Текст книги "Выстрел (сборник)"

Аллен Апворд, Жюль Мари
Выстрел (сборник)

Жюль Мари. Выстрел

I

Каждую зиму, начиная с сентября, в Сен-Клоде, в доме у префекта, устраивались балы. Пока молодежь танцевала, люди постарше собирались небольшими группами и вели серьезные беседы. В один из пока еще теплых дней возле окна, отворенного на улицу Пре, самую красивую и самую прямую в городе, стояли два человека. Они расположились поодаль от других и делали вид, что внимательно рассматривают каменистую мостовую, на которую причудливым узором ложились тени от соседних домов.

– Господин судебный следователь, – тихо произнес высокий худощавый старик с седыми усами и бородой, – я хочу поговорить с вами откровенно об одной тайне, которую вы носите в сердце и не смеете открыть.

– Генерал…

– Не пытайтесь притворяться, это напрасный труд. Взгляните на меня прямо и честно отвечайте. Вы любите мою дочь?

– Это правда, генерал, я люблю мадемуазель Сюзанну Горме всей душой, однако никогда, ни одним словом, ни малейшим намеком…

– Вы человек честный и благородный, господин Дампьер, я это знаю. Со своей стороны я глубоко уважаю вас. Вы перестанете в этом сомневаться, когда я скажу вам всю правду.

– Говорите, генерал, я слушаю вас.

– Я думаю, что моя дочь вас не любит.

– Она сама сказала вам об этом?

– Нет. Она говорит о вас как о человеке, к которому испытывает дружеское расположение, но у нее нет к вам никаких других чувств. Извините меня за кажущуюся грубость. У меня нет привычки подбирать слова.

– Могу я узнать, говорили ли вы с мадемуазель Сюзанной, прежде чем со мной?

– Нет, я руководствуюсь своими личными наблюдениями.

Генерал замолчал. Ему потребовалась вся его решимость, чтобы начать этот разговор. Ему не хотелось ранить сердце молодого человека, и если он нашел в себе мужество завести этот столь жестокий разговор, то лишь потому, что от всей души хотел избежать дальнейших неприятностей.

– Вы знаете, – продолжал он наконец, – какое воспитание получила моя дочь. Об этом много было толков в Сен-Клоде. Я не хотел, чтобы Сюзанна выросла робкой и боязливой девушкой, такой же куклой, как и окружающие ее особы. Я развил ее разум, не отняв сердца, и рано приучил смотреть на жизнь трезво и судить здраво, при этом не лишив ее женского очарования и грации. Она обладает и честностью, и чистосердечием, и прямотой. Не зная зла, она угадывает его – в этом ее сила. Она обладает разумной добротой и порой проявляет ее прежде, чем несчастный смиренно обращается к ней со своей жалобой. Сюзанна сохранила всю свою непосредственность, несмотря на то что она уже взрослая девушка. Она весела и серьезна, шаловлива и рассудительна, строга и кротка. В Сен-Клоде никто ее не понимает, за исключением, может быть, вас, потому что вы любите ее. Она удивляет и забавляет, я слышал, как мужчины говорят о ней: «Хорошенькая девочка». Другие находят, что она непоследовательна. Они ошибаются: она женщина, вот и все. И именно потому, что она женщина, ваша любовь не должна быть для нее тайной.

Сюзанне известно, что я не стану подчинять ее своей воле: ее выбор мужа я одобрю, закрыв глаза, потому что уверен заранее, что ее сердце заблуждаться не может, что она не подарит человеку недостойному свою нежность и любовь. А Сюзанна никогда не признавалась мне в склонности к вам, ваше присутствие не волнует ее, сердце ее не бьется сильнее, и ум, когда вы смотрите на нее, сохраняет девственную ясность. Если бы она полюбила вас, она не колеблясь сказала бы мне об этом. Я поверенный ее малейших душевных волнений, ее жизнь – прекрасная книга, все страницы которой она перелистывает со мной, но я не видел там ничего написанного для вас.

По мере того как говорил генерал, Дампьер опускал голову, и лицо его омрачалось. Им овладело отчаяние. Он не лгал, когда говорил, что страстно любит Сюзанну. Провести всю жизнь возле этого невинного существа было бы бесконечным блаженством, которое пугает, потому что слишком полно. Кажется слишком щедрым подарком судьбы пользоваться таким счастьем, и эта мысль уже сама по себе сильнейший яд. Дампьер два года был судебным следователем в Сен-Клоде, эта любовь стала праздником для его сердца, и молодой человек бросился в нее как в омут. Холодные слова генерала вдруг превратили эту мечту в кошмар и грубо пробудили спящего.

– Выслушайте меня, господин Дампьер, – продолжал генерал, – я выкажу вам свое уважение, а моей дочери – доказательство доверия. Я хочу, чтобы вы поговорили с Сюзанной без меня. Я стеснил бы вас. Скажите ей все, что вы думаете и чувствуете. Она ответит вам откровенно. В четверг у нас будет обедать кое-кто. Приходите, я устрою вам свидание с ней наедине.

Они разошлись в разные стороны. Инспектор Лестонна, толстяк с красным лицом, обратился к генералу Горме:

– Генерал, почему вашего сына нет с нами?

– Франсуа пригласили в пять часов к больному в деревню Мусьер. Он уже давно должен был вернуться. Я начинаю беспокоиться.

– Возможно, он поехал в Бушу нанести визит Гонсолену, – сказал Лестонна.

Расставшись с генералом, судебный следователь отправился в танцевальную залу. Его лицо, обрамленное бакенбардами каштанового цвета, выражало холодную сосредоточенность. Он шел медленно, чтобы дать время утихнуть буре, поднявшейся в его сердце. Тем, кто подходил к нему при виде его озабоченности, он отвечал односложными словами. Любопытство, которое возбуждала в других его внезапная грусть, терзало его и лишало сил.

Кто-то ударил его по плечу, и он услышал громкий и веселый хохот. Это был Лестонна, только что оставивший генерала.

– Я иду танцевать, – заявил инспектор. – Я пригласил мадемуазель Горме и слышу, что заиграли вальс. Вы идете? У вас какой-то похоронный вид.

Дампьер машинально пошел за ним. В зале уже раздавались звуки вальса. Толстяк Лестонна побежал к Сюзанне, требуя своей очереди.

– Вы чуть было не заставили меня ждать, – сказала ему девушка, смеясь.

С грацией Терпсихоры[1]1
  Терпсихора – муза танца и пения.


[Закрыть] она положила свою руку в белой перчатке на плечо низенького толстяка, и они закружились в вихре вальса. Ей было двадцать лет, но на вид она казалась восемнадцатилетней. Рука инспектора сгибала ее, как тонкий тростник, длинный шлейф платья, скользя по паркету при поворотах, путался в коротких ножках Лестонна. Она была белокурой, глаза ее походили на два озера, в которые Бог уронил кусочки чистого неба. В ее взгляде читалась ангельская доброта, лицо было овальное, нежное, бледное, губы влажные и пунцовые, на щеках ямочки. Кого любила эта девушка? Или кого полюбит? Для кого ее сердце забьется чаще? Чей взгляд заставит задрожать ресницы этих больших глаз, полных удивления и тайны? Кому достанется бесконечное наслаждение страдать, жертвовать собой, умереть за нее?

Вдруг послышался странный шум. Лестонна поскользнулся посреди залы и тяжело упал, увлекая за собой Сюзанну. Ее подняли и посадили в кресло, в которое она с трудом опустилась. Лестонна с потом на лбу, с красными, как мак, щеками, испуганный и пристыженный, запыхавшись, поспешно спрятался среди перешептывавшихся людей. Ему сделалось дурно от удушливой жары и яркого света люстр, но он не смел выйти из залы.

Прерванный вальс не начинался. Со всех сторон слышался шепот, исполненный замешательства. Молодые особы, закрывшись веером, бросали на Сюзанну злорадные и торжествующие взгляды. Вдруг дочь генерала встала, подошла к Лестонна, одутловатое лицо которого побледнело, как его манишка, и протянула ему руку. Наступила зловещая тишина.

– Надо закончить вальс, – сказала девушка с доброй улыбкой. – Я не устала, а вы?

Музыканты заиграли вальс, и танцоры вышли на середину. Сюзанна своей маленькой ручкой руководила толстяком, а тот бормотал с нерешительностью в голосе:

– Мадемуазель Горме, вы безмерно добры. Я ваш должник. Теперь вся моя преданность отдана вам. Может быть, мои слова покажутся вам смешными. Если так, простите меня и примите во внимание только мое намерение…

В эту минуту генерал Горме, стоявший у окна, вздохнул с облегчением:

– Наконец-то, вот и мой сын!

Высокий молодой человек лет тридцати, с широкими плечами, с полным лицом и большими рыжеватыми усами вошел и, увидев отца, направился к нему с протянутой рукой.

– Я беспокоился, – сказал старик. – Уже одиннадцать часов, и я боялся, не случилось ли чего…

Он замолк, пораженный необыкновенной бледностью молодого человека. Франсуа Горме обладал крепкой статью, что свойственно людям, проживающим в гористой местности. Его суровость и мужественность составляли резкий контраст с кротким и очаровательным лицом его сестры. Он явно прикладывал все усилия, чтобы справиться с волнением, но, несмотря на это, продолжал с ужасом смотреть на отца.

Генерал спросил:

– Что такое? Что случилось?

Франсуа опустился на стул. Услышав вопрос отца, он вновь поднялся и произнес:

– Гонсолена убили. Лесничий Гиде, которого я встретил по дороге, идет в суд, чтобы известить об этом.

В первую минуту генерал не мог найти слов. Франсуа, по-видимому, был не в состоянии пересказывать подробности. Он то делал несколько шагов, то останавливался, на лице его читалось неподдельное страдание.

– Убит! – воскликнул Горме. – Кем? При каких обстоятельствах? Почему? Говори же, что ты знаешь?

Франсуа пожал плечами:

– Я ничего не знаю. Я возвращался из Мусьера и встретил лесничего Гиде. По его испуганному виду я догадался, что случилось нечто чрезвычайное, и расспросил его. «Господин Гонсолен убит выстрелом из пистолета в голову! Госпожа Гонсолен без чувств, – сказал он мне, – за мной прибежали. Я пошел». Больше ничего не знаю.

– Твое присутствие наверняка могло быть полезно в Бушу. Почему ты не отправился туда?

– Я не занимаюсь лечением этой семьи. Мой коллега, Маньяба, как вам известно, не выносит меня, он видит во мне соперника и наверняка рассердится, если я вмешаюсь не в свое дело. Притом значительно важнее было сообщить властям о случившейся трагедии.

– Судебный следователь здесь, а вот лесничего я не видел.

– Гиде, вероятно, отправился в дом к Дампьеру, потом пошел в здание суда. Не застав его там, он, наверно, придет сюда. Я советовал ему предупредить Маньяба. Может быть, доктора тоже нет дома. Поэтому все и происходит медленнее, чем следовало бы.

Франсуа простился с отцом.

– Я оставляю вас, – сказал он. – Мне нужно отдохнуть. Завтра рано утром я должен быть опять в Мусьере.

Он вышел из залы, отыскал в других комнатах своих друзей, вкратце сообщил им о случившемся, а затем вышел из дома на улицу Пре. Луна все еще освещала кровли домов. Снег, выпавший вечером, придавал печальное однообразие всему городку, глубоко спавшему в этот час. Франсуа подошел к площади, украшенной фонтаном из сидящих на тритонах амуров, который перестал работать еще в начале осени. Он остановился возле одного из домов и прислонился к стене, почувствовав слабость. Правой рукой он оперся о стену, а вот левая рука висела бессильно: у Франсуа Горме было вывихнуто плечо. Вероятно, очень важная причина заставила его скрыть это обстоятельство, потому что в доме отца он не произнес ни малейшей жалобы. Лицо его было бледно, но отец и все, с кем общался Франсуа, объяснили это недомогание убийством Гонсолена, старого друга их семьи.

Франсуа неподвижно стоял на месте, ожидая, когда пройдет головокружение. Холодный ветер с гор пронизывал его насквозь, вызывая дрожь. Лишь стук колес экипажа по снежной мостовой заставил его опомниться. Он испугался, что его увидят, и бросился в узкий переулок. Кабриолет с зажженными фонарями проехал мимо переулка. Франсуа прошептал:

– Это доктор Маньяба, видимо, спешит в Бушу.

Франсуа быстрым шагом вышел из переулка, дошел до улицы Пойя и два раза стукнул молотком в ворота одного из тех домов, которые чудом избежали пожара в 1799 году. Здесь жили генерал Горме с дочерью и сыном.

Франсуа поднялся на первый этаж, в свою комнату, поспешно запер дверь и тяжело опустился в кресло. Потом с большим трудом снял пальто, сюртук, разделся и, не дав себе времени отдохнуть, принялся за странное занятие. Один за другим он отпирал все ящики своего письменного стола, вынимал оттуда безделушки и письма и бросал на стол. Потом придвинул стул, сел и принялся их рассматривать.

Франсуа действовал лихорадочно, спеша закончить. Тут были такие письма, которые он, похоже, перечитывал очень часто, и многие из них еще хранили легкое и тонкое благоухание. Он подносил их к губам, страстно целовал, прежде чем бросить в огонь, затем вынул фотографию женщины, очень высокой, с черными огненными глазами, потом прядь волос, потом перчатку, кусочек кружева, ленту, увядшие цветы, множество безделушек, из которых каждая дарила воспоминание о минутах наслаждения и нежности. Все это: цветы, ленты, кружева, перчатки, пряди волос и письма – летело в камин, чтобы сгореть.

Франсуа отворил окно и выглянул на улицу. Внизу текла река Такон, чуть дальше сливаясь с Вьенной. Луна освещала висячий мост, соединяющий площадь Сен-Пьер с Этапской горой. Вокруг не было ни души. Франсуа вынул из кармана револьвер, посмотрел на него с отвращением, смешанным с испугом, поколебался секунду, потом, снова наклонившись, осмотрелся, определяя, могут ли увидеть его с моста. Протянув руку, он с силой бросил револьвер в быстрые воды реки Такон. Только тогда Франсуа свободно перевел дух.

– Теперь мне нечего опасаться, – прошептал он и затворил окно.

В эту минуту раздался звук молотка в парадную дверь. Она отворилась. На лестнице послышались шаги. Это генерал и Сюзанна вернулись с бала. Девушка постучалась в комнату брата и спросила:

– Ты спишь, Франсуа?

– Нет.

– Спокойной ночи, и спи хорошенько.

– Спокойной ночи, сестра, – ответил молодой человек изменившимся голосом, – благодарю тебя.

Когда легкие шаги сестры стихли, Франсуа, не раздеваясь, бросился на постель и разразился продолжительными рыданиями.

II

Из Сен-Клода в Бушу дорога идет сначала по правому берегу Такона, потом, оставив слева Сетмонсель, пересекает реку по мосту. Долина Такона невероятно живописна. Потоки воды бегут с гор и, сливаясь с ручьем, шумно текут по каменистому ложу.

Гонсолен, один из самых богатых торговцев лесом в департаменте Юра, жил в Бушу, на том месте, где находился древний приорат[2]2
  Приорат – орган государственного управления некоторых средневековых коммун Средней Италии.


[Закрыть], от которого теперь остались лишь едва заметные развалины. Дельцу принадлежал большой лесопильный завод к юго-востоку от Бушу. Гонсолен, потеряв свою первую жену, которая умерла еще молодой и не подарила ему детей, оставался вдовцом до сорокалетнего возраста. Он не предполагал жениться во второй раз, но случай свел его с бедной девушкой, Мадлен Рейно, красота которой произвела на Гонсолена неизгладимое впечатление. Любовь, дремавшая в нем с тех пор, как он лишился жены, пробудилась с новой силой. Он тотчас решил жениться на Мадлен. Опасения, внушаемые ему голосом рассудка, не могли заставить его передумать. Он сделал девушке предложение.

Гонсолен был меркантильным стариком, не обладающим приятной наружностью. Когда жители Сен-Клода узнали о его предложении, они изрядно повеселились. Никто не думал, что Мадлен Рейно согласится, однако все ошиблись. Несмотря на свои двадцать лет, несмотря на блеск изумительной красоты и огромную разницу в возрасте, Мадлен захотела стать женой торговца лесом. По городу распространились самые невероятные слухи, а потом эту историю постепенно перестали обсуждать.

Мадлен с мужем поселились в Бушу, редко бывали в Сен-Клоде и вели уединенную жизнь. Бывшие приятельницы госпожи Гонсолен говорили: «Как она, должно быть, состарилась и как она скучает». Прошло десять лет. Что стало с любовью Гонсолена? Она не утратила своей силы, несмотря на седые волосы, несмотря на старость и преждевременную дряхлость. А каким могло быть супружество старика с молодой женщиной, которая становилась только красивее с годами, так как была горячей по натуре, а ее сердце оставалось незанятым? Сродни аду.

Эта история столь драматична и столь тесно связана с нашим рассказом, что мы не можем не поведать о ней в нескольких словах. Согласившись стать женой Гонсолена, Мадлен думала только об одном – во что бы то ни стало избавиться от нищеты, в которой была погребена ее молодость. Дочь помощника лесного инспектора, она жила с матерью на жалкую пенсию, доставшуюся им после смерти Жана Рейно, на которого во время урагана упала сломанная сосна. Последствия этого природного катаклизма все еще помнят старожилы Сен-Клода.

Несмотря на свою красоту, Мадлен была вправе рассчитывать на внимание только тех женихов, которые, хотя и могли избавить ее от нищеты, были не в состоянии внести в ее жизнь блеск и роскошь. Предложение Гонсолена, его любовь, его ослепление принесли с собой неожиданное богатство. А полюбить этого человека, который дарил ей преданность своего возраста, прямоту сердца, богатство, приносимое экономной жизнью и усиленным трудом, она и не помышляла. Любить Гонсолена, громадного, как башня, с квадратными плечами и мощной головой, огромными ногами, такими же крепкими, как скалы в Юра, по ее мнению, было невозможно. Мадлен относилась к своему замужеству как к двери, отворяемой в сторону счастья. Ее прежняя нищая жизнь была сном, и Гонсолен разбудил ее.

Через несколько месяцев, рассчитывая на любовь мужа, она захотела оставить Бушу и поехать или в Безансон, или в Париж. В Бушу, этом горном краю с его скалами, лесами, долинами, потоками, гротами и каскадами, где снег не тает месяцев восемь или девять, царила невероятная красота, но Мадлен говорила, что с таким богатством, как у Гонсолена, то есть более чем тридцатью тысячами франков годового дохода, неблагоразумно проводить двенадцать месяцев в году среди этого однообразия и уединения. Она родилась не в этом краю и не хотела больше оставаться там. После смерти Жана Рейно бедность мешала ее матери и ей оставить Сен-Клод, но теперь, когда любовь Гонсолена сделала ее богатой, у нее было только одно желание, одна мысль – бежать из Бушу, где она задыхалась, как будто цепь гор обрушилась на ее грудь. Гонсолен выслушал жену, потом, покачав головой, лаконично ответил: «Нет, я не хочу оставлять Бушу».

Первый раз, когда Мадлен обратилась к мужу с этой просьбой и получила отказ, она стала настаивать, думая, что ее хорошеньких надувшихся губок и мольбы в больших глазах будет достаточно, чтобы сломить сопротивление мужа. Но он повторил: «Я родился в Бушу и здесь составил свое состояние. Притом я скоро умру – едва ли проживу больше года. Я не хочу уезжать. К чему это?»

Мадлен наткнулась на несгибаемую волю. Напрасно она пускала в ход все свои хитрости и уловки. Она огорчала мужа, но ей не удалось поколебать его решимость. Неприятные сцены и упреки нарушили домашнее спокойствие. Они всегда кончались одной фразой, холодно и твердо произносимой торговцем леса: «Я хочу остаться в Бушу». Между тем Гонсолен продолжал любить Мадлен, и будущее всегда казалось ему бесконечным горизонтом спокойного моря, в котором отражается золотистое сияние лучезарного солнца.

Когда Мадлен осознала, что все ее просьбы напрасны, она замолчала. Но тогда для Гонсолена началась ежеминутная мука. Внешне холодная и сухая, молодая женщина замкнулась в себе. Равнодушие Мадлен к мужу перешло в ненависть, тем более жестокую, что она скрывала ее. Гонсолен клал к ее ногам всю свою любовь и всю свою душу, отказываясь только от одного – оставить Бушу, а она принимала вид женщины, которая покоряется капризам самовластного и грубого деспота. Гонсолен наконец заметил эту перемену в Мадлен, но было уже поздно, и он напрасно старался смягчить обиду, которую затаила в своей душе молодая женщина. Он наткнулся на совершенное бесстрастие.

Гонсолен решил предложить жене новые развлечения, сделал новые пристройки к своему дому, меблировал его с роскошью вельможи, старался разбудить в жене прихоти, чтобы иметь радость исполнять их. Это был преданный и робкий невольник. Он ползал перед женой, целовал подол ее платья, вытирал губами пыль с ее ботинок и упрямился лишь тогда, когда улавливал в словах Мадлен намек на отъезд из Бушу. Он всю жизнь прожил в этих горах, среди сосен, буков и скал, жизнь уже долгую, и покинуть эту деревню для него было равносильно медленному отравлению. Он не выдержал бы и умер. Он это понимал, чувствовал. Этот человек, у которого была любимая жена, который мог ежечасно упиваться ее красотой, блеском ее глаз, гладить своей огрубелой красной рукой шелковистые и тяжелые пряди черных волос, дышать ее жизнью и пьянеть от страсти, теперь боялся умереть. Он не мог решиться расстаться с этим существом, один взгляд которого сводил его с ума или терзал. Эта мысль ужасала его.

Он чувствовал странную ревность. Что случится, когда он умрет? Что сделает Мадлен? Как долго она будет вспоминать его? Долго ли будет сожалеть о нем? Он часто сомневался в любви своей жены. Умереть значило оставить Мадлен другому. Кем будет этот другой? А его, Гонсолена, забудут! Он станет одним из тех призраков утреннего сна, которых прогоняет первый луч солнца. Ревность странная, но воистину мучительная.

Молодая женщина, со своей стороны, проводила жизнь в смертельной скуке. В глубине ее души таилось безумное желание покончить с этим однообразием. Ее сердце не жило до сих пор, а в материнстве, которое могло бы отвлечь ее мысли, может быть, спасти ее, успокоить ее возмущение, – в материнстве ей было отказано.

На горе недалеко от парка, в центре которого был выстроен дом Гонсолена, жил лесоруб, Томас Луар, часто работавший у торговца лесом. Это был очень странный и причудливый малый, о котором ходили различные слухи. Одни называли его контрабандистом и смелым браконьером, который не побоялся бы вступить в драку с жандармами, лесничими или таможенными. Другие представляли его прилежным работником, глубоко привязанным к своей старой матери и окружавшим ее заботой и нежностью.

Томас Луар был браконьером, как все крестьяне в Бушу, возможно, чуть смелее других, потому что не любил прятаться. Часто Томас становился контрабандистом. Хотя он был крепкого сложения и не имел недостатка в работе, он не всегда располагал средствами, чтобы оказывать матери ту помощь, которой требовало ее слабое здоровье. Он хотел, чтобы в доме ее окружал достаток, а его тяжелое ремесло, как ни был он искусен и неутомим, не избавляло старушку зимой от холода, не позволяло покупать нужные лекарства и приглашать доктора из Сен-Клода, когда больной делалось хуже. Тогда Томас брал свои сбережения, бросал топор, застегивал штиблеты и отправлялся в Швейцарию, откуда возвращался по горным тропинкам с тюком табака на спине. Его называли дикарем, но он был всего лишь робок. Его называли добрым, и не ошибались.

Томас получил некоторое образование. В детстве он был смышленым, и это заметили в школе. Приходский священник полюбил его, взял к себе, а так как мать его в то время работала, а отец был еще жив, священник поместил Томаса Луара за казенные деньги в семинарию в Сольнье. Томас оставался там четыре года. В этот промежуток времени отец умер, а мать занемогла. Пришлось забрать ребенка из семинарии.

Вернувшись в Бушу, Луар выбрал ремесло лесоруба и работал с утра до вечера. Он не жаловался, не сожалел. В холодных стенах семинарии Томас задыхался. На него надели оковы, с которыми он никак не мог смириться. Он умирал в семинарии, как волчонок в конуре. Свобода стала для него громадным облегчением. В двадцать пять лет Томас Луар был высоким и крепким молодым человеком с правильными чертами лица, с кротким взглядом и квадратным лбом. Темно-каштановые волосы были острижены под гребенку. Он не носил ни усов, ни бороды и потому казался еще моложе.

Ему приписывали много любовных интриг. Когда он шел утром по дороге в Бушу и останавливался поговорить с фермером, гнавшим быков, редко бывало, что разговор не оканчивался такими словами: «Ну, Томас, ты все еще ходишь к своей блондинке?» Молодой человек смеялся и пожимал плечами. Дело было в том, что он еще не думал о любви. Его жизнь наполняла трудная и беспрерывная работа да привязанность к матери. Когда кто-нибудь из молодых людей в Бушу женился, Томас чувствовал неопределенную печаль, но он быстро отбрасывал ее от себя с улыбкой, и если грусть возвращалась, он говорил себе: «Пройдет!» И грусть в самом деле проходила, как мелкий дождь, прогоняемый лучами веселого солнца.

Однажды на тропинке, поднимавшейся в гору между соснами, Томас встретил молодую женщину. Тропинка была узкая, и Томас посторонился, чтобы пропустить женщину. Это была Мадлен. Луар не мог сдержать восторга и пробормотал, сам не зная, что говорит:

– Боже, как она хороша!

Прошло несколько месяцев. В одно прекрасное весеннее утро лесоруб охотился в парке Гонсолена. Он не обращал внимания на угрозы лесничего Гиде, хотя ему уже дважды пришлось повздорить с самим хозяином. С ружьем под мышкой, спрятавшись в кустарнике, он поджидал косулю, которая скрывалась в чаще. Это было в апреле. Солнце, уже теплое, пробивалось сквозь ветви, освещая зазеленевший мох, распускающиеся почки деревьев и первые фиалки. Вдруг Томас услышал голоса, потом затрещали веточки, свалившиеся с сосен: кто-то приближался к месту, где притаился охотник. Он спрятался за дерево.

Мадлен Гонсолен, небрежно опираясь на руку мужа, шла по тропинке в десяти шагах от Томаса. Ее иссиня-черные волосы блестели на солнце, она не потрудилась причесать их, и пряди свободно падали на шею и на спину. Она оставила мужа, нарвала цветов и вошла в лес. Не сделав и двух шагов, женщина вдруг остановилась и вскрикнула от испуга: она очутилась лицом к лицу с лесорубом. Он смотрел на Мадлен с простодушным, почти детским восторгом. Гонсолен прибежал на крик жены. При виде молодого человека он рассвирепел.

– Опять ты, Томас Луар? – сказал он грубо.

Томас не слушал. Он не спускал глаз с Мадлен.

– Слушай же, негодяй! – продолжал злиться старик. – Предупреждаю тебя, я приказал моим лесничим всадить тебе в ребра дробь, если они застанут тебя в парке.

Томас не шевелился, тогда Гонсолен стал его трясти. Томас казался удивленным. Он как будто пробудился ото сна, закинул ружье на плечо и пробормотал:

– Ах, да! Я охотился. Одной косулей больше или меньше в вашем лесу, какая вам разница, господин Гонсолен?

И, опять взглянув на Мадлен, он машинально повторил дрожащими губами:

– Боже! Как она хороша!..

Мадлен покраснела. Эта грубая лесть понравилась ей. Томас убежал, не оборачиваясь. Приятель, встретивший юношу, когда тот выходил из парка, и удивленный его неровной походкой, закричал:

– Томас, уж не пьян ли ты, что у тебя ноги заплетаются?

Томас действительно опьянел.