Текст книги "Пассажир “Полярной лилии”"

– Ладно, иди. Пришли ко мне…

– Кого?

– Не знаю… Никого.

К кому мог прибегнуть Петерсен? Капитан, а значит единственный представитель власти на корабле – он сам.

– Иди, но запри за собой дверь.

Труп не пугал его; он даже поднял свесившуюся ногу и уложил ее на постель – она мешала ему двигаться.

На всякий случай Петерсен потрогал грудь покойника. Тело уже застыло и окоченело. Преступление, вероятно, совершено ночью: кровь успела свернуться.

Чемодан Штернберга снят с багажной сетки и лежит посреди каюты. Он вскрыт. Содержимое в беспорядке разбросано по ковру.

Белье, второй костюм, крахмальные воротнички, галстуки… И еще лакированные ботинки.

Петерсен старался не касаться вещей без особой нужды. Однако выйти из каюты не решался: он был убежден: убийца оставил хоть какие-нибудь следы.

Оружия он не обнаружил, но, чуточку сдвинув подушку, заметил высунувшиеся из-под нее французскую и немецкую газеты.

Убийство произошло не без борьбы. В противном случае противник не стал бы накрывать Штернбергу голову скомканной простыней. Кровавые следы на теле убитого оставлены им самим: агонизируя, он хватался за грудь – недаром пальцы у него до сих пор липкие.

Вид каюты и трупа оставлял потрясающее впечатление: с одной стороны, зверская жестокость; с другой – неопытность и неловкость.

Сцена была, без сомнения, страшная. Природа не обделила советника силой. Застигнутый в постели, он отчаянно отбивался, и убийца продолжал наносить удары наугад, лишь бы не дать жертве закричать.

И никто ничего не услышал! Пассажиры, занимавшие соседние каюты, уверяют, что спалось им прекрасно.

Пиджак висел на распялке. Петерсен запустил руку в карманы, но там оказалось пусто; а вот в пальто он обнаружил бумажник, где лежали пять тысяч марок, визитные карточки на имя Штернберга, письмо и удостоверение на право бесплатного проезда по германским железным дорогам.

Лишь после этого капитан вытащил из специального отделения фотографию черноглазой девушки лет пятнадцати с вьющимися, почти курчавыми волосами.

Петерсену даже не пришло в голову закрыть покойнику глаза, да и накрыть тело простыней он принудил себя не без усилия.

В коридоре он застал Эвйена и Шутрингера; каждый сам по себе, они расхаживали взад и вперед, но при его появлении одновременно подняли головы.

– Ничего не могу сказать, – ответил капитан. – В полночь придем в Ставангер, и делом займется полиция. Где фрейлейн Шторм?

– У себя в каюте. Попросила оставить ее одну.

Петерсен направился было к себе, но передумал.

Открыл только дверь каюты, бросил газеты и бумажник на койку и занял свое место за столом.

Поколебавшись несколько секунд, оба пассажира последовали его примеру. Совершенно подавленный стюард подал завтрак. Он все еще не мог прийти в себя и плохо соображал, что делает.

Все приступили к еде, но Петерсен встал из-за стола раньше времени: он неожиданно вспомнил, что не вымыл руки.

3. Покойница с улицы Деламбр

Петерсен свободно читал по-английски и по-немецки, но лишь прибегнув к словарю, с грехом пополам разобрался в статье из французской газеты: только эта статья могла иметь касательство к появлению Штернберга на «Полярной лилии».

Номер был от 17 февраля. «Полярная лилия» отплыла 19-го, в три часа дня, иными словами, почти в тот самый момент, когда парижские газеты от 17-го поступили в продажу в Гамбурге.

«Преступление на Монпарнасе», – возвещал заголовок. А подзаголовок уточнял: «Опять наркотики!»

Стекло иллюминатора казалось зеленым. Капитан на секунду прижался к нему лбом, убедился, что к ночи туман станет таким же густым, как накануне, прислушался к ходу машины и сел наконец за бюро.

На переборке висел фотопортрет его жены, миловидной, здоровой, веселой женщины.

Ниже был приколот любительский снимок: Петерсен в одной рубашке играет с двумя своими ребятишками в садике коттеджа на холмах Бергена.

Капитан листал словарь, повторяя вполголоса, хотя и с чудовищным акцентом, нужные французские слова.

В общих чертах смысл статьи он уловил.

«Чрезвычайно прискорбное происшествие вновь пролило неприглядный свет на космополитическую жизнь Монпарнаса, нравы которого все разительнее отличаются от нравов подлинного Парижа.

В доме 19-а по улице Деламбр, в двух шагах от нескольких пивных, с утра до вечера гудящих от разговоров на всех языках мира, вот уже несколько лет квартирует мюнхенский художник Макс Файнштайн, мастерская которого на первом этаже имеет отдельный выход на улицу.

Макс Файнштайн приобрел некоторую известность и много путешествует, в частности каждую зиму проводит два-три месяца на Ривьере и пляжах Адриатики.

Отправляясь в поездку, он обычно оставляет ключ кому-нибудь из приятелей, чтобы тот мог воспользоваться пустующим помещением.

В этом году он уехал в первых числах января, предупредив привратницу, что в мастерскую будут иногда приходить его друзья, и попросив ее при случае делать там уборку.

Мы уже сказали, что у мастерской отдельный вход.

Добавим, что в кладовке, переоборудованной художником под ванную, есть замурованная дверь, выходившая когда-то в привратницкую.

Только благодаря этой двери, позволяющей расслышать шум в мастерской, мы и можем сейчас, хотя бы отдаленно, представить себе, что там произошло.

Привратница повторила нам то, что уже сообщила полиции. Воспроизводим ее рассказ дословно:

– О господине Максе много не скажу. Это хороший жилец, человек хоть и молодой, но степенный, только добрый слишком. Без конца приводит к себе обнищалых соотечественников. Иные живут у него по неделям, спят на диване в мастерской.

Шум я впервые услышала в воскресенье, после его отъезда. Но внимания не обратила – меня же предупредили. Заметила только, что в мастерской было самое меньшее человек шесть, в том числе две или три женщины; разговор шел по-немецки; хлопали пробки от шампанского.

На другой день я пошла туда убираться и чуть было не написала господину Максу: его друзья превратили помещение в форменную конюшню. По всем углам валялись бутылки и битые стаканы. В ванной стояла грязная вода, гости вытирали руки о занавеси. Об остальном не говорю.

Так вот, некоторое время никто не появлялся.

Потом – кажется, была среда – я услышала голоса. В этот раз пришли двое – мужчина и женщина, которые провели в мастерской ночь. К утру из-под двери ко мне пробился такой сильный запах эфира, что меня подмывало пойти и выставить их. Но дело-то не мое, верно?

В последний раз эта публика нагрянула в прошлое воскресенье; было их человек пять-шесть. Мне было не до них – у меня гостила невестка из Аржантейя. Но я все-таки узнала голоса, которые слышала в первое воскресенье.

Ушли они, по-моему, очень поздно. На следующий день рабочие начали расчистку двора, и мне было недосуг заглянуть в мастерскую. А во вторник у меня выходной.

По правде говоря, меня заранее тошнило при одной мысли о грязи, которая там меня ждет, и с духом я собралась только в четверг.

Остальное вам сообщила полиция. Я так испугалась, что сломя голову выскочила на улицу и схватила за руку первого попавшегося прохожего.

На постели лежала обнаженная девушка! Молоденькая и, должно быть, хорошенькая, но с синяками на лице и теле.

Повсюду валялись бутылки из-под шампанского и виски. Я нечаянно наступила на шприц и раздавила его, но экспертам все-таки удалось сделать анализ.

Экие подлецы, верно? Увидели, что умерла, – и бежать. А ее бросили одну-одинешеньку».

Петерсен взглянул на фото своего дома – крашеного, нарядного, словно игрушка, – и его замутило, как мутит человека, впервые увидевшего какую-нибудь особенно отталкивающую болезнь.

Дальше в статье говорилось:

«Последние слова привратницы достаточно исчерпывающе резюмируют положение. Уголовная полиция ведет следствие. В отношении жертвы оно дало известные результаты; в отношении виновных – нет.

Осмотр трупа позволил установить, что погибшая – здоровая, не страдавшая никакими наследственными недостатками двадцатилетняя девушка в воскресенье вечером приняла сильную дозу алкоголя и наркотиков.

Смерть, однако, последовала в результате инъекции морфина, след которой обнаружен на левом бедре.

Фотография, помещенная во вчерашних вечерних газетах, дала возможность установить личность погибшей. Ею оказалась Мари Барон, уроженка Амбуаза, продавщица в магазине на улице Клиши, проживающая одна в меблированных комнатах на бульваре Батиньоль.

Ее родители живут в департаменте Эндр и Луара, поэтому труп был опознан подругой покойницы, явившейся в Институт судебной медицины.

Подруга заявила также, что прошлое воскресенье они собирались, как обычно, провести в «Луна-парке».

Но в субботу Мари Барон сказала, что познакомилась с мировыми ребятами и предпочитает отправиться с ними на Монпарнас.

Восстановить события не составляет труда. Как это часто бывает, шайка морфинистов сочла пикантным прихватить с собой девушку, еще не отведавшую их зелья.

Оргия, подстегнутая присутствием Мари Барон, началась с обильных порций шампанского, спиртного покрепче и героина.

Вероятно, девушка оказалась не слишком покладистой. Во всяком случае, ясно одно: ввиду своей неопытности она не могла сделать сама себе укол в бедро. Значит, произвести его – вероятно, неожиданно для погибшей – пришлось одному из ее приятелей.

Доктор Поль полагает, что имел место шок, и смерть наступила почти мгновенно. Перепуганная компания не замедлила удрать, постаравшись, однако, не оставить на месте происшествия ничего, что помогло бы опознать соучастников преступления. Это очень важная деталь: она показывает, что присутствовавшие или хотя бы некоторые из них были не в таком уж невменяемом состоянии, как может казаться.

Поиски в космополитической среде Монпарнаса не дали никаких результатов. Только художник Макс Файнштайн мог бы ответить, кому перед отъездом доверил ключ. Но увы! Телеграфные запросы в Ниццу и Канн запоздали. По последним сведениям, он еще неделю назад отбыл на один из адриатических курортов, а на какой – неизвестно.

Все без исключения подробности этого дела вызывают чувство глубокого отвращения.

Что касается престарелых родителей Мари Барон, читатель и сам представит себе изумление, недоверие, наконец, отчаяние, с каким они восприняли подобное известие.

Полиция делает все, что в ее силах. Тем не менее власти справедливо опасаются, что к моменту, когда имена виновных будут установлены, сами они окажутся уже далеко».

Петерсен пробежал заголовки немецкой газеты, но не нашел ничего относящегося к делу.

Он был бледен: его мутило и в переносном и в прямом, физическом смысле слова.

Он стал моряком в тринадцать лет. Был свидетелем побоищ в портовых притонах. Однажды пьяный матрос исповедовался ему в своих преступлениях. С тех пор как он сделался капитаном, полиция неоднократно производила аресты у него на борту. В первый раз взяли международного авантюриста, в последний – поляка, задушившего в припадке ревности жену и двоих детей.

Все это оставляло Петерсена почти равнодушным.

Добрый протестант, он свято верил, что в человеческой душе борются благие и греховные побуждения.

Сейчас капитана захлестывал стыд. В Париже он не бывал, но попытался представить себе этот Монпарнас, о котором говорится в газете, мастерскую художника, оргию, обнаженный труп на диване…

Он старался не думать, связана ли история на улице Деламбр с убийством советника полиции фон Штернберга, и тем не менее почти бессознательно был убежден в этом.

Капитан непроизвольно перебирал в памяти лица и фигуры: Эриксен в сером пальто, которого он видел только со спины и который прячется в трюме; матрос Петер Крулль с его вселяющей тревогу улыбкой; Вринс с покрасневшими веками и болезненной нервозностью; безбровый Шутрингер и его глаза-шары без ресниц.

Он смущенно вспомнил, как покраснел от возбуждения, увидев Катю, и честно признался себе, что по меньшей мере два раза постарался пройти мимо пассажирки так, чтобы коснуться ее.

Но все эти мысли оттесняло на задний план сознание того, что в его, Петерсена, мире что-то надломилось. Оно настолько обескураживало, что капитан сидел, подперев голову руками, пока не пробило шесть и он не вскочил как ужаленный.

Даже его пароход был теперь не тот, что раньше.

Выйдя из каюты, он настороженно оглядел длинный коридор и отметил, что стюард вертится около его двери.

– Где они? – голосом, в котором звучало подозрение, осведомился Петерсен.

– Кто?

– Пассажиры… Эвйен, Шутрингер.

– Наверху, в салоне.

– А дама?

– Тоже отправилась к ним.

Тяжело ступая, Петерсен поднялся по трапу, распахнул дверь салона и с каменным лицом остановился на пороге. Пассажиры расселись так же, как утром: Белл Эвйен с Катей вдвоем за бутылкой минеральной воды; Шутрингер в противоположном углу играл сам с собой в шахматы.

Зажегся свет. Три головы повернулись к капитану.

Эвйен, который был с ним более короток, чем остальные, раскрыл рот, собираясь заговорить.

Тут Петерсен резко захлопнул дверь и направился вверх по трапу на мостик. Он различил в полумгле узкоплечую фигуру Вринса, только что сдавшего вахту второму помощнику. Почему Петерсен бесшумно подошел к голландцу сзади и неожиданно положил руку ему на плечо? Молодой человек весь задрожал, лицо его выразило полную растерянность.

– К-капитан… – выдавил он, заикаясь и силясь овладеть собой.

– Что с вами? Вы же весь дрожите!

– Ничего… Я.., я не ожидал…

– Идите!

– Правда, что на судне т-труп, капитан?

– Да, правда. Ну и что из того? Идите!

Голос его звучал так сухо, что второй помощник, знавший Петерсена много лет, не на шутку удивился.

Парню этому было под тридцать, дипломом он не обзавелся, но терпеливо тянул лямку, уверенный, что к сорока пяти станет капитаном. Жил второй помощник с матерью в Тронхейме.

– Скверная история! – сказал он, когда Вринс удалился. – А человека, который скрывается у нас на борту, все-таки надо взять.

– Где мы сейчас?

Оба моряка склонились над картой. Петерсен проворчал:

– При таком тумане придем в Ставангер не раньше часа ночи, а в половине третьего уже отваливать. Эх, будь у нас рация, которую нам третий год обещают…

Петерсен не находил себе места. Такое в плаванье случилось с ним впервые. Чтобы вернуться в свою каюту, ему пришлось пересечь прогулочную палубу, вдоль которой тянулись иллюминаторы салона. Он заглянул туда и заметил, что Кати Шторм там нет.

За обедом Петерсен ни разу не открыл рта: он был явно обеспокоен тем, что место пассажирки пустует.

– Она ест у себя в каюте? – спросил он стюарда.

– Ее там нет.

Лоб капитана перечеркнула глубокая складка. Он резко встал и пошел на нос, где помещались его офицеры.

Когда он подходил к каюте Вринса, дверь ее распахнулась, оттуда выскочила Катя и, увидев в двух шагах от себя капитана, остановилась как вкопанная. На секунду у нее перехватило дыхание, но она тут же взяла себя в руки и осведомилась:

– За стол, надеюсь, еще не сели? А вы не за мной?

– Нет. Вас ждут в ресторане.

Петерсен сделал вид, что ему что-то нужно в каюте второго помощника, которая была сейчас пуста. Но не успела Катя скрыться, как он распахнул дверь Вринса.

Голландец лежал на койке, сжав голову руками.

Молодой человек торопливо и неловко вскочил, не сумев украдкой смахнуть со щек блестящие влажные полосы.

– Капитан?..

– Ничего. Лежите.

И Петерсен проследовал дальше еще более хмурый и сам не понимая, что ему взбрело в голову. Молодую немку он застал уже за столом. Она часто поворачивалась к капитану, и ее звонкий голосок не умолкал ни на минуту.

Однако Петерсен делал вид, что ее болтовня адресуется не к ему. Шутрингера тоже не было, и Катя поневоле вынуждена была обращаться к Эвйену.

Ее беспокоила стоянка в Ставангере.

– Как вы думаете, полиция нас не очень долго задержит? Мне почему-то кажется, что, если судно хорошенько обыскать, этот человек будет в конце концов пойман. Напомните, пожалуйста, его фамилию.

Эриксен? Наверное, она не настоящая.

Капитан чувствовал, что Эвйену несколько неловко, особенно в присутствии его, Петерсена, постоянного гостя четы Эвйенов в Киркинесе. Управляющий рудниками предпочел бы, чтобы разговор стал общим.

В пяти милях от порта «Полярная лилия» приняла на борт лоцмана, подвалившего к пароходу на маленьком катере. Море здесь усеяно подводными камнями, к тому же туман сильно сгустился, и чуть ли не весь экипаж пришлось ставить впередсмотрящими.

Матросы столпились на баке, возбужденными голосами передавая на мостик свои наблюдения.

В темноте «Полярная лилия» казалась светящимся облаком, но, увы, с мостика не просматривалась даже корма!

Не переставая, ревел гудок, и моряки пытались на слух определить направление, откуда периодически доносился похожий на отдаленный стон ответный вопль другого гудка.

Пассажиры в салоне прильнули к иллюминаторам.

Увидели, как судно взяли в кольцо какие-то белесые круги. Потом совсем рядом отчетливо, как при галлюцинации, зазвучали голоса.

Пассажирам казалось, что до берега еще много миль – они ведь не разглядели даже маячного огня. А пароход был в десяти метрах от причала, и матросы уже бросали швартовы.

Моросило. В ложбинах до сих пор лежал рыхлый снег.

Когда опустили трап, человек двадцать докеров устремились к заранее открытым трюмам и с места в карьер приступили к разгрузке. Полицейский чиновник в мундире откозырял Петерсену и справился:

– Пассажиров много?

Города, расположенного на горном склоне, было не видно, если не считать одной, круто спускающейся к морю улицы, где фонари освещали редкие деревянные домики с зелеными или цвета темной охры фасадами.

– Немедленно вызовите вашего начальника, – потребовал капитан. – На борту совершено преступление.

Шел второй час ночи. В Норвегии порядки строгие: все кафе были закрыты, нигде ни одного прохожего.

Мелькали только тени грузчиков, застрапливавших или вытаскивавших ящики из обоих трюмов.

Несколько секунд ошарашенный полицейский пребывал в растерянности. Наконец сообразил, что делать, и застучал в ставни ближайшей гостиницы: там был телефон.

Со стороны причала туман был как бы разодран двигавшимися взад-вперед фигурами, и в разрывах его можно было различить людей и предметы.

Зато рейд был затянут непроницаемым белым облаком, ледяное дыхание которого то и дело достигало палубы. Воды под черным бортом судна – и той было не видно.

Вот у этого борта вдруг что-то и произошло.

Несмотря на скрип лебедок и стук ящиков о плиты причала, все расслышали всплеск, словно в воду упало что-то тяжелое.

Петерсен, направлявшийся к полицейскому, перемахнул через бочонки и бросился к правому коридору.

У входа в него он столкнулся с Вринсом. Голландец, задыхаясь, пролепетал:

– Там!.. Скорей!.. Я видел, как он прыгнул…

– Кто?

– Человек в сером… Эриксен…

Полицейский ничего не понимал. Капитан перегнулся через поручни, но ничего не увидел и не услышал.

– Вы не ошиблись?

– Что-то в самом деле плюхнулось в эту жижу, – подтвердил один из грузчиков, работающий метрах в шести от капитана. – Но что?

– Я разглядел только, что он в сером, – повторял третий помощник.

– Лодку! Живо!

Спускать шлюпку было некогда. Петерсен сбежал по трапу и отвязал баркас, причаленный у каменных ступеней спуска к воде.

Полицейский мчался за ним. Грузчики у трюмов прервали работу; стюард в белой куртке, заметной даже в темноте, перегнулся через фальшборт.

Заплескали весла. Капитан крикнул:

– Фонарь!

Кто-то спустил с палубы фонарь на тросике, но и с фонарем разглядеть в разрывах тумана удалось одно – черную поверхность лениво колыхавшейся воды.

Неужели беглец успел добраться вплавь до одного из спусков с причала?

Капитан яростно орудовал веслами, хотя гребки делал мелкие. Полицейский в меховой шапке с кокардой, наклонясь вперед, старательно обшаривал мрак глазами.

Контуры «Полярной лилии» вырисовывались во тьме с феерической театральностью: яркие пятна, большие затененные промежутки между ними. В одном из световых кругов Петерсен различил наклоненную голову Вринса и за его спиной светлый силуэт Кати Шторм, рука которой лежала на плече молодого человека.

– Пошли назад! – проворчал он.

– Ничего не слыхать, правда? Наверняка он разом пошел ко дну.

– Вот именно – наверняка.

Полицейский не без растерянности посмотрел на капитана; он не понимал ни его раздраженного тона, ни слишком поспешных и противоречивых решений, ни порывистых жестов.

Начальник полиции примчался на машине, еле успев натянуть поверх пижамы черные брюки и шубу.

Это был худой мужчина с аристократической внешностью, двигавшийся и говоривший так, словно он не на палубе, а в гостиной.

– Мне сообщили, что совершено преступление…

Петерсен увел его к себе в каюту, предупредив полицейского в мундире:

– Мне думается, вам лучше никого не выпускать с судна.

Тон у него был безапелляционный, прямо-таки приказной.

– Присаживайтесь, господин начальник. Попробую как можно короче ввести вас в курс дела. По расписанию мы отваливаем в два тридцать. Сейчас уже больше двух, а в двадцати пяти норвежских портах население ждет нас к определенному сроку. У меня на борту почта, продовольствие, машины, газеты… И еще, к несчастью, убитый.

Чем спокойней Петерсен становился с виду, тем сильней клокотало в нем возбуждение. Он не метался, не жестикулировал, но в голосе его слышалось глухое бешенство. Расхаживая по каюте перед сидящим начальником полиции, он изложил события, последовавшие за отплытием из Гамбурга, не забыв вкратце пересказать статью из французской газеты, по-прежнему лежавшей на столике.

Два раза он останавливался и выбегал на палубу присмотреть за разгрузкой и поторопить людей.

– Что вы собираетесь предпринять? – поинтересовался он наконец, плюхнувшись на койку и подперев голову рукой.

Норвежское побережье представляет собой горную цепь, лишь на юге прорезанную немногочисленными шоссе. Севернее Тронхейма их уже нет, железных дорог – подавно.

Все коммуникации, почтовая связь и снабжение продовольствием обеспечиваются исключительно каботажными судами вроде «Полярной лилии».

На севере, к примеру, источников питания всего три: треска, тюленье мясо, оленина.

Стоит судам не прийти, как население окажется отрезанным от мира: сзади – непроходимые горы, спереди – волны Атлантики.

Вот почему судоходные компании получают казенную дотацию и как бы состоят на государственной службе.

Вид у начальника полиции был озабоченный.

– Вы говорите, этот Эриксен бросился в воду?

– Я сказал, что какой-то предмет упал в воду, а мой помощник видел фигуру в сером.

– Это одно и то же.

– Если хотите…

– У остальных документы в порядке?

– Паспорта, как обычно, проверяла немецкая полиция в Гамбурге.

– Я проверю их снова. Выход вижу один – созвониться с Осло. Со столицей свяжусь минут через двадцать. За это время врач осмотрит труп, а мой специалист сфотографирует каюту и попытается снять отпечатки пальцев. Мы проведем паспортный контроль.

Кроме того, обыщем пароход сверху донизу. Для вас это составит опоздание на час, которое вы легко наверстаете. Если убийца – Эриксен, а мне кажется, есть все основания это предполагать, и если не обнаружится никаких улик против остальных пассажиров, я не имею права их задерживать.

И начальник полиции поднялся со вздохом, которым дал понять, как трудно осуществить все эти решения, кажущиеся такими простыми.

Сойдя с парохода, он еще раз напомнил полицейскому:

– Никого не выпускать!

Докеры выгружали последние ящики, а стюард глазел на них: он не знал, куда себя деть, и предпочитал мерзнуть на палубе, лишь бы не бродить в одиночестве по обезлюдевшему судну.

Автомобиль тронулся и, надсадно урча, полез в гору. А меньше чем через четверть часа полдюжины агентов в форме заполонили «Полярную лилию»: одни спустились в носовой трюм, другие – в кормовой и обшарили все закоулки, светя себе карманными фонариками.

Шутрингер в пиджаке и жокейском кепи расхаживал гимнастическим шагом по палубе: он ревниво пекся о своей физической форме.

Белл Эвйен выглядел раздосадованным; он старался оказаться поближе к капитану – видимо, хотел его расспросить.

Когда Петерсен направился на корму, где было чуточку посветлее, позади зачехленного запасного штурвала раздался шепот и сразу за ним – поцелуй.

Капитан молча сделал еще несколько шагов, различип в темноте две обнявшиеся фигуры и молочное пятно – два лица, прильнувшие губами друг к другу.

Вглядываться в них ему не понадобилось: новенькие нашивки Вринса поблескивали достаточно ярко. А на плече у него белела на фоне темной тужурки обнаженная рука Кати.