Текст книги "Бабушкины сказки (сборник)"

– Ты, я вижу, очень любишь танцы, – сказала ей фея.

– Нет, – отвечала она, – я никогда не училась танцевать, у меня слишком слабые ноги, но я люблю смотреть на все красивое, и мне бы хотелось увидеть вас танцующей в хороводе так, как я вас видела нарисованной на стене.

Когда они вошли в большую залу, увешанную сильно освещенными зеркалами, фея скрылась, а Диана в ту же минуту увидела в этих зеркалах целые ряды дам, одетых, как и фея, в зеленые платья и газовые покрывала; все они скользили и вились под звуки невидимого оркестра. Она с удовольствием смотрела на этот хоровод, смотрела до тех пор, пока у нее не устали глаза и ей не показалось, что она засыпает.

Но ее пробудило легкое прикосновение свежей руки феи, после чего она очутилась в другой комнате, более красивой и богатой, чем первая. Посередине этой комнаты находился золотой, очень хорошей работы стол, загроможденный до самого потолка разного рода лакомствами, необыкновенными фруктами, цветами, пирожными и конфетами.

– Возьми, что тебе нравится, – сказала фея.

– Мне ничего не хочется, – ответила Диана, – разве только немного холодной воды. Мне так жарко, как будто я танцевала.

Фея дунула на нее сквозь свое покрывало, и Диана почувствовала прохладу, и ей не хотелось уже более пить.

– Теперь тебе хорошо; так скажи мне, что ты хочешь видеть.

– Все, что ты сама пожелаешь, чтобы я видела.

– А сама ты разве не можешь решить?

– Покажи мне богов.

Фея не удивилась такой просьбе.

У Дианы была когда-то в руках старая книга о мифологии, с отвратительными рисунками, которые сначала казались ей очень хорошими и которые потом ей наскучили. Теперь, пользуясь случаем, ей хотелось посмотреть что-нибудь получше. Она была уверена, что фея может показать ей красивые картины. И действительно, фея повела ее в залу, где были картины, представлявшие мифологические божества в человеческий рост. Диана посмотрела на них сначала с удивлением, а потом, когда они задвигались, с удовольствием.

– Прикажи им подойти к нам поближе, – сказала она фее. Тогда все эти божества вышли из своих зал и начали ходить вокруг них, потом поднялись наверх, очень высоко, и стали кружиться под потолком, точно птицы, которые догоняют одна другую.

Они кружились так быстро, что Диана не могла более различать их. Ей казалось, что между ними она узнала тех, которые ей так нравились в ее книге, а именно: грациозную Гебу с кубком, гордую Юнону с павлином, миловидного Меркурия с маленькой шапочкой на голове и, наконец, Флору со всеми ее гирляндами. Это движение снова утомило ее.

– Здесь у тебя чересчур жарко, – сказала она фее, – веди меня в новый сад.

В один миг они очутились на террасе, но она не была больше той разрушенной и одичавшей террасой, по которой она так недавно проходила, направляясь к замку. Теперь это был цветник с дорожками, посыпанными песком и маленькими разноцветными камешками, имеющими вид мозаики. Вокруг были насажены цветы клумбами, которые своими рисунками, составленными из тысяч цветов, напоминали дорогой ковер. Поставленные на свои подножия статуи пели в честь луны хвалебные гимны. Диана пожелала видеть богиню, в честь которой ей было дано имя. Богиня эта не заставила себя ждать, она появилась на небе в форме серебряного облака. Она была очень, очень велика и держала в руке блестящий лук. По временам она делалась маленькой до того, что ее можно было принять за ласточку, потом она подвигалась ближе и делалась снова большой. Диана следовала за ней глазами, потом сказала фее:

– Теперь мне бы хотелось тебя поцеловать.

– Значит, ты захотела спать? – сказала фея, взяв ее снова в свои объятия. – Так спи, но когда ты проснешься, смотри, не забывай того, что я тебе показывала.

Диана крепко заснула и потом, когда она открыла глаза, увидела себя лежащей в мраморном бассейне, она держала в своей руке маленькую руку куклы. Голубоватая заря заступила место бледной луны. Господин Флошарде встал и, открыв свой дорожный несессер, начал потихонечку бриться, потому что в то время светский человек, несмотря ни на какие условия, в которых он находился, покраснел бы от стыда, если бы не брился каждое утро.

III

Маленькая Пиктордю

Диана встала, надела свои башмаки, которые она сняла, когда ложилась спать, застегнула крючки у своего платья и потом попросила у отца зеркало, чтобы немного причесаться, пока он с Романешем будет все готовить к отъезду. Флошарде, зная ее аккуратность, оставил ее одну, впрочем предупредил, что если она захочет выйти, то чтоб она смотрела себе под ноги, проходя по развалинам замка.

Диана покончила со своим туалетом, убрала все вещи в несессер и, видя, что отец не возвращается, пошла бродить по замку, думая отыскать все те прекрасные вещи, которые она видела вместе с феей во время своего ночного путешествия, но она не нашла даже и признаков того, что видела. Спиральные лестницы были изломаны, или их ступеньки вертелись на шпилях, не находя точки опоры в стенах разрушенных башен. Залы верхнего этажа обрушились друг на друга, так что нельзя было понять распределения комнат. Видно было только, что все здание было богато отделано, некоторые перегородки и стены сохраняли еще следы живописи; на мраморных обломках виднелась позолота, среди разгрома у некоторых стен еще держались великолепные камины, на полу валялись разного рода обломки: кусочки разноцветных стекол от оконных рам блестели как искорки на зелени диких растений; там и сям валялись маленькие мраморные ручки, когда-то принадлежавшие, вероятно, купидонам, или бронзовые позолоченные крылышки зефиров, отпавшие от какого-нибудь канделябра; между всем этим попадались обрывки обоев, съеденных мышами, но на которых еще можно было различить бледное лицо королевы или вазу, наполненную цветами, одним словом, здесь можно было видеть всю княжескую роскошь, превращенную в лохмотья, весь мир богатства и веселья, обратившийся в прах.

Диане казалось странным такое полное запущение замка, тем более что фасад его еще гордо поднимался около оврага. «Вероятно, – думала она, – то, что я теперь вижу, только грезы. Мне говорили, что когда со мной лихорадка, то я брежу. Вот сегодня ночью, например, со мной не было лихорадки, и тогда я видела вещи, как они должны быть. Теперь я, положим, не чувствую себя больной, но фея сказала мне, что можно видеть замок только тогда, когда она позволяет, и я должна довольствоваться и тем, каким она мне его показывает в эту минуту».

Проискав напрасно красивые комнаты, большие галереи, картины, статуи, золотой стол, заставленный конфетами, одним словом, все те чудеса, среди которых она провела ночь, Диана ушла в сад, где и нашла одну только крапиву, терновник, царский скипетр и златоцветник. Я не знаю, показалось ли ей, что растения эти были нисколько не хуже тех, которые она видела ночью, равно как и цветники, хотя они были лишены симметричных рисунков и цветных камней, остатки которых она нашла, ища землянику в траве, – одним словом, все это нравилось ей в том виде, в каком оно было теперь. Между мозаиками она подняла несколько обломков и положила их себе в карман, потом, перейдя к краю террасы, начала искать среди пустого кустарника ту статую, которая накануне говорила с ней. Диана нашла ее с теми же протянутыми руками по направлению к входу в замок, но она не говорила более. Да каким образом она могла говорить? У нее не было не только рта, но и вообще лица. У нее был цел один только затылок с небольшим кусочком драпировки, наброшенной не ее каменные волосы. Другие статуи были еще более разрушены как временем, так и камнями, которыми бросали в них для забавы глупые дети. Человек более развитой, чем Диана, понял бы, что эти статуи, стоящие среди пустынных развалин, могли пугать прохожих и что умные люди, желая сохранить их, рассказывали, а невежды верили им, что замок этот сторожит дама без лица, которая манит к себе людей, неспособных сделать вреда, и наказывает неучей, которые докончили бы это разрушение. Несколько несчастий, случившихся внизу террасы, где проезд между большой стеной и маленькой речкой был действительно очень труден, распространили всюду веру в духа, охраняющего развалины, и никто более не смел ни ломать, ни трогать их; но печальное состояние других статуй свидетельствовало о тех оскорблениях, которым они подвергались в прошлом. У всех них чего-нибудь недоставало: у иных одной или обеих рук, другие же, сбитые с подножий, лежали во всю длину в фиолетовом чертополохе или желтом диком льне.

Рассматривая с вниманием ту, которая говорила с ней, Диане показалось, что она узнала в ней портрет своей любезной феи и в то же время ту танцовщицу, которая была нарисована в зале, где она спала. Она могла воображать себе все, что хотела насчет обеих, потому что все эти божества во вкусе Возрождения и вместе с тем подражания древним имеют в формах, а также и костюмах семейное сходство; по прихоти случая, у обеих недоставало лица, а потому идея маленькой Дианы, если и не была совсем верной, то, по крайней мере, очень остроумной. Устав ходить, она пошла навстречу своему отцу и нашла его внизу террасы, торопившего починку кареты.

Романеш достал поблизости кого-то вроде каретника, доброго мужика, не слишком неловкого, но не особенно расторопного, быть может, потому, что у него не было достаточно инструментов.

– Нужно немножко потерпеть, моя маленькая барышня, – сказал ей Романеш, – я нашел для вас черный хлеб, который не очень дурен, свежие сливки и вишни. Все это я отнес в вашу большую комнату. Вернитесь-ка да покушайте, это вас немножко рассеет.

– Хотя мне совсем не скучно, – ответила Диана, – но я все-таки пойду поем. Благодарю вас за вашу заботу обо мне.

– Ну, как ты себя сегодня чувствуешь? – спросил ее отец. – Как ты провела ночь?

– Я, папа, мало спала, но мне было очень весело.

– Весело во сне! Ты хочешь, вероятно, сказать, что ты видела хороший сон? Так что же, это хороший знак! Иди, кушай.

Провожая дочь глазами, Флошарде удивлялся хорошему характеру этого бледного и слабого ребенка, которому все нравилось и который не только никого не беспокоил своей болезнью, а, напротив, при всяких обстоятельствах казался спокойным и веселым.

«Я не понимаю, – думал он, – почему моя жена непременно хотела удалить ее из дома, где она не делала никакого шума и была всем довольна. Я знаю, что моя сестра, монахиня в Визитандин-де-Ланд, очень добра к ней, но моя жена должна бы была еще более лелеять ее».

Диана вернулась в залу бань, и так как она умела читать, то заметила надпись, наполовину стертую. Эта надпись была вырезана над дверью бань. Ей удалось разобрать ее и прочесть: «Баня Дианы».

– Вот как! – сказала она сама себе, смеясь. – Значит, я у себя дома. Как бы мне хотелось выкупаться, жаль, что нет более воды и я должна довольствоваться только тем, что могу здесь завтракать и спать.

Кончив закуску, которую Романеш поставил для нее на край стены бассейна, и найдя ее превкусной, Диана захотела рисовать.

Вы, конечно легко поймете, что рисовать она не умела; отец ее никогда не давал ей уроков; он довольствовался тем, что снабжал ее карандашами и бумагой в таком количестве, какое она хотела иметь, после чего она садилась в угол его мастерской и рисовала там разные детские каракули, копируя в то же время и портреты, которые делал ее отец. Он находил рисунки ее очень странными и от души смеялся над ними, но он и не думал, что у нее есть хотя какое-нибудь призвание к живописи, а потому и решил не принуждать ее следовать его карьере.

В монастыре, где Диана провела целый год, рисованию не учили; в то время обучались искусству только тогда, когда им нужно было зарабатывать себе хлеб, а так как Флошарде был богатым человеком, то и думал сделать из своей дочери настоящую барышню или, говоря другим языком, хорошенькую особу, умеющую со вкусом одеваться и свободно болтать, не ломая себе головы над другими посторонними вещами. Диана со страстью любила живопись и никогда, видя картину, статую или образ, не проходила мимо, не сосредоточив на них все свое внимание. В церкви монастыря были кое-какие статуэтки святых, а также и незатейливая живопись, которая ей более или менее нравилась. Не знаю почему, рассматривая фрески бани Дианы в замке Пиктордю и вспоминая немного смутно все то, что она видела в продолжение ночи вместе с феей, она убедилась, что образа монастыря ничего не стоят в художественном отношении и что то, что у нее теперь перед глазами, действительно очень хорошо.

Она вспомнила, что, укладывая свой чемодан, отец ее положил в него два альбома и сказал: «Вот этот маленький назначен для тебя, Диана, если у тебя не прошла еще охота марать бумагу». Теперь она отыскала этот альбом и, очинив своим маленьким ножичком карандаш, принялась копировать нимфу в зеленом платье, которую утреннее солнце освещало своим ярким лучом; рисуя, она заметила, что эта фигура совсем не танцевала, а только величественно проходила, отмечая ритм музыки легким шагом, но не была в беспрестанном движении, как другая; ее обе ноги спокойно стояли на облаке, которое несло ее, и руки, сплетенные с руками сестер ее, тоже не делали никаких усилий, чтобы ускорить движение хоровода.

«Это, может быть, муза», – подумала Диана, которая не позабыла еще мифологии, несмотря на то что все эти басни были совершенно изгнаны из монастыря. Размышляя о мифологии, Диана продолжала рисовать; недовольная первым рисунком, она делала другой, не удавался другой – третий и так далее, пока не изрисовала до половины своего альбома. Но и после этого она не была еще довольна и продолжала бы дальше, если бы не почувствовала прикосновения чьей-то маленькой руки к своему плечу.

Быстро обернувшись, Диана увидела позади себя девочку лет десяти, очень бедно одетую, но хорошенькую и прекрасно сложенную. Девочка эта, смотря на рисунок ее, сказала ей с насмешливым видом:

– А! Да вы занимаетесь рисованием разных головок на книгах, не правда ли?

– Да, – ответила Диана, – а вы?

– Я, нет, никогда! Отец мне это запрещает, и я не порчу его книг.

– А мой отец дал мне этот альбом, чтобы занять меня, – отвечала Диана.

– В самом деле? Значит, он очень богат?

– Богат? Я, право, не знаю!

– Вы не знаете, что значит быть богатым?

– Да, не особенно много, я никогда об этом не думала.

– Потому что вы богаты, я же очень хорошо знаю, что значит быть бедным.

– Вы бедны… а у меня ничего нет, чтобы дать вам, но я попрошу у моего отца…

– А! Значит, вы меня принимаете за нищую? Вы не особенно вежливы. Вы думаете это, верно, потому, что на мне надето ситцевое платье, а на вас шелковая юбка? Так знайте же, что я стою неизмеримо выше вас. Вы ни больше ни меньше как дочь художника, а я девица Пиктордю.

– Откуда вы можете меня знать? – спросила ее Диана, нисколько не ослепленная этим отличием, в котором она ничего не понимала.

– Я сейчас только видела вашего отца, он разговаривал с моим отцом на дворе моего замка. Я знаю также, что вы провели здесь ночь; ваш отец просил у моего отца за это извинение, и мой отец как настоящий аристократ пригласил его прийти к нам в дом, который устроен лучше, чем этот покинутый замок. Я это говорю вам для того, чтобы предупредить вас, что вы сегодня обедаете с нами в нашем новом доме.

– Я буду там, где пожелает мой отец, – ответила Диана, – но мне бы хотелось знать, почему вы говорите, что этот замок покинут. Мне кажется, что он очень хорош и что вы только не знаете всего того, что в нем находится.

– В нем находятся, – сказала маленькая Пиктордю с грустным, но величественным видом, – змеи, летучие мыши и крапива. Вы над этим смеетесь. Я знаю, что мы потеряли богатства наших предков и теперь принуждены жить в деревне, как простые деревенские дворяне. Но мой отец сказал мне, что это нисколько не унижает нашего достоинства, потому что никто не в силах сделать, чтобы мы не были более настоящими Пиктордю.

Диана все менее и менее понимала язык этой барышни. Она спросила ее очень простодушно, не дочь ли она дамы под покрывалом.

Этот вопрос, no-видимому, очень раздражил молодую владетельницу замка.

– Поймите раз и навсегда, – ответила она сухо, – что дама под покрывалом не существует и что только одни невежды и дураки могут верить подобным глупостям. Я не дочь привидения – моя мать и мой отец принадлежали оба к хорошей фамилии.

Диана, чувствуя, что она слишком мало знает, чтобы отвечать, промолчала; пришедший отец сказал ей, чтобы она готовилась к отъезду. Карета была починена. Маркиз Пиктордю настаивал, чтобы художник пообедал с ними. В то время обедали в двенадцать часов. Новый дом маркиза находился у выхода оврага, на дороге де-Сен-Жан-Гордонанк. Время от времени маркиз приходил прогуливаться на развалины жилища своих предков, но в этот день он пришел совершенно случайно и, увидя Флошарде с дочерью, он отнесся любезно и гостеприимно к путешественникам, попавшим в его замок по воле случая. Флошарде сказал потихоньку Диане, чтобы она, прежде чем запереть сундук, достала бы себе из него другое платье, но Диана, несмотря на свое простодушие, имела много такта; она хорошо видела, что Бланш Пиктордю завидовала даже и простенькому дорожному платью, а потому не хотела усиливать досаду ее, переодевшись в другой лучший наряд. Она просила своего отца позволить ей остаться так, как она была; она даже сняла со своей шеи и положила наскоро в карман свою маленькую бирюзовую брошку, которая была приколота к бархотке. Когда все в карете было уложено, маркиз и его дочь, пришедшие сюда пешком, сели в нее вместе с Дианой и Флошарде и немного спустя были уже у подъезда своего нового дома. То была небольшая ферма с голубятней, носившей фамильный герб, и с господскими комнатами самого скромного вида. Маркиз был очень хороший человек, правда, весьма ограниченный и малообразованный, но зато хорошо воспитанный, очень гостеприимный и набожный; но, несмотря на все это, он не мог примириться с мыслью быть последним из сеньоров своей провинции, он, который по своему рождению считал себя выше восьми важных баронов Жеводанской провинции. Он не чувствовал злобы против кого бы то ни было и находил должным и справедливым, чтобы художник обогащался своим трудом. К Флошарде, о котором он, вероятно, слышал еще ранее, он относился с большим уважением и оказал ему радушный прием; но вместе с тем он не мог удержаться от извинений, которые он повторял на каждом шагу насчет отсутствия в его доме роскоши.

– Что делать, – прибавлял он, – в этом мире разрушения дворянство без денег не ставится ни во что. – По характеру своему он не был угрюмым, но он скучал без развлечений. Он дурно делал, что говорил таким образом о своем положении при дочери. Маленькая Бланш и без того была от природы надменной и завистливой. Характер ее и теперь уже был озлоблен, а это было очень жаль, потому что она могла бы быть очень милой девочкой, такой же счастливой, как и другие, если бы она могла примириться со своим положением. Ее отец был очень добр к ней, к тому же она имела все необходимое, ей недоставало только роскоши.

Обед был весьма хороший, его подавала и готовила здоровая крестьянка, бывшая кормилица Бланш; она была их единственной прислугой. Во время обеда разговор шел о многих вещах, которые совершенно не интересовали Диану; но когда он перешел на старый замок, который она только что оставила с живым сожалением, хотя не смела выказать его, она насторожила уши, как только могла.

Ее отец говорил маркизу:

– Я удивляюсь вам, когда вы мне жалуетесь на затруднительное положение ваших дел и на то запустение, в котором вы оставили те образцы древнего искусства, тогда как вы могли бы извлечь из них выгоду.

– Разве есть действительно в моем замке образцы древнего искусства? – спросил маркиз.

– Нет сомнения, что они были, пока не обрушились все крыши замка. Я сужу об этом по остаткам, которые, спасенные вовремя, могли бы быть отосланы в Италию, где до сих пор еще сохранился вкус к таким древностям.

– Да, – отвечал маркиз, – имей я кое-какие деньги, я бы действительно мог еще что-нибудь спасти, это я знаю; но этих-то кое-каких денег у меня и не было, сначала нужно было бы выписать мастера, который сделал бы всему оценку и выбор, а потом, считайте, укладку, перевозку, кроме того, нужно было иметь еще надежного человека, который мог бы присутствовать при перевозке. Вы понимаете, что я лично не мог исправлять ремесло купца!

– Не было у вас никого в соседстве, кто бы мог приобрести кое-какие обои и статуи?

– Никого. Богачи нашего времени пренебрегают древностью. Они следуют моде, а теперь в моде китайские вещи, вещи из раковин и напудренные пастушки; нимф и муз более не любят. Теперь нужно как можно больше напутанного, богатого, тяжелых украшений… Таково, вероятно, и ваше мнение?

– Я никогда не порицаю моды, – ответил художник, – и уже по своему положению состою ее слепым и покорнейшим слугою, но мода меняется, и кто может поручиться, что она вскоре не полюбит всего того, что относится к старому стилю времен Валуа. И если вы сохраните еще кое-какие остатки из украшений вашего замка, то поберегите их; может прийти время, когда они будут иметь свою цену.

– Я ничего не мог сохранить, – ответил маркиз, – когда я только что родился, отец мой оставил все разрушаться из гордости и злобного отчаяния и выехал из замка только тогда, когда он грозил обрушиться ему на голову. Покорившись судьбе и повинуясь воле неба, я переехал на житье в эту ферму – единственное достояние, которое у меня осталось от громадного имения.

Диана старалась понять все, что она слышала, и когда поняла, то почувствовала угрызение совести. Недолго думая, она вынула из своего кармана горсть маленьких разноцветных камешков, которые она набрала в цветнике, и, передавая их Флошарде, сказала:

– Папа, эти камешки я взяла в саду замка. Я думала, что они были совершенно обыкновенные; но раз ты сказал, что маркиз дурно сделал, что не позаботился сохранить свои вещи от уничтожения, то нужно их возвратить ему; они принадлежат маркизу, и я совсем не имела намерения отнимать их у него.

Маркиз был тронут милым поступком Дианы и, возвращая ребенку мозаики, сказал:

– Прошу вас сохранить их на память о нас. Я сожалею, моя милая, что эти стеклянные осколки и мраморные куски не имеют никакой цены. Я бы хотел предложить вам что-нибудь получше. – Диана отказывалась от игрушек, которые ей были так мило предложены.

Вынимая поспешно все, что находилось у нее в кармане, она вынула также свою маленькую бирюзовую брошку; взяв ее в руки, она пристально посмотрела сначала на своего отца, потом показала ему глазами на маленькую Бланш, которая, по-видимому, горела желанием взять брошку. Флошарде понял намерение своей дочери и, отдавая брошку маленькой Пиктордю, сказал:

– Диана просит вас принять взамен ваших хорошеньких камешков вот эти граненые для того, чтобы вы имели что-нибудь друг от друга на память.

Бланш покраснела до самых ушей. Она была слишком горда, чтобы принять так просто, но желание иметь эту хорошенькую бирюзовую вещицу заставляло биться ее сердце.

– Вы сделаете большую неприятность моей дочери, если откажетесь взять ее, – сказал Флошарде.

Бланш как-то судорожно схватила брошку и, почти что вырвав ее из рук художника, выбежала, даже не поблагодарив его, до того она боялась, что отец заставит ее отказаться, что он, вероятно бы, и сделал, если бы был уверен, что его послушают; но, зная характер своей дочери, он не хотел, чтобы его гости сделались свидетелями неприятной сцены. Он просил Флошарде извинить грубые манеры этой маленькой дикарки и сам поблагодарил его вместо нее.

По окончании обеда Флошарде, который хотел ехать остальную часть дня, простился с маркизом, приглашая его, если ему случится когда-нибудь быть на юге, не лишить его своего посещения. Маркиз поблагодарил его за те приятные минуты, которые он доставил ему своим присутствием, после чего они пожали друг другу руки. Бланш по приказанию своего отца очень неохотно и холодно поцеловала Диану. Она уже успела надеть на шею бирюзовую брошку и придерживала ее рукой, – как бы боясь, чтобы ее не взяли назад. Диана нашла Бланш очень глупой, и она ей это прощала ради доброго маркиза, который распорядился наполнить находящиеся в карете корзины самыми лучшими пирожками и фруктами, какие только у него были.

IV

Маленький Бахус

Остальная часть путешествия прошла без приключений. Когда Флошарде передавал свою дочь мачехе ее, у Дианы не было больше лихорадки, и цвет лица ее был почти так же хорош, как прежде. Флошарде сказал своей жене:

– Я привез вам ее, потому что она была больна. Мне кажется, что она теперь совершенно поправилась, хотя нужно следить, чтобы лихорадка снова не вернулась.

Диана была так рада, что она наконец среди своих родных, что несколько дней была в каком-то опьянении от радости. Госпожа Флошарде сначала была очень довольна присутствием падчерицы и занималась ей; госпоже Флошарде казалось даже, что она очень любит Диану. Она сделала ей тысячу маленьких подарков и забавлялась ей, как красивой куклой. Диана, в свою очередь, позволяла ей завивать себя, наряжать и не высказывала ни малейшего нетерпения во время, которое было посвящено туалету; но, не отдавая себе в том отчета, она сильно скучала оттого, что ей приходится тратить столько времени на свою особу; она сдерживала зевоту и бледнела, когда ей нужно было стоять перед зеркалом и примерять разные тряпки. Сама она не могла принарядиться по вкусу своей мачехи, и, когда она одевалась просто, по-своему, та кричала на нее и бранила ее, как будто она сделала какой-нибудь большой проступок. Ей хотелось чем-нибудь заняться, чему-нибудь выучиться, она задавала много вопросов, но госпожа Флошарде находила их или глупыми, или совсем неуместными и считала даже бесполезным удовлетворять любопытство насчет серьезных вещей, которые, по ее мнению, Диане совсем не нужно было знать. Диана скрывала от своей мачехи, что у нее было такое сильное желание учиться рисовать. Госпожа Лора Флошарде не могла дождаться того времени, когда муж ее составит себе состояние и в доме не будут более говорить о живописи, и она будет иметь средства сделаться важной дамой.

Диана начала серьезно скучать и жалеть о монастыре, который она совсем не любила; но там у нее были, по крайней мере, определенные часы занятий.

Она снова побледнела, сделалась вялой, лихорадка стала снова появляться через день, перед закатом солнца, и продолжалась до утра.

Тогда госпожа Лора очень обеспокоилась и стала по совету разных приезжающих модных барынь мучить Диану приемами всевозможных лекарств. Каждый день появлялись новые средства для лечения лихорадки, но так как ни одно из них не употреблялось серьезно и постоянно, то ничто и не помогало. Девочка с кротостью подчинялась всему, в то же время старалась всеми силами убедить своих родных, что она совершенно здорова.

Господин Флошарде, хотя менее волновался, но огорчался гораздо более, чем его жена. Обязанный проводить целый день за работой, по вечерам он сидел у кровати своей дочери и, слушая ее бред, боялся, чтобы она не сошла с ума.

К счастью, у Флошарде был друг, хороший старый доктор, который мог лучше понять происходящее. Он хорошо знал госпожу Флошарде и заметил ее обращение с ребенком. Однажды он сказал Флошарде:

– Нужно оставить этого ребенка в покое, выбросить все пузырьки и пилюли и давать ей только то, что прикажу я; кроме того, ей не нужно ни в чем противоречить – все привычки ее весьма разумны. Разве вы не замечаете, что праздность, на которую ее обрекают, думая, что занятия ей вредны, делает ее еще более больной. Она скучает, дайте же ей самой найти себе занятие, и когда она на чем-нибудь остановится, то не мешайте ей заниматься, а только помогайте ей. Главное, не делайте из нее куклы для примеривания платьев, это не доставляет ей никакого удовольствия, а только утомляет ее. Пусть ее стан и волосы останутся совершенно свободными, и если госпоже Флошарде неприятно видеть ее такой, то постарайтесь, чтобы она забыла о ней и занялась бы чем-нибудь другим.

Господин Флошарде понял, в чем дело, и, зная, как трудно убедить госпожу Лору, начал советовать ей рассеяться. Он уверял ее, что ребенок вовсе не болен серьезно, а потому и предложил ей снова возвратиться к своей обычной жизни визитов, прогулок, городских обедов, балов и вечеров.

Ему не стоило большого труда получить на это ее согласие. Диана сделалась свободной, и ее кормилица, назначенная ходить за ней и сопровождать ее всюду, не противоречила ей ни в чем, как это она делала и всегда.

Тогда Диана спросила снова и получила позволение быть в мастерской отца в то время, когда он работал; сидя там, в своем уголке, она смотрела то на полотно, то на модель, но не пробовала уже более рисовать каракули, вероятно, чтобы не дать повода смеяться над собой. Она поняла теперь, что живопись есть искусство и, прежде чем его узнать, нужно изучить его.

Ее желание учиться было так сильно, что оно сделалось ее постоянной мыслью, но она более не говорила о нем; она боялась, что отец скажет ей, как и в прошлый раз, что она неспособна на это, и что ее мачеха также, со своей стороны, воспротивится желанию ее.

Господин Флошарде, однако, не противоречил ей, а господин Ферон, старый доктор, советуя подмечать ее стремления, ждал, чтобы она снова выказала свою склонность делать портреты, и заранее приготовил для нее запас карандашей и бумаги. Диана не пользовалась ими, она только смотрела на произведения и картоны своего отца и мечтала. Она часто думала о замке Пиктордю, и так как при ней иногда говорили о той развалине, где господин Флошарде поневоле провел ночь, то она не смела более и думать о всем том, что фея под покрывалом показывала ей. Она сожалела, что видела ее так смутно, вероятно, вследствие своего лихорадочного состояния, и желала, если это был сон, то чтобы он снова повторился. Но нельзя грезить о том, о чем пожелаешь грезить, и муза бань Дианы не приходила звать ее.

Однажды, просматривая свои игрушки и приводя их в порядок, она нашла между ними маленькие камешки и остатки мозаики, которые она подняла в цветнике Пиктордю.

Между ними был какой-то камешек, облепленный со всех сторон песком; он был величиной с орех, она подняла его для того, чтобы сделать шарик. Но когда она в первый раз попробовала его пустить в дело и бросила оземь, она увидела, что песок отскочил от него и что он сделался настоящим мраморным шариком. Шарик этот не был совершенно круглым: он был скорее овальным, и на нем видны были впадины и выпуклости. Диана осмотрела его со всех сторон и увидела, что это была маленькая головка от статуэтки, изображавшей ребенка; головка эта показалась ей такой хорошенькой, что она не могла от нее оторвать глаз; она поворачивала ее в разные стороны, ставила то на свет, то в полусвет, думая отыскать в ней еще какую-нибудь новую красоту.