Текст книги "Лекции о Лейбнице. 1980, 1986/87"

Предположим, я рассказываю вам некую историю. Эта история состоит в том, что необходимо воспользоваться одним из центральных пунктов философии Лейбница, и рассказываю я вам эту историю так, как если бы она была описанием иного мира, и вот я перечисляю главные пропозиции, которые формируют забавную мысль.

A) Поток мысли всегда влечет за собой знаменитый принцип, который имеет весьма своеобразный характер, потому что это один из тех немногочисленных принципов, относительно которых можно быть уверенным, и в то же время мы совершенно не видим того, что он нам дает. Он достоверен, но пуст. Этот знаменитый принцип есть принцип тождества. Принцип тождества высказывается в классической форме: A есть A. Это несомненно. Если я говорю, что синее есть синее или что Бог есть Бог, я не говорю тем самым, что Бог существует, но в каком-то смысле на моей стороне достоверность. Только вот что: мыслю ли я что-нибудь, когда говорю, что A есть A, или не мыслю? Все-таки попытаемся сформулировать, чтó влечет за собой этот принцип тождественности. Он являет себя в форме взаимной пропозиции. A есть A – это означает: субъект A, глагол «быть», A – атрибут или предикат, существует некая взаимность между субъектом и предикатом. Синее есть синее, треугольник есть треугольник; это пустые и достоверные пропозиции. Но все ли это? Тождественная пропозиция – это такая пропозиция, где атрибут или предикат – тот же самый, что и субъект, и вступает с субъектом в отношения взаимности. Существует и второй случай, чуть-чуть более сложный, а именно: принцип тождества может детерминировать пропозиции, являющиеся не просто взаимнообратными. Теперь перед нами не просто обратимость предиката с субъектом и субъекта с предикатом. Предположим, я говорю: «у треугольника три стороны», и это не то же самое, что сказать «у треугольника три угла». «У треугольника три угла» – пропозиция тождественная, так как обратимая. «У треугольника три стороны» – немного отличается от предыдущей, здесь нет обратимости. Нет тождественности субъекта и предиката. И действительно, три стороны – это не то же самое, что три угла. И все-таки существует так называемая логическая необходимость. Эта логическая необходимость означает, что вы не можете помыслить три угла, образующие одну и ту же фигуру, без того чтобы у этой фигуры не было трех сторон. Обратимости здесь нет, но есть включение. Три стороны включены в треугольник. Неотъемлемость, или включение.

Аналогично этому если я говорю, что материя есть материя, то «материя есть материя» – это тождественная пропозиция в форме пропозиции взаимнообратной: субъект тождественен предикату. Если я говорю, что «материя протяженна», то это опять-таки тождественная пропозиция, потому что я не могу помыслить понятие материи, не введя в него протяженности. Протяженность – в материи. Это – в меньшей степени взаимнообратная пропозиция; наоборот, вполне может быть, что я помыслю протяженность без того, что заполняло бы ее, то есть без материи. Итак, это не взаимнообратная пропозиция, но пропозиция включения; когда я говорю: «материя протяженна», то это пропозиция тождественная через включение.

Итак, я бы сказал, что тождественные пропозиции бывают двух типов: это взаимные пропозиции, где субъект и предикат – одно и то же, и пропозиции неотъемлемости, или включения, где предикат содержится в понятии субъекта.

Если я говорю «этот лист имеет лицевую сторону и изнанку» – ладно, пройдем мимо, обойдусь без этого примера… A есть A – это пустая форма. Если я ищу более интересное высказывание, относящееся к принципу тождества, то я сказал бы в духе Лейбница, что принцип тождества формулируется так: всякая аналитическая пропозиция истинна.

Что означает «аналитическая»? В соответствии с примерами, которые мы только что видели, аналитическая пропозиция – это такая пропозиция, в которой предикат или атрибут тождественен субъекту, например: «треугольник есть треугольник» – взаимнообратная пропозиция; либо это пропозиция включения, «у треугольника три стороны», предикат содержится в субъекте до такой степени, что, когда вы помыслили субъект, предикат в нем уже был. Итак, вам достаточно провести анализ, чтобы обнаружить предикат в субъекте. До сих пор Лейбниц как оригинальный мыслитель не возник.

B) Лейбниц возникает. Он возникает в весьма причудливой форме крика. Я собираюсь дать вам высказывание более сложное, чем дал только что. Все, что мы говорим, – это не философия, это предфилософия, это территория, где разовьется чудеснейшая философия.

Лейбниц приходит и говорит: очень хорошо. Принцип тождества дает нам определенную модель. Почему определенную модель? В самом своем высказывании аналитическая пропозиция будет истинна, если вы атрибутируете субъекту нечто, составляющее единое целое с самим субъектом, или сливающееся с ним, или уже содержащееся в субъекте. Вы не рискуете ошибиться. Итак, всякая аналитическая пропозиция истинна.

Предфилософский гениальный переворот Лейбница таков: посмотрим на взаимнообратную пропозицию! Здесь начинается нечто совершенно новое, и все-таки очень простое – необходимо помыслить это. А что означает «необходимо помыслить это»? – Это означает, что необходимо иметь потребность в этом, необходимо, чтобы это соответствовало чему-то срочно необходимому. Какова взаимнообратная пропозиция для принципа тождества в его сложном высказывании «всякая аналитическая пропозиция истинна»? Взаимнообратная пропозиция ставит гораздо больше проблем. Появляется Лейбниц и говорит: всякая истинная пропозиция – аналитическая. Если верно, что принцип тождества дает нам некую модель истины, то почему мы натыкаемся на следующую трудность, а именно: это верно, но это не наводит нас ни на какие мысли. Нам навязывают принцип тождества, чтобы заставить нас о чем-то помыслить, и вот мы собираемся его перевернуть, мы собираемся его перелицевать. Вы скажете мне, что если перевернуть A есть A, то получится A есть A. И да и нет. Это «A есть A» находится в формальной формуле, что препятствует переворачиванию принципа. Но в философской формулировке, которая, однако, сводится к тому же самому: «всякая аналитическая пропозиция есть пропозиция истинная», – если вы перевернете этот принцип, сказав «всякая истинная пропозиция с необходимостью аналитическая», то это означает – что? Всякий раз, когда вы формулируете истинную пропозицию, необходимо (и вот где крик!), хотите вы того или нет, чтобы она была аналитической, то есть чтобы она была сводимой к пропозиции атрибуции или к пропозиции предикации, а не только чтобы она была сводимой к суждению предикации или атрибуции (небо голубое); чтобы она была аналитической, то есть чтобы предикат либо был бы взаимнообратным субъекту, либо содержался в понятии субъекта. Можно ли сказать, что это само собой разумеется? Лейбниц проделывает забавный трюк, но происходит это не из любви к трюкам: ему это необходимо. Но он втягивается в невозможный трюк: фактически ему необходимы совершенно безумные концепты – для того, чтобы добраться до той задачи, каковую он собирается перед собой поставить. Если всякая аналитическая пропозиция истинна, то надо полагать, что всякая истинная пропозиция является аналитической. Отнюдь не само собой разумеется то, что всякое суждение сводимо к суждению атрибуции. Это будет нелегко продемонстрировать. Лейбниц бросается в такой комбинаторный анализ, каковой, по его собственному утверждению, является фантастическим. Почему это не само собой разумеется? «Спичечный коробок на столе» – я сказал бы, что это суждение – какое? «На столе» – это пространственная детерминация. Я мог бы сказать, что спичечный коробок – «здесь». «Здесь» – это что такое? Я бы сказал, что это – суждение локализации. Опять-таки, я говорю одни и те же простые вещи, но они всегда представляли собой основополагающие проблемы логики. Это как раз для того, чтобы подсказать вам, что даже по видимости не все суждения имеют форму предикации или атрибуции. Когда я говорю «небо голубое», то у меня есть субъект, небо, и атрибут «голубое». А когда я говорю «небо там, вверху» или «я здесь», значит ли это, что «здесь», локализацию в пространстве, можно уподобить предикату? Могу ли я формально свести суждение «я здесь» к суждению типа «я белокур»? Нет уверенности в том, что локализация в пространстве есть качество. И «2 + 2 = 4» – это суждение, которое мы, как правило, называем относительным. Или же если я говорю «Петр меньше Павла», то это отношение между двумя терминами, Петром и Павлом. Вероятно, я ориентирую это отношение на Петра: если я говорю «Петр меньше Павла», то могу сказать и «Павел больше Петра». Где субъект и где предикат? Вот как раз та проблема, которая волновала философию с самого ее начала. Раз уж мы пользуемся логикой, мы задаем себе вопрос, в какой мере суждение атрибуции может считаться универсальной формой всякого возможного суждения или же одним из многих возможных случаев суждения. Могу ли я считать «меньше Павла» атрибутом Петра? Не уверен. Здесь нет ничего очевидного. Может быть, необходимо различать весьма несхожие типы суждений, а именно: относительное суждение, суждение пространственно-временной локализации, суждение атрибуции и еще много разных; наконец, суждение существования. Если я говорю «Бог существует», то могу ли я формально перевести его в форму «Бог – существующий», когда «существующий» – атрибут? Могу ли я сказать, что «Бог существует» есть суждение той же формы, что и «Бог – всемогущий»? Наверное, нет, так как я могу сказать «Бог – всемогущий», лишь добавив «но только если он существует». Существует ли Бог? Атрибут ли существование? Не уверен.

Итак, вы видите, как, высказывая идею того, что всякая истинная пропозиция должна так или иначе быть пропозицией аналитической, то есть тождественной, Лейбниц уже ставит перед собой очень трудную задачу: он берется доказать, каким именно образом все пропозиции можно свести к суждению атрибуции, то есть к пропозициям, высказывающим отношения, пропозициям, высказывающим существования, и пропозициям, высказывающим локализации, и что в предельном случае «существовать», «быть в отношении к» здесь можно трактовать как эквиваленты атрибута субъекта.

У вас в мозгу должна возникнуть идея бесконечной задачи. Предположим, Лейбницу удастся ее решить; какой мир возникнет отсюда? Что за причудливейший мир? Что это за мир, где я могу сказать: «всякая истинная пропозиция – аналитическая»? Вы хорошо помните, что АНАЛИТИЧЕСКАЯ – это такая пропозиция, где предикат тождественен субъекту или включен в субъект. Ну и причудливым будет такой мир!

Каким будет взаимнообратное суждение для принципа тождества? Ведь принцип тождества – это все-таки «всякая истинная пропозиция – аналитическая»; не наоборот – «всякая аналитическая пропозиция – истинная». Лейбниц говорит, что необходим иной принцип, взаимнообратный: всякая истинная пропозиция – с необходимостью аналитическая. Он даст ему очень красивое имя: принцип достаточного основания. Почему достаточное основание? Почему он полагает, что мыслит в полной мере, используя свой крик? НЕОБХОДИМО, ЧТОБЫ У ВСЕГО БЫЛО ОСНОВАНИЕ. Принцип достаточного основания может выражаться так: что бы ни происходило с субъектом, какими бы ни были детерминации пространства и времени, отношения, события, необходимо, чтобы то, что происходит, то есть то, что мы говорим о нем как истину, необходимо, чтобы все, что говорится о субъекте, содержалось в понятии субъекта.

Необходимо, чтобы все, что происходит с субъектом, уже содержалось бы в понятии субъекта. Понятие{ Notion передается как «понятие», а concept – как «концепт», так как в дальнейшем будут еще и «перцепты», и прочие слова с корнем «цепт». «Понятие» для Делёза – нечто гораздо более простое и обыденное, чем «концепт»; кроме того, оно возникает само собой. «Концепты» же несут на себе печать авторского имени, и они наглядно передают излюбленную Делёзом идею хватания; ср. рус. «цеплять». – Здесь и далее примеч. пер.} «понятия» окажется сущностным. Необходимо, чтобы «голубое» содержалось в понятии неба. Почему же это – принцип достаточного основания? Потому, что если это так, то у всякой вещи есть некое основание: основание – это как раз само понятие, поскольку оно содержит все, что происходит с соответствующим субъектом. Значит, у всего есть основание.

Основание = понятие субъекта постольку, поскольку это понятие содержит все, что говорится об этом субъекте как истина. Итак, принцип достаточного основания и есть взаимнообратный принцип по отношению к принципу тождества. Вместо того чтобы искать абстрактные обоснования, я задаюсь вопросом: какой причудливый мир родится из всего этого? Мир с весьма причудливыми красками, если я применю живописную метафору. Картина, подписанная «Лейбниц». Всякая истинная пропозиция должна быть аналитической, или опять-таки: все, что вы говорите о каком-либо субъекте как истинное, должно содержаться в понятии субъекта. Почувствуйте, что это уже становится безумным, требуется целая жизнь для работы над этим. Так что это означает – понятие? Оно подписано «Лейбниц». Подобно тому как существует гегелевская концепция концепта, существует и лейбницианская концепция концепта.

C) Еще раз: моя проблема в том, какой мир возникнет, и в этом C) я хотел бы начать демонстрировать, что, исходя из этого, Лейбниц создает поистине галлюцинаторные концепты. Вот уж действительно галлюцинаторный мир! Если вы хотите помыслить отношение философии к безумию, например, то существуют очень слабые страницы Фрейда о глубинном соотношении метафизики и бреда. Позитивность этих отношений можно уловить только через теорию концепта, а направление, в котором я хотел бы идти, – отношения концепта с криком. Я хотел бы дать вам почувствовать присутствие своего рода концептуального безумия в этой вселенной Лейбница: мы увидим, как она рождается. Это какое-то нежное насилие, пойдемте туда. Спорить тут нечего. Поймите всю глупость возражений.

В скобках уточню. Вы знаете, что существует философ, живший после Лейбница и сказавший, что истина есть истина синтетических суждений? Он противостоит Лейбницу. Ну и ладно! Чем это нам повредит? Это Кант. Речь идет не о том, чтобы сказать, что Кант и Лейбниц друг с другом не согласны. Когда я говорю это, я имею в виду, что Кант оперирует новым концептом, каковой есть синтетическое суждение. Необходимо было придумать это понятие, и Кант его придумывает. Сказать, что философы противоречат друг другу, – это фраза дебила; это как если бы вы сказали, что Веласкес не согласен с Джотто, – это даже не то чтобы неверно, это просто нонсенс.

Всякая истинная пропозиция должна быть аналитической, то есть такой, чтобы она атрибутировала нечто некоему субъекту, а атрибут должен содержаться в понятии субъекта. Приведем пример. Я не спрашиваю себя, верно ли это; я спрашиваю себя, что это означает. Приведем пример истинной пропозиции. Истинная пропозиция – это, может быть, элементарная пропозиция, касающаяся события, которое имело место. Возьмем примеры самого Лейбница: «ЦЕЗАРЬ ПЕРЕШЕЛ РУБИКОН».

Это пропозиция. Она истинная, или же у нас есть серьезные основания предполагать, что она истинная. Другая пропозиция: «АДАМ СОГРЕШИЛ».

Вот в высшей степени истинная пропозиция. Что вы тем самым имеете в виду? Вы видите, что все эти пропозиции, избранные Лейбницем в качестве основополагающих примеров, суть пропозиции событийные, и он задает себе нелегкую работу. Лейбниц собирается сказать нам следующее: поскольку эта пропозиция истинная, то необходимо – хотите вы этого или нет, – чтобы предикат «перейти Рубикон», если пропозиция истинная (а ведь она истинная!), чтобы этот предикат содержался в понятии Цезаря. Не в самом Цезаре, а в понятии Цезаря. Понятие субъекта содержит все, что с субъектом происходит, то есть все, что говорится о субъекте как истинное.

В «Адам согрешил» грех в некий момент принадлежит к понятию Адама. «Перейти Рубикон» принадлежит к понятию Цезаря. Я бы сказал, что здесь Лейбниц выдвигает один из своих первых великих концептов: концепт неотъемлемости. Все, что говорится о чем-то как истинное, неотъемлемо от понятия этого чего-то. Таков первый аспект, или развитие достаточного основания.

D) Когда мы говорим это, мы уже не можем остановиться. Когда мы что-то начали в сфере концепта, мы не можем остановиться. В области криков существует знаменитый крик Аристотеля. Великий Аристотель, который, между прочим, оказал на Лейбница очень мощное влияние, произносит в один момент в «Метафизике» прекраснейшую формулу: «надо бы остановиться (anankéstenai)». Это великий крик. Это философ стоит перед бездной нанизывания концептов друг на друга. Лейбницу насрать на это предостережение, он не останавливается. Почему? Если вы возьмете пропозицию С), то все, что вы атрибутируете некоему субъекту, должно содержаться в понятии этого субъекта. Но то, что вы атрибутируете как истинное какому угодно в мире субъекту, пусть даже Цезарю, – достаточно, чтобы вы атрибутировали ему как истинную одну-единственную вещь, чтобы вы с ужасом догадались, что с вот этого момента вы вынуждены «зашивать» в понятие субъекта не только ту вещь, которую вы атрибутируете ему как истинную, но и всю тотальность мира.

Почему? В связи с хорошо известным принципом, который – совсем не то же самое, что принцип достаточного основания. Это – простой принцип причинности. Ведь принцип причинности, в конечном счете, доходит до бесконечности, и это его особенность. А это весьма своеобразная бесконечность, потому что на самом деле он доходит до неопределенности. То есть принцип причинности утверждает, что всякая вещь имеет причину, а это – совсем не то же самое, что и «всякая причина имеет основание». Ведь причина – это вещь{ По-французски это гораздо нагляднее: «la cause, c’est une chose», так как с этимологической точки зрения «cause» и «chose» – одно и то же.}, а у вещи, в свою очередь, есть своя причина и т. д. и т. д. Я могу переформулировать то же самое, сказав: всякая причина имеет следствие, а это следствие есть, в свою очередь, причина следствий. Стало быть, перед нами – неопределенный ряд причин и следствий.

Какая разница между достаточным основанием и причиной? Здесь все понятно. Причина никогда не бывает достаточной. Необходимо сказать, что принцип причинности полагает причину необходимую, но не достаточную. Надо отличать необходимую причину от достаточного основания.

И по всей видимости, отличает их то, что причина вещи – всегда другая вещь. Причина A есть B, причина B есть C и т. д. Неопределенный ряд причин. Достаточное основание – это вещь, не слишком отличающаяся от самой вещи. Достаточное основание вещи – это понятие вещи. Итак, достаточное основание выражает отношения вещи с ее собственным понятием, тогда как причина выражает отношения вещи с другой вещью. Все прозрачно.

E) Если вы говорите, что такое-то событие включено в понятие Цезаря, то «перейти Рубикон» включено в это понятие? Если вы не можете остановиться, то в каком смысле? Дело в том, что, когда вы переходите от причины к причине и от следствия к следствию, в этот-то самый момент тотальность мира необходимо включить в понятие такого-то субъекта. Это становится любопытным, и вот мир входит внутрь каждого субъекта или каждого понятия субъекта. На самом деле, «перейти Рубикон» – у этого есть причина, а у самой этой причины есть много причин; от причины к причине, к причине от причины и к причине от причины причины. Здесь проходит целый ряд мира, по крайней мере предшествующий ряд. А кроме того, «перейти Рубикон» – у этого есть следствия. Давайте я останусь на уровне великих следствий: установление Римской империи. У Римской империи, в свою очередь, есть следствия, мы напрямую зависим от Римской империи. От причины к причине и от следствия к следствию; вы не можете сказать, что такое-то событие включено в понятие такого-то субъекта, не сказав: следовательно, весь мир включен в понятие такого-то субъекта.

Мы видим действительно трансисторический характер философии. Что означает быть лейбницианцем в 1980-ом году? А таких много, во всяком случае, возможно, такие есть.

Если вы сказали, в соответствии с принципом достаточного основания, что то, что происходит с таким-то субъектом, и то, что касается его лично, – стало быть, то, что вы атрибутируете ему как истинное: «иметь голубые глаза», «переходить Рубикон» и т. д., – принадлежит к понятию субъекта, то есть включено в это понятие субъекта, и вы не можете остановиться, необходимо сказать, что этот субъект содержит весь мир. Это – уже не концепт неотъемлемости или включения, этот концепт выражения становится у Лейбница концептом фантастическим. Лейбниц выражается в такой форме: понятие субъекта выражает тотальность мира.

Его собственное «перейти Рубикон» растягивается до бесконечности назад и вперед из-за двойной игры причин и следствий. Но тогда – пора поговорить о нас, независимо от того, что с нами происходит, и от важности того, что с нами происходит. Необходимо сказать, что в каждом понятии субъекта содержится или выражается тотальность мира. То есть каждый из вас, да и я, – все выражают тотальность мира. Совсем как Цезарь. Ни больше ни меньше. Это усложняется, почему? Большая опасность: если каждое индивидуальное понятие, если каждое понятие субъекта выражает тотальность мира, то это означает, что существует лишь один субъект, субъект универсальный, а вы, я, Цезарь – всего лишь видимости этого универсального субъекта. Можно было бы сказать: вот, существует один-единственный субъект, который выражает мир.

Почему Лейбниц не может этого сказать? У него нет выбора. Он не может отречься от собственных идей. Все, что он до сих пор делал с принципом достаточного основания, шло в каком направлении? По-моему, это было первым великим примирением концепта и индивида. Лейбниц собирался сконструировать концепт концепта, причем концепт и индивид становились в конечном счете адекватными друг другу. Почему?

В том, что концепт доходит до индивидуального – что в этом нового? То, что на это никто не отваживался. Концепт – это что? Он определяется через порядок всеобщности. Концепт существует, когда есть репрезентация, прилагающаяся ко многим вещам. Но чтобы концепт отождествлялся с индивидом, такого никогда никто не делал. Никогда ни один голос не прозвучал в сфере мысли, чтобы сказать, что концепт и индивид – это одно и то же.

Всегда различали порядок концепта, который отсылал к всеобщности, и порядок индивида, который отсылал к сингулярности. Более того, всегда считали само собой разумеющимся, что индивида как такового невозможно постичь с помощью концепта. Всегда считали, что имя собственное – не концепт. И действительно, «собака» – вот концепт. А «Медор» – не концепт. Действительно, существует некая «собачность» всех собак, как говорят некоторые логики на своем превосходном языке, но «медоровости» всех Медоров не существует. Лейбниц был первым, кто сказал, что концепты суть имена собственные, то есть что концепты – это индивидуальные понятия.

Существует концепт индивида как такового. Итак, вы видите, что Лейбниц не может «сделать скидку» относительно пропозиции, потому что всякая истинная пропозиция аналитична: мир, стало быть, содержится в одном и том же субъекте, который можно назвать универсальным субъектом. Лейбниц не может «сделать скидку», потому что его принцип достаточного основания имел в виду, что то, что содержалось в субъекте, – значит, то, что было истинным, то, что было атрибутируемым субъекту, – содержалось в субъекте как в субъекте индивидуальном. Следовательно, он не может задать себе своего рода мировой дух. Необходимо, чтобы он оставался прикованным к сингулярности, к индивиду как таковому. И в действительности одним из наиболее оригинальных нововведений Лейбница будет формула, непрестанно у него повторяющаяся: субстанция (а между субстанцией и субъектом у него нет разницы) индивидуальна.

Вот субстанция «Цезарь», вот субстанция «вы», субстанция «я» и т. д. В моем D) напрашивается вопрос: если закрыт путь, позволяющий ссылаться на мировой дух, в который будет включен мир, то почему другие философы ссылаются на мировой дух? Существует даже очень короткий текст Лейбница, озаглавленный «Размышления об универсальном духе»{ В рус. пер.: «Размышления относительно учения о едином всеобщем духе». Собр соч. в 4-х тт., т. 1.}, где он показывает, в чем именно содержится всеобщий дух, Бог, но это не препятствует субстанциям быть индивидуальными. Итак, несводимость индивидуальных субстанций.

Поскольку всякая субстанция выражает мир, или, скорее, поскольку всякое субстанциальное понятие, всякое понятие субъекта – выражает мир, то и вы всегда выражаете мир. В действительности мы говорим себе: пусть так, но ведь тут же Лейбницу на спину сваливается возражение, и мы спрашиваем его: а что тогда произойдет со свободой? Если все, что происходит с Цезарем, включено в индивидуальное понятие Цезаря, если весь мир включен в универсальное понятие Цезаря, то Цезарь, переходя Рубикон, только и делает, что «развертывается» – забавное слово, devolvere, которое всегда появляется у Лейбница, – или «эксплицируется» (что одно и то же), то есть буквально «разворачивается», как вы разворачиваете ковер. Это одно и то же: эксплицировать, развертывать, разворачивать. Итак, «переход через Рубикон» как событие только и делает, что развертывает нечто, что с самого начала было включено в понятие Цезаря. Вы увидите, что в этом-то и состоит вся проблема.

Цезарь переходит Рубикон в такой-то год, но то, что он переходит Рубикон в такой-то год, уже всегда было включено в его индивидуальное понятие. Итак, где это индивидуальное понятие? Оно вечно. Существует вечная истинность датированных событий. Но тогда где свобода? На нее падает весь мир. Свобода – нечто очень опасное в христианской системе. И тогда Лейбниц создаст небольшую работу «О свободе»{ См. «Два отрывка о свободе». Собр. соч. в 4-х тт., т. I.}, где объяснит, что же такое свобода. Свобода для него – это забавная штука. Впрочем, пока оставим это в стороне. Но что же отличает один субъект от другого? Это невозможно пока оставить в стороне, так как прервется поток наших мыслей. Что же отличает вас от Цезаря, если вы оба выражаете тотальность мира – настоящего, прошлого и будущего? Этот концепт выражения – любопытен. И тут он становится весьма обширным.

F) То, что отличает одну индивидуальную субстанцию от другой, установить несложно. Определенным образом необходимо, чтобы это было несводимым. Необходимо, чтобы каждый субъект, каждое индивидуальное понятие субъекта включало тотальность мира, выражало этот тотальный мир – но с определенной точки зрения. И тут начинается перспективистская философия. И это не пустяк. Вы мне скажете: что может быть банальнее выражения «точка зрения»? Если философия – это создание концептов, то что такое «создавать концепты»?

В общем и целом это значит создавать банальные формулировки. У каждого великого философа свои банальные формулировки, на которые он бросает взгляд. Взгляд философа, в предельном случае, сводится к тому, чтобы взять банальную формулировку и посмеяться: ага, вы не знаете, что я собираюсь в нее вложить. Создать теорию точки зрения – что имеется в виду? Можно ли это было сделать когда угодно? Случайно ли Лейбниц создал первую великую теорию точки зрения именно в те годы? Тогда, когда тот же самый Лейбниц создает чрезвычайно продуктивную ветвь геометрии: так называемую проективную геометрию. Случайно ли, что именно в конце соответствующей эпохи в архитектуре, как и в живописи, были разработаны всевозможные разновидности техник перспективы? Возьмем ровно две области, с этим сочетающиеся: архитектуру-живопись и перспективу в живописи, с одной стороны, а с другой – проективную геометрию. Поймите, к чему клонит Лейбниц. Он собирается сказать: да-да, каждое индивидуальное понятие выражает тотальность мира, но с определенной точки зрения.

А что это означает? Насколько это небанально, если рассуждать в дофилософских терминах, настолько мы уже не можем остановиться. Это заставляет нас продемонстрировать, что то, что составляет индивидуальное понятие как это, есть точка зрения. И что, стало быть, точка зрения глубже, чем тот, кому она принадлежит.

Надо полагать, что в глубине всякого индивидуального понятия располагается точка зрения, индивидуальное понятие определяющая. Если хотите, субъект вторичен по отношению к точке зрения. И эти слова – не пустозвонство, не пустяк.

Он основывает философию, которая обретет имя другого философа, протягивающего руку Лейбницу через века, а именно – Ницше. Ницше скажет: моя философия – это перспективизм. Перспективизм, вы понимаете, что идиотским или банальным становится вопить, что он состоит в утверждении, что все соотносится с субъектом, или что все относительно. Все говорят это: это часть пропозиций, от которых никому ни жарко ни холодно, потому что в них [нет] смысла. Но поговорить об этом надо. Пока я беру эту формулировку как означающее, все зависит от субъекта, это ничего не означает, как говорят…

[Конец пленки.]

…Что делает меня мной, так это точка зрения на мир. Лейбниц не сможет остановиться, необходимо, чтобы он дошел до такой теории точки зрения, когда субъект конституируется точкой зрения, а не точка зрения – субъектом. Когда в разгар XIX столетия Генри Джеймс обновит приемы романа перспективизмом, мобилизацией точек зрения, то и тут у Джеймса не точки зрения эксплицируются субъектами, а, наоборот, субъекты эксплицируются через точки зрения. Анализ точек зрения как достаточного основания субъектов – вот достаточное основание субъекта. Индивидуальное понятие – это точка зрения, с которой индивид выражает мир. Это прекрасно и даже поэтично. У Джеймса существуют приемы, достаточные для того, чтобы субъекта не существовало: таким-то или таким-то субъектом становится тот, чье существование детерминировано с такой-то точки зрения. Именно точка зрения эксплицирует субъект, а не наоборот.

Лейбниц: «Всякая индивидуальная субстанция подобна всему миру и подобна зеркалу Бога или всей вселенной, какую каждая индивидуальная субстанция выражает на свой лад: это немного напоминает то, что один и тот же город по-разному предстает в зависимости от разного положения того, кто на него смотрит. Итак, вселенная некоторым образом приумножается столько же раз, сколько существует субстанций, а слава Бога точно так же приумножается через столько же совершенно различных представлений о его [нрзб.]».