Текст книги "Экипаж"

– Пьер, Пьер, ты меня позоришь, – сказал он.

– Но, толстяк, – пылко возразил Бертье, – ты только представь себе…

– Нет, нет! – воскликнул Тели. – Вы до ночи не закончите ваш разговор. А мы хотим есть. Бегите на участок, составьте рапорт и приготовьтесь к расплате за опоздание.

Дешан, старательно обследовавший свою машину, провел по лбу покалеченным пальцем и заметил:

– Этот вылет нам недешево обойдется. Четыре пробоины в крыльях.

– Четыре бутылки, – сказал Тели. – Вас что, побили?

Жан встрепенулся.

– Нет, – ответил Дешан. – Скорее всего, это – черное ядро.

– Вот вы и в курсе дела, Эрбийон! – воскликнул капитан. – По пузырю за каждую пробоину, полученную на линиях.

– А вы знаете, – проворчал Марбо, – этот безбожник и не думает шутить. Даже если на это уйдет все ваше денежное содержание!

К концу своего первого дня, проведенного в эскадрильи, Эрбийон вернулся к себе в комнату, качаясь от усталости.

Разговор, при котором он присутствовал за столом, все еще отдавался у него в ушах нескончаемой канонадой; десяток лиц, накануне еще незнакомых, с навязчивой точностью всплывали в его воображении. Он попытался к каждому из них приставить его имя, но у него ничего не получалось. С теми, кого он впервые увидел на летном поле, ему еще что-то удавалось: он помнил капитана, толстяка Марбо, Дешана, человека с лицевым ранением, Бертье и его детский голос, затуманенный взгляд!

Он помнил также «доктора», пилота-врача, у которого нашивки в виде золотых крылышек были прикреплены к бархатным обшлагам гранатового цвета. Его еще долго преследовал один образ: орлиный нос, свисающие усы – состарившийся д'Артаньян, и другой – гладко выбритый, надменный и бледный.

Впрочем, было между ними и нечто общее, что невозможно было не заметить: чуть блуждающий огонек в глазах, лихорадочный блеск, не сходящий с лица, были ли они добродушные или нервные, страстные или грустные – что-то от мольбы, исходящей от этих мужчин, не заботящихся об удаче.

Горящий взгляд Тели, мечтательный у Бертье, тусклый у Дешана, живой, несмотря на чрезмерную полноту, у Марбо – все они были освещены изнутри этим тревожным пламенем, которое охватывало и разгоралось поочередно в каждом из них. Жан взглянул на свое лицо, отраженное в зеркале, и чувство огромной гордости теплом разлилось по венам: ему показалось, что и в его глазах есть это особое, роднящее их выражение.

Он сразу же успокоился. Этот взгляд опровергал те высказывания, которые в течение всего дня приводили его в замешательство. Напрасно его товарищи старались говорить только о денежном обеспечении, о вине и о женщинах – глаза выдавали истинные приключения. Они, наверное, уже пресытились, но пресытились подвигами. Его же эпопея только начиналась. Завтра, если капитан возьмет его с собой, он наверняка будет участвовать в бою, и, может быть, они даже собьют неприятеля. Он уже мысленно набрасывал письмо, которое он напишет Денизе.

Походная кровать, узкая и жесткая, показалась сладостной его телу, разбитому от долгого стояния на летном поле и в офицерской столовой. То, что другие делали совершенно естественно и просто, что выходило у них само собой, от всего его существа требовало напряжения. Он следил за своей походкой, за голосом, опасаясь выказать как чрезмерную робость, так и отталкивающую самоуверенность. От такого усилия он был, скорее, напряжен нервно, чем утомлен физически, так что, несмотря на усталость, заснул очень поздно.

Открыв глаза и увидев за окном неяркий молочный свет, он решил, что день еще не наступил.

Мысль, которая подсознательно занимала его во сне, вновь вернулась к нему в ореоле смутной радости: сегодня утром он будет летать. Ординарец Матье вошел с дымящимся кувшином в руках.

– Который час? – воскликнул Эрбийон, ища глазами свои часы.

– Сейчас десять, – сказал солдат. – Я не разбудил вас из-за погоды. Сплошной туман, господин лейтенант.

– Но ведь вчера была такая хорошая погода, – пробормотал молодой человек.

– Здесь небо быстро меняется, господин лейтенант. Может быть, совсем скоро проглянет солнце. А потом, господин лейтенант, вот увидите, вы будете, как и все тут, рады небольшому туману с утра.

Сказав это, Матье ушел, оставив Эрбийона в состоянии отчаяния. Он столько мечтал об этом полете, который должен был стать его настоящим вхождением в эскадрилью. После этого он мог бы считать себя если и не равным среди «стариков», его окружавших, то по крайней мере их младшим товарищем. Тогда как теперь он по-прежнему остается новичком, морально неполноценным.

Его глаза блуждали по комнате; накануне у него не было времени разглядеть ее хорошенько. Он даже вздрогнул: настоящий гроб, обтянутый черным, залатанный в том месте, где было окно, бледным шифоном тумана.

«Я не смогу так жить, – подумал он. – Необходимо сделать стены повеселее».

Это желание подсказало ему какую-то цель в предстоящие часы безделья, и он встал в менее грустном настроении.

Принеся большую чашку кофе, Матье спросил:

– Не желаете ли, господин лейтенант, сабо?

– Вот еще! Нет, конечно, – воскликнул Жан с отвращением, вспомнив неопрятную фигуру Марбо.

Однако в то же время он подумал: а для чего зашнуровывать ботинки? Грязное утро, удручающего вида комната вовсе не располагали к элегантности.

– А что, все их носят? – спросил он с сомнением в голосе.

– Почти все, господин лейтенант.

– Дайте мне одну пару, – сказал Эрбийон.

Он начал искать в своем чемоданчике гравюры и фотографии, чтобы несколькими светлыми пятнами украсить эти отвратительные стены, покрытые битумом, как вдруг в дверь тихонько постучали. Кто еще это мог быть, кроме ординарца, так что Жан даже не обернулся.

Однако голос, приятный тембр которого он узнал с первого же слова, спросил:

– Я вас не потревожу?

Вместо ответа Жан крепко пожал руку Бертье. На лейтенанте была кожаная козья накидка, надетая поверх пижамы из серой ткани.

– Вам, должно быть, скучно, – сказал он. – Первые дни всегда непростые.

– Это верно.

Ответ слетел с губ Эрбийона, и он даже не подумал его остановить. Однако, по его мнению, он все же проявил слабость, которую не выказал бы ни перед кем другим. Что же до Бертье, то, даже не будучи близко с ним знакомым, Эрбийон точно знал, что от него можно не прятать никаких чувств, если, конечно они искренние. Он почувствовал это с того самого момента, когда увидел его вылезающим из кабины.

– Вы уже готовы, – продолжил Бертье. – Сразу видно, что вы недавно прибыли. Вы быстро приобретете наши привычки быть немного ленивым. А сейчас пойдемте ко мне в комнату. Там мы будем лучше себя чувствовать.

Жан последовал за ним по коридору, где суетились ординарцы, и оказался в комнате, как две капли воды похожей на его собственную, за тем только исключением, что здесь керосиновая печка наполняла воздух своим едким и горячим дыханием. На стенах везде и в беспорядке висела одежда, на грубой работы столе, на плохо прибитых полках, на табуретах, даже на кровати лежали странные груды металла, дерева, железной проволоки, лоскутки ткани, болты, винты, треснувшие насосы.

Демонстрируя весь этот хаос, Бертье, как бы извиняясь, улыбнулся, словно человек, который просит прощения за свою манию, понимая, что она смехотворна, но ему очень дорога.

– Мой магазинчик, – сказал он. – Я тащу сюда все, что только нахожу на летном поле и, используя это, что-то конструирую, придумываю. – Затем, невольно оживившись, добавил: – Надо мной, естественно, подшучивают. Но вы только взгляните, вот – специальные гильзы для пулемета, их вся эскадрилья у меня скопировала. А как вам, например, эта комбинация раздвигающихся и сдвигающихся планшеток для карт; они считают, что она неудобна в обращении, но как только я ее усовершенствую, всем захочется иметь такую же. В кабине мне, разумеется, несколько тесновато со всем тем, что я в нее затаскиваю, но в конечном счете, уверяю вас, это очень практично.

Он засмеялся и сказал:

– Тели высмеивает меня беспощаднее всех.

– Но ведь он вам нравится? – спросил Эрбийон, тронутый нежностью, прозвучавшей в голосе Бертье, когда он произносил фамилию капитана.

– Нравится ли он мне! – воскликнул его товарищ. – Вы знаете, мой друг, здесь вы не найдете никого, кто бы не был готов отдать за него свою жизнь. Не знаю, как вам это объяснить. Этот двадцатичетырехлетний парень – наша душа, жизнь эскадрильи. Ее радость, ее отвага, ее молодость! Как наблюдатель он награжден крестом, как пилот – шестью нашивками в виде пальмовой ветви, и он никогда об этом не рассказывает. Если бы мы ему позволяли, он летал бы по десять часов в сутки. А какой он товарищ! Да вы и сами увидите!

Тут от смелого лица, с первого же взгляда понравившегося молодому человеку, подобно сияющему нимбу полился свет похвал в адрес капитана.

– А как остальные? – спросил он.

– Все – отличные ребята, – ответил Бертье, – но Тели – это что-то совсем особенное. И каждый из нас это знает.

Они беседовали довольно долго. Жан заочно познакомился со своими товарищами. Крестьянин Дешан сначала был зачислен в пехоту, но после полученных ранений списан со службы; затем он пошел в авиацию. После капотирования в вечерний туман, когда ему проломило бока, вырвало большой палец на руке и изуродовало лицо, его списали во второй раз, но он опять вернулся и с тех пор сбил три самолета; капитан Ройар, наблюдатель, перешел из команды обслуживания экипажей, старый солдат, наивный и раздражительный; Андре де Новий, высокомерный и отважный, очень холодный, жесткий, из всех наименее любимый, толстяк Марбо, бывший кадровый старшина, пришел в авиацию только ради надбавки за полеты, что позволяло ему поскорее жениться на одной фермерше из Нормандии, человек мирный, не любящий рисковать без нужды, но при необходимости – самый надежный и самый храбрый из наблюдателей.

Бертье обо всех рассказывал с непроизвольной, доверительной благожелательностью и с каждой минутой становился Эрбийону все ближе и дороже.

Звон колокола, приглашавший к обеду, прервал их беседу.

– Мне нужно поскорей одеться, – воскликнул Бертье. – Капитан не любит, когда опаздывают.

Входя в столовую, где собрались многие офицеры Эрбийон был встречен всеобщим возгласом:

– Офицер-стажер, в бар.

Поскольку он ничего не мог понять, ему объяснили что самому молодому поручается наливать напитки и получать за них деньги. Смущенный, оглушенный, счастливый от зарождающейся непринужденности в общении, он занял свое место за уставленным бутылками сооружением.

Много пили и громко разговаривали. Только что принесли газеты, и парижские новости вызвали спор, однако все потонуло в этом звонком и незамысловатом веселье, которое является привилегией школьников и солдат. Когда появился капитан, оно все еще не утихало.

– В добрый час, здесь уважают традиции, – сказал он, заметив Эрбийона у стойки. – Один вермут, новичок, и отпускайте старикам по полной мере.

В этот же самый момент у двери показался силуэт Марбо. Он был в свитере. Тели бросился к нему с криком:

– Здесь не для механиков!

Марбо, с трубкой чернильного цвета в зубах, вздохнул:

– Без куртки, так удобно.

– Штраф! – выкрикнул Дешан.

– Нет, – сказал толстый лейтенант с неподдельной тревогой в голосе. – Вы не можете со мной так поступить.

– Тогда оденься, бесстыдник, – изрек неумолимый Тели.

Когда Марбо вернулся, Дешан предложил:

– Капитан, надо бы показать новичку эскадрильную кадриль, а, как ты считаешь?

Внезапно Эрбийона подхватили сильные руки, подняли над стойкой бара и закружили в диком и примитивном ритме, и все это продолжалось вплоть до появления первого блюда.

За столом он продолжил обучение своей роли младшего. Ему пришлось прочесть меню, и Тели совершенно серьезно предупредил его, что в следующий раз он должен будет сделать это в стихотворной форме; какие только шуточки на него не сыпались, какими только нарядами вне очереди ему не угрожали! Под шквалом подтруниваний он чувствовал себя гордо и радостно, так зарождалась связь с этой группкой сплоченных людей, к которой ему так хотелось принадлежать.

К концу обеда Эрбийон настолько хорошо вжился в роль, что, когда затрещал телефон, он бросился снимать трубку. Из штаба армии вызывали начальника эскадрильи.

По знаку Тели все смолкли, и он взял трубку. Радость на всех лицах, обращенных к озабоченному капитану, сменилась тревожным вниманием. Вдруг Тели воскликнул:

– Но, господин полковник, ведь в таком тумане это сделать невозможно!

Вновь восстановилась тишина, в которой ощущалось, что по колдовской невидимой ниточке издалека надвигается решение о чьих-то судьбах. Тели добавил:

– Уверяю вас, господин полковник, это чистое безумие.

И еще:

– Мы попытаемся, господин полковник, но я ни за что не ручаюсь и пошлю только добровольцев. В противном случае мне потребуется приказ в письменном виде.

Он тяжело опустил трубку, и Жан услышал как по залу пробежал шепот, смысла которого он не улавливал.

– Разумеется, эти господа ни в чем не сомневаются!

– Штабные всегда так себя ведут!

– Вот бы им хоть один денек подержать рычаг управления у ног!

– Если бы у них хоть глаза были на месте!

Тем временем капитан подошел к окну и внимательно вгляделся в грязное небо. От гнева у него дрожали губы. Было видно, что он не решается заговорить. Наконец он шагнул к столу и коротко сказал:

– Они предполагают, что с другой стороны стягиваются войска. Господин генерал хочет, чтобы мы проверили.

– Вот пусть его шофер и свозит его туда, – проворчал Марбо.

– Заткнись, – грубо прикрикнул Тели. – Ты ведь видел, что я возражал, тут уже ничего не поделаешь.

Более низким голосом и как будто стыдясь, он добавил:

– А мне они запретили лететь, и Марбо – тоже, потому что… потому что… в общем, вот так.

Последние слова были сказаны с каким-то бешенством, и все обо всем догадались. Полет в тумане очень опасен; командование ни в коем случае не хотело рисковать руководителями.

– Итак, мне требуются два человека, причем лучшие, – продолжал Тели. – Я не могу послать на это задание младших офицеров.

В столовой находилось три пилота: недавно прибывший «доктор», Андре де Новий и Дешан. Жан был уверен, что этот последний немедленно откликнется на призыв. Однако покалеченный упорно уставился в стол и пробормотал, как на пытке:

– Я не могу, господин капитан. Хоть двадцать фрицев, если пожелаешь, но только не эта каша.

Эрбийон вспомнил об ужасном капотировании в туман, о котором ему рассказал Бертье.

Тогда Новий, ни слова не говоря, направился к ангарам, их серая громада казалась одним из бесформенных уплотнений тумана. Требовался еще один наблюдатель. Марбо вышел из комнаты с криком:

– Не видеть бы мне всего этого! Потолок подъема – тридцать метров.

Глаза Тели встретились с жалобно молящим взглядом Эрбийона; он очень мягко сказал:

– Нет, мой мальчик, вы ничем не сможете помочь.

Жан переживал свою неопытность, как величайший позор, но Бертье уже предложил свою кандидатуру:

– Господин капитан, после Марбо я здесь самый старый.

– Нет, только не вы! – воскликнул Тели. – Я…

Он хотел сказать: «Я слишком вас люблю!» – но его глубокое чувство профессиональной командирской ответственности возобладало над нежностью.

– Идите, дружище, – твердо сказал он.

Снаружи гудел мотор.

Вся эскадрилья присутствовала при вылете. Все, вплоть до находившихся в наряде, пришли и удивленно, недоверчиво стали всматриваться в горизонт: туман стал таким плотным, что уже нельзя было разглядеть противоположную сторону плато, над которым он навис.

Механики, вцепившись в крылья, удерживали на месте рвущийся вперед самолет, они уже готовились отпустить его, как вдруг Тели одним прыжком оказался возле кабины Бертье и крикнул:

– Если высота подъема и на линии фронта будет на таком же уровне, я запрещаю вам лететь дальше. Вы меня слышите, а?

Новий сделал утвердительный знак. Машина, высвободившись, оторвалась от земли, и туман почти сразу же поглотил ее.

Группки людей разбрелись кто куда, а на поле остался только Тели, решивший дождаться возвращения товарищей, и Жан, не захотевший оставить капитана одного.

Новий не смог сделать вираж, чтобы набрать высоту. Едва оторвавшись от земли, он ощутил на губах пресный вкус тумана. Ветровое стекло сразу же запотело так сильно, что ему пришлось его опустить, чтобы сообразить, куда лететь. Ветер, хлеставший по лбу, иногда рассеивал туман на прозрачные облачка и разгонял их, словно стадо кобылиц. Тогда Новий замечал внизу зеленые или серые пятна, сразу же застилаемые молочно-белой пеленой.

Он натянул шерстяную вязаную шапку до самого носа, опустил до бровей летный шлем и вдруг подумал: «Хороша, должно быть, моя трусливая рожа под этой маской».

Ему было страшно, смертельно страшно. Все товарищи считали его отважным; он один знал, насколько подвластна ужасу была его плоть.

Этот ужас постоянно жил бок о бок с ним. Он не мог сесть в самолет без тревоги, не мог даже подумать о полете, чтобы его сердце не отяжелело и не забилось медленнее.

Однако ни в коем случае не допуская мысли о том, что человек с его родословной, его элегантностью может жить в грязи траншей и ходов сообщения, он решил выбрать службу летчика, самую опасную из всех, а гордость еще и подталкивала его к тому, чтобы увеличить вероятность риска. Из-за мучительной борьбы, которую он непрерывно вел со своим страхом, его лицо словно окаменело, и это делало его непривлекательным для дружбы.

Сжав пальцами рычаг управления высотой, он устремился прямо на линии. Он вслушивался в гул мотора с нервной настороженностью, все время думая о том, что поломка наверняка окажется смертельной, так как приземляться придется куда получится и непонятно на какую территорию. Когда самолет приближался к Эсне, туман стал более плотным и как будто вжался в землю, где смутно просматривался блеклый рисунок окопов.

Новий обернулся к Бертье, командиру экипажа, тот улыбнулся и указал рукой вперед.

Он тоже дрожал от страха, но от иного страха – не выполнить задание. Несмотря на то что в эскадрильи он находился вот уже два года, при каждом вылете он волновался, как новичок. Зная о своей склонности задумываться, он опасался, что может не разглядеть вещи в их истинном свете, и каждый раз, выходя из самолета, вконец вымотав своего пилота, он думал, что упустил какую-то важную деталь. Мысль о гибели, о смерти даже не приходила ему в голову, настолько его изобретательный ум был не в состоянии представить некий определенный конец своим мечтаниям.

Они летели над линией обороны. Между туманом и землей имелся небольшой цвета сажи коридорчик, куда самолет и устремился на полной скорости. Они находились так близко от поверхности, что даже различали углубления траншей, рельеф брустверов.

«Не больше пятнадцати метров! – подумал Новий, стиснув зубы. – Они сейчас выстрелят снизу».

Однако рука бывалого и ловкого пилота оставалась тверда и машина неслась над вражеской территорией. Таким вот образом они перелопатили всю линию фронта между Суассоном и Реймсом, но ничего не заметили. Наконец, с сожалением, Бертье подал знак к возвращению.

На летном поле широким шагом расхаживал Тели, Эрбийон от него не отставал. Капитан бубнил про себя сдавленные проклятия, как вдруг его лицо чуть просветлело. Со стороны Вислы доносился слабый, приглушенный туманом рокот. Офицер-стажер не отличал его от свиста ветра, но, взглянув на Тели, понял, что самолет возвращается.

Марбо, «доктор», все товарищи уже бегали по полю. Из тумана вынырнул биплан.

– Приземление будет не очень удобным, – пробормотал все еще обеспокоенный Тели.

Однако проследив взглядом за плавным и вымеренным виражом машины, сказал, находясь под впечатлением от искусности маневра:

– Новий и в самом деле – ас. А какая смелость!

Самолет уже подруливал к ангарам. Поравнявшись с ожидавшей его группкой, Новий выпрыгнул из кабины. Бертье сидел в своей неподвижно. Капитан, смеясь, встряхнул его:

– Ну же, мечтатель.

Вдруг резко остановился, вгляделся в лицо наблюдателя. Его глаза были закрыты. Комбинезон возле плеча разорван.

– Новий, – воскликнул Тели, – в вас что, стреляли снизу?

– Не знаю, господин капитан, слишком громко гудел мотор.

Голос прозвучал бесстрастно, но шлем он не опустил, чтобы хватило времени придать чертам своего, как он знал, искаженного волнением лица обычную холодность.

Бертье осторожно вынули из самолета. Дышал он слабо. По выражению тревоги в устремленных на Бертье лицах Жан оценил всю меру уважения, которое он вызывал. Пилот-врач расстегнул комбинезон, куртку раненого, взглянул на рану и выпрямился.

– Ну что? – спросил его Тели.

– Здесь я не врач, господин капитан, а пилот, – резко выкрикнул доктор. – Вам обо всем сообщат в госпитале.

Тели на этот слишком запальчивый ответ ничего не сказал. Как и все, он понял…

Жану невольно вспомнилась радость, еще менее часа назад переполнявшая эскадрилью.

Пока длился туман, в столовой не было слышно смеха. За столом менее тесно расставленные приборы плохо скрывали пустое место, комната казалась слишком гулкой. Однако его товарищам, приложившим все силы, чтобы не вспоминать о Бертье, это сделать удалось.

Один только Жан, чья неприспособившаяся чувствительность сохраняла от событий более глубокий след, никак не хотел изгнать из памяти ни тот единственный разговор, который состоялся у него с умершим, ни лица с опущенными веками, уже натянутыми, но еще нежными. Он захотел поговорить об этом с Тели, с Марбо. Оба, однако, прервали его тоном, не позволявшим более настаивать. Эта видимость безразличия шокировала бы офицера-стажера, если бы Ройар не объяснил ему все в двух словах:

– Никогда не нужно об этом думать, мой мальчик, – сказал он, – иначе у нас больше не хватит смелости.

В умалчивании, которое сознательно стирало воспоминания о любимом товарище, соединялись инстинкт самозащиты и затаенная радость возможности еще пожить.

Когда восточный ветер отогнал облака за Реймс, оставив над летным полем чистое и сияющее небо, это желание забыть только окрепло. Несмотря на то что помимо обычных разведывательных полетов никаких заданий выполнять не требовалось, Тели решил, что вся эскадрилья поднимется в воздух, и даже сам Марбо, не любивший совершать бесполезных вылетов, подтвердил необходимость этой меры; он сказал:

– Нужно стереть тяжелые воспоминания.

Летное поле гудело подобно чудовищному улью. Капитан следил за всем: за работой моторов, взлетами, посадками, движениями механиков. У него находилась шутка для каждого пилота. Его голос, отдававшийся в нервах, точно пламя, проникал всюду. Он бегал от ангаров к машинам, помогал запускать винты, проверять карбюраторы. Внезапно, словно захмелев от им же самим затеянного стремительного водоворота, начинал кататься по траве с животной радостью, возясь с золотистым красавцем спаниелем, который уже от него не отставал. Таким образом он переносил от самолета к самолету сжигавший его самого огонь, и каждый взлетавший экипаж, каждый планер, утопавший в небесной выси, чувствовал свою связь с товарищами, связь, установленную пылкой душой капитана.

В тот день Эрбийон совершил свой первый вылет. Время близилось к вечеру, и тут Тели подал ему знак, который он ждал с мучительным беспокойством. Боясь стать причиной задержки вылета, Жан еще утром перетащил все свое снаряжение на летное поле. Он подскочил с поспешностью, вызвавшей у Тели улыбку, и запрыгнул в свою кабину. ^

До сих пор ему доводилось летать только на учебных самолетах, медлительных машинах, откуда, как с балкона, можно было обозревать расстилающийся внизу пейзаж. Теперь под ним зверем рычал военный самолет, надежный и быстрый, построенный для сражений, – орудие убийства с акульим профилем. Только как же узка была щель, в которую он втиснул свое тело, как много места занимали скамеечки для ног, принесенные им карты и приклад сдвоенных пулеметов! Как тут пошевельнуться, чтобы свободно наблюдать и сражаться?

Стоило капитану спросить, готов ли он, и Эрбийону в знак согласия кивнуть головой, как сладострастная тревога волной прокатилась по телу Жана. Сначала движение самолета сопровождалось мелкой тряской, вскоре толчки прекратились и он мягко взмыл вверх. Они оторвались от земли. Ветер от полета и от вращающегося винта обдал его хмелем пространства, который пьянит и моряков, когда, стоя на носу корабля, они отчаливают от берега.

Капитан набрал высоту прямо над летным полем. При каждом вираже горизонт отступал, очертания рельефа расплывались; когда ангары превратились просто в белые листочки, Тели, показывая Эрбийону на пулеметы, сделал вид, что нажимает на гашетку. Офицер-стажер понял, что должен испытать оружие. Он прижался грудью к стальному щиту, соединяющему обе трубки, и выстрелил. Сквозь ритмичный рокот мотора прорезался чистый и радостный треск. Две красных борозды пересекли небо. Он воскликнул в возбуждении:

– Светящиеся снаряды!

Раздавшаяся в ответ беспорядочная стрельба остановила его, уже готового снова выстрелить, и в пении пуль он угадал ритм танца, в который его вовлекли в столовой. Тели, проверяя свой пулемет, наигрывал кадриль эскадрильи. Он улыбнулся офицеру-стажеру, и того охватило чудесное веселье. Ему вдруг захотелось смеяться, плакать. Он с изумлением восхищался собой, представляя, какой он красивый, пылкий, значительный и как он направляет снопы огня в бескрайнее пространство. Ему захотелось, чтобы его любовница и все молодые женщины вселенной, все те, кого он смутно и мучительно желал, увидели бы его в этом архангельском великолепии. Все, что он когда-либо читал о летчиках, весь ореол славы, о котором он так мечтал, все это в виде горделивой короны он водрузил на свое чело.

Не различая больше искусственности, которая примешивалась к его восторженности, он театрально облокотился о турель пулеметов и своей перчаткой на меху погладил гашетку. Однако стоило ему взглянуть на землю, как настроение его тут же переменилось. Летное поле исчезло из виду, и он ничего больше не узнавал. Он стал лихорадочно искать пятна ангаров – безрезультатно. Лишившись своего единственного ориентира, он схватил карту, и ветер тут же ее чуть было не вырвал.

Чтобы свериться с планом, ему пришлось с головой укрыться в кабине, но как только он делал попытку привязать план к местности, то терял ориентацию в пространстве. Словно ища поддержки, он посмотрел на капитана, но, увидев его облаченный в мех и кожу затылок, понял, что одинок, что два метра фюзеляжа, отделяющие его от пилота, в воздухе превратились в непреодолимое расстояние.

Тогда он постарался просто выстроить в памяти очертания ландшафта и на обратном пути закрепить за каждой местностью свое название и зрительно зафиксировать ее облик.

Дороги, четкие, как только что нарисованные полосы, завязывались вокруг геометрических фигур полей и лесов. Селения казались косточками, прихотливо рассыпавшимися из кулька. Речки, эти неподвижные синие змейки, очерченные зелеными линиями, казалось, спали.

Гигантская и фантастическая шахматная доска была перерыта рвами, а в бледные прожилки на серой земле шпорой вонзались Эсна и ее приток. Тели, накренив самолет, указал на некое подобие снежного волдыря, испещренного темными озерцами, который показался между вантами. Жан узнал сто восьмую высоту, так как уже видел снимки этого пригорка, вспоротого руинами двух конических бункеров, где совсем рядом укрывались французы и немцы. Самолет находился на неуловимой границе, с которой начиналось вражеское небо.

У взволнованного Эрбийона мелькнула мысль: «Мы направляемся к «ним».

Он моментально приготовился к битве и, предполагая, что вот-вот отовсюду появятся самолеты противника, мысленно бросил им вызов.

Однако необъятное небо было чистым и, несмотря на шум мотора, молодой человек чувствовал тишину раннего вечера, заполнявшую горизонт. Земля приобрела розоватый оттенок, а рвы превратились в синие ручейки. Реймский собор, выделяющийся среди рассыпанных вокруг него домов, скорбно ловил последние всполохи солнца, уже недоступного земным взглядам, но от взгляда Эрбийона еще не ускользнувшего.

Жан внезапно устыдился недавно охватившей его ребяческой гордости. Он показался себе таким слабым, таким ничтожным и маленьким. Самолет уже выглядел неподвижным, жалким, и он вдруг испугался страшной кары, которая может обрушиться на голову того, кто осмелится потревожить эту таинственную агонию дня.

Из этого состояния зачарованности его вывел резкий толчок. Тели жестко пикировал ко рвам; из его пулемета вырвался кровавого цвета сноп и устремился в сторону траншей. Затем Эрбийона опять бросило на турель, и самолет как ракета взмыл ввысь.

Тогда слуха молодого человека коснулся приглушенный, растворившийся в воздухе шум, и он подался вперед. Под фюзеляжем мягко покачивался сгусток коричневого дыма. Следом за ним, слева, возник второй такой же, затем, под машиной, еще один; все они были плотными и окруженными мелкими облачками, как весной молодое деревце – почками.

Тели обернулся к Эрбийону, чтобы посмотреть, какое впечатление произвели на него первые залпы шрапнели. Даже если бы офицер-стажер дрожал от страха, он из гордости изобразил бы на лице вызывающую улыбку, однако никаких усилий ему для этого прикладывать не пришлось. Разрывы снарядов его совсем не испугали, они нравились ему своим неожиданным возникновением, своим упорядоченным дроблением и вялой пульсацией, которая превращала их в легкие шарики, растворяющиеся в серых фитильках.

На беззаботное движение капитана он, гордый своей отвагой, ответил веселым жестом. Так вот они, эти «черные ядра», о которых даже бывалые пилоты говорят с уважением? Гармоничная форма, и какой мягкий звук! Неужели есть в них что-то такое, что может заставить дрогнуть даже сердце крепкой закалки?

Теперь они были везде: сверху, снизу, под хвостом – и почти задевали крылья. Самолет маневрировал среди этого цветения, которое угасало и, бесконечно повторяясь, распускалось вновь. Вставая на дыбы и летя горизонтально, кренясь на одно крыло и пикируя, он скользил между этими необычными буйками, а в это время Жана подбрасывало и он, держась рукой за борт кабины и забавляясь, следил за тем, что казалось ему игрой Тели, и в его голове ни на секунду не пронеслась мысль, что ставками в этой игре были жизнь и смерть.

Внезапно самолет резко заплясал в воздухе. Несмотря на свою неопытность, офицер-стажер почувствовал, что на сей раз воля капитана здесь была ни при чем.

Он не знал, как объяснить свое впечатление, но ему вдруг почудилось, что самолет стал каким-то беспомощным, и это напомнило ему, что он находится в неживой машине, совокупности железа, полотна и дерева, а не на чутком и послушном животном, как казалось ему до сих пор.