом.

– Он подождет, – холодно ответил немец.

Чем сильнее он прижимал ее к себе, тем больше росло его желание. Холостяк, он изредка позволял себе связь с какой-нибудь танцовщицей стриптиза из ресторана «Маракаибо» в Ла-Пасе или с проституткой из Лимы. Но это не шло ни в какое сравнение с элегантной, красивой, молодой и чувственной женщиной, которую он сейчас обнимал...

Испытывая неодолимый прилив желания, дон Федерико положил ладонь на правое бедро Моники. Прикосновение к черным колготкам наэлектризовало его.

Медленно поднимаясь по изгибу бедра, его рука поднимала платье. Когда его пальцы коснулись тонкого нейлона, женщина вдруг резко выпрямилась. Воспитание победило в ней чувственность: правой рукой она наотмашь ударила немца по щеке.

– Это свинство! – вскричала она по-немецки.

На секунду отпустив ее, дон Федерико с размаху отвесил ей пару таких оплеух, что она остолбенела от боли и страха, на глазах ее выступили слезы. Схватив ее рукой за горло, он прорычал:

– Еще раз так сделаешь, убью, как того.

Моника в ужасе замотала головой. Никогда бы ей не пришло в голову, что хозяин дома может с ней так обращаться. Клаус всегда говорил, что он – один из самых лучших его друзей. И еще она подумала, что если бы он сначала поцеловал ее, а не лез лапать руками, как нахал, она бы сама не удержалась. Уж очень он не похож на Клауса...

Сквозь слезы она увидела холодный блеск глаз дона Федерико, а опустив глаза, застыла от удивления: немец спокойно расстегивал ремень на брюках.

Он прерывисто и шумно дышал. Словно загипнотизированная, она чувствовала, как он отпустил ее шею, как его рука подняла кружево платья, вцепилась в пояс колготок и рванула их вниз. Толстые пальцы со злобой раздирали нейлон. Куски ткани комично повисли на ее щиколотках. Прикосновение пальцев к коже заставило ее вздрогнуть от стыда.

Но она уже была во власти привычных демонов, парализовавших ее волю.

Когда дон Федерико обнажил ей живот, задрав платье до пояса, она сделала еще одну попытку вырваться. И опять он зло скрутил ей руки, лицо его приблизилось к ее лицу. Шрам у носа вздулся, словно клеймо дьявола.

– Закричишь, вышвырну вон вас обоих, – пригрозил немец.

Она поняла, что он так и сделает. Смирившись, она покорно откинулась назад, опершись на жесткий край письменного стола. Тотчас почувствовала вес навалившегося на нее дона Федерико. Для шестидесятилетнего он был еще очень и очень мужчина. Он овладел ею сразу, одним нажимом, урча от наслаждения. Она испустила слабый стон, вызванный резкой болью, к которой тело ее еще не было готово. Но она терпела ее, закрыв глаза. В голове промелькнула мысль о Клаусе, спящем на втором этаже...

Дон Федерико наклонил ее еще больше с жадностью молодого самца, не заботясь о ее ощущениях. Внезапно она почувствовала, как ее подхватило и понесло. Горячая волна всколыхнула ее, переходя в мощную, охватившую все ее тело, пульсирующую дрожь. Руки, отпустив край стола, потянулись к груди мужчины и схватились за его рубашку.

Чуть слышно она прошептала:

– Нежней, нежней.

Немец, казалось, не слышал ее. Просунув руки под ее бедра, он навалился всей силой, словно желая раздавить ее.

Тут Моника Искиердо превратилась внезапно в дикого зверя, рычащего и задыхающегося.

Руки ее сбросили со стола чернильницу и фотографии в рамочках. Дон Федерико ничего этого не замечал.

Дверь бесшумно открылась, и в нее просунулось сморщенное лицо старой служанки, встревоженной шумом. Бесстрастным взором оценив происходящее, она быстро захлопнула дверь.

Внезапно дон Федерико остановился. Выпрямившись, он оторвался от женщины и замер, переводя дыхание, с неистово бьющимся сердцем и пустым взглядом. Не глядя на донью Искиердо, он машинально привел себя в порядок. Моника тоже распрямилась. И в этот момент в дверь постучали.

– Кто там?

– Клаус.

– Минутку.

Немец быстрым взглядом пробежал по клочьям одежды, валявшимся на полу, по красной и растрепанной Монике с обрывками колготок на щиколотках, по письменному столу, с которого все было сметено, словно ураганом. А возле журнального столика – труп Джима Дугласа в огромной луже крови.

– Подбери колготки, – тихо сказал он. – И не забывай, что с тобой будет, если проговоришься.

* * *

Первое, что увидел, войдя, Клаус Хейнкель – это труп, плавающий в луже крови. Донья Искиердо нервно курила, прислонясь к столу. Глаза ее были влажны от слез. Клаус рассеянно взглянул на нее, и она еще раз ощутила свое унижение. Он был так перепуган, что даже не заметил ее состояния.

– Что произошло? – спросил он. – Кто это?

Наводя порядок на столе, дон Федерико объяснил ему по-немецки, зачем приезжал Джим Дуглас. Клаус слушал его молча, замерев от страха. Он был низкорослый, почти лысый, с большим носом, тонкими губами и круглыми невыразительными птичьими глазами.

Однако живя с ним, Моника Искиердо обнаружила, что женщина может получать удовольствие и с мужчиной непривлекательной внешности, даже пузатым. Ей достаточно было той ненасытной жадности, с которой Клаус относился к ее телу. Со времени своего замужества с крошечным Педро Искиердо Моника впервые ощутила радость жизни. И когда пришлось выбирать, оставаться с мужем или прятаться в этом имении, она не колебалась.

Клаус Хейнкель присел на корточки перед телом американца и перевернул его.

Из ушей текли струйки крови. Лицо было будто изваянным из гипса. Одна бровь опустилась, и казалось, что он подмигивает; струйка кровавой слюны тянулась из угла рта за ворот.

Немец быстро обшарил труп и вынул бумажник.

Дон Федерико задумчиво наблюдал за ним. Чуть-чуть сочувствия – вот все, что он испытывал к этому лысому человечку. Но предать его при всем желании он не мог. Фредерик Штурм находился в подчинении у людей несоизмеримо выше стоящих, чем этот гаденыш Клаус Хейнкель. Так что вторжение этого американского парня было совершенно некстати.

Он обошел вокруг стола и пододвинул к себе телефон. Прямой связи с Ла-Пасом не было.

– Мне нужен Ла-Пас, номер 73-49-16, – сказал он телефонистке. Майора Гомеса. От дона Федерико Штурма.

Он положил трубку. Донья Искиердо пыталась унять дрожь, нервно затягиваясь сигаретой. В чреве у нее все горело, ей было стыдно за себя. Каждую секунду она ожидала, что обычно дотошный Клаус спросит ее, почему она без колготок. Но он лишь со злобой глянул на нее и процедил:

– Это все из-за тебя, зачем только взял с собой...

– Прости меня, пожалуйста, – покорно проговорила она.

Моника искала взгляд своего любовника, словно желая объяснить ему, что ей пришлось недавно пережить, но тому было не до ее переживаний. Дон Федерико чуть насмешливо пришел ей на помощь.

– Ну-ну, Клаус, не будь таким суровым. Она же не нарочно. Может быть, так будет даже лучше для всех нас.

Клаус Хейнкель не отвечал. Он молча смотрел на большое пятно на ковре, там, где лежал Джим Дуглас. Давно не приходилось ему видеть свежепролитой крови, и в нем проснулись давние воспоминания, которые он предпочел бы забыть навсегда.