Текст книги "Ведьма"

Канцлер Агессо оказался очень медлительным и слабым. Он не уничтожил грязную процедуру, а передал дело парламенту в Эксе, несмотря на то что парламент должен был казаться подозрительным после бесчестия, которым покрыли себя оба его члена.

Снова жертва была отдана в руки своих врагов, и из Оллиуля ее повлекли в Экс, все под охраной солдат. На полдороге остановились на ночь в трактире. Ссылаясь на будто бы полученный приказ, бригадир заявил, что ляжет спать в комнате молодой девушки. Точно больная, не способная ходить, могла убежать, выпрыгнув из окна! Отдать ее в руки наших целомудренных солдат! Какая была бы радость, какой смех, если бы она приехала беременная? К счастью, ее мать явилась в момент ее отъезда, последовала за ней, и ее побоялись прогнать ударами прикладов. Она осталась в ее комнате и провела ночь без сна, охраняя свое дитя.

Екатерину отдали под надзор урсулинок Экса, на основании королевского указа. Игуменья заявила, что еще не получила этого приказа. Здесь обнаружилось, насколько женщины, раз они ослеплены страстью, становятся жестоки, перестают быть женщинами. Игуменья продержала ее четыре часа у дверей, на улице, как на выставке. Было достаточно времени пойти за народом, за клевретами иезуитов, добрыми рабочими духовенства, которые должны были гикать и свистать, за детьми, которые в случае надобности должны были ее закидать камнями. Четыре часа провела она у позорного столба! Однако все незаинтересованные прохожие спрашивали, получили ли урсулинки приказ убить девушку. Не трудно представить себе, какими тюремщицами были добрые сестры для больной заключенной.

Почва была как нельзя лучше подготовлена. Мощный союз иезуитов-судей и дам-интриганок организовал настоящий террор. Ни один адвокат не хотел губить себя, защищая девушку с такой плохой репутацией. Никто не хотел подвергать себя унижениям, которые ее тюремщицы доставляли бы тому, кто каждый день должен был бы посещать их приемную, чтобы столковаться с Кадьер. Обязанность защищать ее выпала тогда на старшину адвокатского сословия в Эксе – Шадон. Он не отклонил от себя этой тяжелой обязанности, но, охваченный беспокойством, хотел пойти на мировую. Иезуиты отклонили ее. Тогда он обнаружил свою истинную натуру, доказал, что он человек несокрушимой честности, удивительного мужества. Как ученый легист, он выяснил все чудовищные стороны судебной процедуры.

Это значило навсегда поссориться с парламентом и с иезуитами. Ясно формулировал он обвинение: духовный инцест, совершенный исповедником, причем из чувства стыдливости он подробнее не определял, до каких пределов дошло его беспутство. Он не упомянул также о жирардинках, о беременных святошах, о факте, достаточно всем известном, но для которого не находилось свидетелей.

Наконец, он оказал Жирару лучшую услугу, о какой тот только и мог мечтать, он обвинил его как колдуна. Публика смеялась. Над адвокатом подтрунивали. Тот взялся доказать существование дьявола рядом со священными текстами, начиная с Евангелия. Публика смеялась еще больше.

Дело очень ловко исказили, превратив честного кармелита в любовника Екатерины, в инициатора большого клеветнического заговора против Жирара и иезуитов. С тех пор толпа праздных людей, рассеянных светских кавалеров и дам, остряков и философов забавлялась одинаково как над кармелитами, так и над иезуитами. Они не становились на сторону ни тех, ни других, восхищаясь тем, что монахи объявили друг другу войну. Те, которые в скором времени получат кличку «вольтерианцев», даже более расположены к иезуитам, изысканным светским людям, чем к старым нищенствующим орденам.

Дело все более запутывалось. Шутки и насмешки так и сыпались со всех сторон, главным образом, однако, на несчастную жертву. Галантное приключение! Это забавно и только! Не было ни одного студента, ни одного клерка, который не писал бы стихов о Жираре и его воспитаннице, который не подогревал бы старых провансальских шуток о Мадлене (дело Гоффриди), о ее шести тысячах чертенят, о чудесах «дисциплины, или бичевания», от которого бежали дьяволы, вселившиеся в Екатерину.

Что касается этого последнего специального пункта, то друзьям Жирара было нетрудно обелить его. Он просто пользовался своим правом духовника, действовал по установившемуся обычаю. Розга – атрибут отеческой власти. Он поступал в интересах своей духовной дочери, в интересах «спасения ее души». Били одержимых, били сумасшедших, били и других больных. Розга была тем великим средством, которым изгоняли врага, кто бы он ни был: черт или болезнь. Один тулонский рабочий, видевший печальное состояние Екатерины, заявил, что единственное средство спасти бедную больную – это плеть.

При такой прекрасной поддержке Жирару было бы нетрудно доказать свою невиновность. Он, однако, мало об этом старался. Его самозащита поражает своим легкомыслием. Он даже не находил нужным согласоваться со своими предыдущими показаниями. Он противоречит своим собственным свидетельствам. Он точно шутит, заявляя тоном смелого грансеньора эпохи Регентства, что если и запирался с Екатериной в комнате, как его обвиняют, то «случалось это не более девяти раз».

«А почему он это делал?» – спрашивают его друзья и отвечают: «Разумеется, чтобы наблюдать, получить возможность судить поглубже о том, как к этому отнестись. Такова в подобных случаях обязанность духовника. Прочтите житие великой святой Екатерины Генуэзской. По вечерам ее исповедник прятался в ее комнате, чтобы присутствовать при творимых ею чудесах, захватить ее в самый момент сотворения чуда». «Несчастие в данном случае заключалось в том, что никогда не дремлющий дьявол расставил ловушку этому Божьему агнцу, изрыгнул и выплюнул этого женского дракона, это прожорливое чудовище, эту одержимую дьяволом маньячку, чтобы поглотить его, ввергнуть в поток клеветы и погубить».

Существует превосходный древний обычай душить чудовище, когда оно еще в колыбели. Но почему же не прибегнуть к этому средству и позднее! Добросердечные жирардинки советовали как можно скорее применить огонь и железо. «Пусть погибнет!» – заявляли святоши. Многие светские дамы также стояли за ее наказание, находя возмутительным, что эта особа подала жалобу, вовлекла в тяжбу человека, оказавшего ей слишком большую честь.

В парламенте было несколько заядлых янсенистов, более враждебных иезуитам, чем расположенных к девушке. Они должны были почувствовать себя обескураженными, когда увидели, что против них все: страшный орден, Версаль, двор, министр-кардинал, наконец салоны Экса. Окажутся ли они более мужественными, чем министр юстиции, канцлер Агессо, обнаруживший такую неустойчивость? Что же касается генерального прокурора, то он не колебался. Обязанный выступить обвинителем Жирара, он объявил себя его другом и научил его, как ответить на обвинение.

Оставалось только выяснить, какое удовлетворение, какое торжественное искупление, какое наказание, возложенное на истицу, ставшую теперь обвиняемой, удовлетворит Жирара и иезуитский орден. Какова бы ни была кротость иезуитов, они держались того мнения, что в интересах религии было бы сделать маленькое предупреждение, с одной стороны, фанатикам-янсенистам, с другой – философам-писателишкам, число которых все увеличивалось. Два пункта давали возможность поддеть Екатерину.

Она клеветала.

Однако не было такого закона, который наказывал за клевету смертью. Чтобы добиться этого, надо было унестись в прошлое и вспомнить: «Древний римский текст „De famosis libellis“[36]36
  «О распространении пасквилей» (лат.).


[Закрыть] присуждает к смерти всех авторов книжонок, оскорбительных для императоров и для религии империи. Иезуиты – воплощение религии. Следовательно, направленная против иезуита записка заслуживает высшего наказания».

Можно было подойти еще и с другой, более удобной стороны. В начале процесса духовный судья, благоразумный Лармедье, спросил ее, не угадывала ли она когда-нибудь чужих тайн: она ответила утвердительно. Следовательно, к ней можно применить обвинение, указанное в формулярах процессов ведьм, обвинение, гласящее: ворожея и обманщица. Уже одно это обвинение влекло за собой по всем каноническим законам сожжение на костре. Ее можно объявить даже прямо ведьмой на основании признания оллиульских монахинь, что она ночью в один и тот же час была одновременно в разных кельях, что они испытывали ее приятную тяжесть и т. д. Их пристрастие к ней, их внезапная нежность – все это было так поразительно, что наводило на мысль о колдовстве. Что помешает ее сжечь? В XVIII в. всюду еще сжигают ведьм. В Испании, в одно царствование Филиппа V, было сожжено 1600 человек, одна ведьма была даже сожжена в 1782 г. В Германии в 1751 г. сжигается одна, одна в Швейцарии в 1781 г. В Риме сожжения не прекращаются, сжигают, правда, в ямах и клетках инквизиции.

Франция, несомненно, более гуманна. Она, во всяком случае, непоследовательна. В 1718 г. сжигают колдуна в Бордо, в 1724 и 1726 гг. в Греве к костру присуждают за преступления, которые в Версале сошли бы за забавы школьников. Воспитатели королевского ребенка, Ледюк и Флери, снисходительные ко двору, свирепы к городу.

Погонщик ослов и дворянин, некто Шоффур, сожжены живьем. Назначение кардинал-министра не может быть лучше отпраздновано, как реформой нравов, как суровым наказанием публичных совратителей. Какой удобный случай констатировать торжественный и страшный пример в образе этой адской девушки, покусившейся на невинность Жирара.

Вот что только могло смыть пятно с отца-иезуита. Необходимо было установить, что он (даже если бы он совершил проступок, подобный проступку Шоффура) был игрушкой злых чар. Акты были более чем ясны. На основании канонического права и последних решений кого-нибудь надо было сжечь. Из пяти судей только двое стояли бы за сожжение Жирара. Трое были против Кадьер. Стали торговаться. Трое судей, составлявших большинство, не настаивали на сожжении, избавляли ее от продолжительной и страшной казни на костре, довольствовались простой смертью.

От имени всех пяти судей была вынесена и предложена парламенту резолюция: «Екатерина Кадьер должна быть подвергнута пытке, простой и чрезвычайной, потом возвращена в Тулон и повешена на площади Доминиканцев».

* * *

Этот страшный удар вызвал перемену в общественном мнении. Светские люди, остряки перестали смеяться. Они ужаснулись. Их легкомыслие не простиралось так далеко, чтобы пройти мимо такого страшного дела. Они находили в порядке вещей, если девушка была соблазнена, обесчещена, если она была игрушкой в чужих руках, если она умерла от скорби и безумия. Пусть. В такие дела они не вмешиваются. Однако при мысли о казни, о бедной жертве, которая будет задушена на плахе веревкой, сердца их возмутились.

Со всех сторон поднялся крик: «Со дня сотворения мира не было совершено такой преступной перетасовки: закон об обмане девиц применен навыворот, девушка осуждена за то, что была совращена, совратитель получает право задушить свою жертву!»

И вдруг обнаруживается явление, неожиданное для Экса (население которого состояло из судей, попов и бомонда). Налицо оказывается народ. Вспыхивает бурное народное движение. Огромная масса людей всех классов, объятая единым порывом, отправляется сомкнутыми рядами к монастырю урсулинок. Вызывают Екатерину и ее мать. Раздаются крики:

«Успокойтесь, мадемуазель. – Мы тут. – Не боитесь ничего».

Великий XVIII в., названный Гегелем царством разума, был еще в значительной степени царством человечности.

Высокопоставленные дамы, вроде внучки госпожи де Севинье, очаровательной госпожи Симиан, завладевают девушкой и прижимают ее к своей груди. Жены янсенистов – явление еще более прекрасное и трогательное! – отличавшиеся такой чистотой, столь щепетильные в своем кругу, суровые до крайности, приносят закон в жертву милости, обвивают руками шею гонимой девушки, очищают ее своими поцелуями, вновь крестят ее своими слезами.

Если Прованс отличается страстностью, то он в особенности достоин удивления в подобные моменты страстного великодушия и истинного величия. Нечто подобное можно было видеть в дни первых триумфов Мирабо, когда он собрал вокруг себя в Марселе миллион людей. И уже здесь перед нами великая революционная сцена, грандиозное восстание против тогдашнего глупого правительства и против покровительствуемых Флери иезуитов, единодушное восстание во имя человечности и жалости, во имя защиты женщины, варварски погубленного ребенка. Иезуиты вообразили, что смогут среди черни, среди своих клиентов и нищих, сорганизовать тоже своего рода народ. Они вооружили его колокольчиками и палками, чтобы оттеснить Кадьеров. Так назывались обе партии. Последняя партия охватывала всех. Марсель поднялся, как один человек, и устроил овацию сыну адвоката Шодон. В своей симпатии к своей землячке Тулон пошел так далеко, что народ хотел сжечь иезуитский дом.

Самое трогательное свидетельство сочувствия Екатерине вышло, однако, из монастыря Оллиуль. Простая пансионерка, мадемуазель Агнесса, юная и робкая, последовала порыву сердца, бросилась в водоворот памфлетов, написала и напечатала апологию Кадьер. Это широкое и глубокое движение отразилось и на парламенте. Враги иезуитов подняли голову, окрепли до того, что перестали бояться угроз свыше, кредита иезуитов и версальских громов, которые мог обрушить на них Флери.

Даже друзья Жирара, видя, как их число уменьшается, как редеют их ряды, желали скорейшего суда.

Он имел место 11 октября 1731 г.

Лицом к лицу с народом никто не осмелился поддержать жестокую резолюцию суда о повешении Екатерины. Двенадцать советников пожертвовали своей честью и оправдали Жирара. Из остальных двенадцати несколько янсенистов присудили его к костру как колдуна, трое или четверо других, более разумных, осудили его к смерти как преступника. Так как голоса разделились, то председатель Лебре пригласил добавочного судью. Тот голосовал за Жирара. Оправданный от обвинения в колдовстве и других преступлениях, повлекших бы за собой смертную казнь, он был передан как исповедник и священник для духовного над ним суда тулонскому фискалу, его близкому другу Лармедье.

Большинство, равнодушные, были удовлетворены. Этому приговору было уделено так мало внимания, что еще до сих пор говорят и повторяют, что «оба обвиняемых были оправданы». Это совершенно не верно. Екатерина продолжала считаться клеветницей и была осуждена видеть, как ее записки и показания были разорваны на клочки и сожжены рукою палача.

Была еще одна страшная подробность, подразумевавшаяся сама собой. Так как Екатерина была таким образом заклеймена, обесчещена как клеветница, то иезуиты должны были продолжать подземную работу и использовать свои успехи у кардинала Флери, должны были навлечь на нее секретные и произвольные наказания. Город Экс прекрасно понял это, понял, что парламент не отсылает Екатерину, а выдает с головой. Отсюда страшная ярость против президента Лебре, который под влиянием всеобщих угроз потребовал присылки полка солдат.

Жирар бежал в закрытой коляске. Его узнали и убили бы, если бы он не спасся в иезуитской церкви, где мошенник принялся служить мессу. Ему удалось бежать, и он вернулся в Доль, окруженный почетом, прославляемый своим орденом. Здесь он умер в 1733 г. как святой. Куртизан Лебре умер в 1735 г.

Кардинал Флери сделал все, что хотели иезуиты. В Эксе, Тулоне, Марселе масса людей была осуждена на изгнание или брошена в тюрьму. В особенности виновным оказался Тулон, жители которого носили под окнами жирардинок портрет Жирара и по всему городу священную треуголку иезуитов.

На основании приговора Екатерина могла бы вернуться в Тулон, к матери. Но я думаю, что ей не позволили вернуться на горячую почву родного города, так красноречиво высказавшегося в ее пользу.

Как же поступили с ней?

До сих пор это осталось тайной.

Если уже один факт расположения к ней считался преступлением, каравшимся тюрьмой, то едва ли можно сомневаться, что она сама была в скором времени брошена в темницу, что иезуитам ничего не стоило получить из Версаля lettre de cachet[37]37
  Приказ об аресте с королевской печатью.


[Закрыть], на основании которого они заперли бедную девушку на замок, чтобы вместе с ней похоронить столь печальное для них дело. Без сомнения, они выждали время, когда публика отвлечется от этой истории, отдаст свое внимание другим делам. Потом когти врагов снова схватили ее и похоронили в каком-нибудь безвестном монастыре, в каком-нибудь in pace.

Ей было только двадцать один год, когда был вынесен приговор. Она всегда надеялась прожить недолго.

Будем желать, что небо ниспослало ей эту милость.

Эпилог

В прекрасном душевном порыве одна гениальная женщина представила себе картину, как оба духа, боровшиеся в Средние века, узнают, наконец, друг друга, сближаются и соединяются. Ближе всматриваясь друг в друга, они открывают – немного поздно! – что у них есть родственные черты. А что, если они братья и если старая борьба была не более как недоразумением? Сердце поднимает свой голос, и оба невольно растроганы. Гордый изгнанник и кроткий гонитель забывают все, и в горячем порыве бросаются друг к другу в объятия (Ж. Санд, «Консуэло»).

Прекрасная, чисто женская идея! Другие мечтали о том же. Нежный Монтанелли написал на эту тему красивую поэму. Да и кто не очаруется надеждой увидеть, как борьба на земле затихает, завершается трогательными братскими объятиями!

Что думает об этом мудрый Мерлин? Что видел он в зеркале озера, глубину которого он один может измерить! Что говорит он в своей грандиозной поэме, изданной им в 1860 г.

Если Сатана сложит оружие, то только в день Страшного суда. И тогда, умиротворенные оба, они рядом заснут общим смертным сном (В. Гюго).

* * *

Искажая и того и другого, нетрудно, без сомнения, прийти к компромиссу. Вызванный долголетней борьбой упадок сил обусловливает подобные примирения. Мы видели в последней главе, как две тени договариваются по-приятельски, под сенью лжи: дьявол становится другом Лойолы, рядом стоят одержимость благочестивая и одержимость дьявольская, ад преклоняется перед священным сердцем Христа.

Наступило кроткое время, и люди не так, как прежде, ненавидят друг друга. Они ненавидят почти только своих друзей. Я видел, как методисты восхищаются иезуитами, видел, как те, которых в Средние века называли сыновьями Сатаны, легисты и медики, вступали в соглашение со старым побежденным духом.

Оставим в стороне эти призрачные явления. Подумали ли как следует те, что серьезно советуют Сатане устроиться, примириться, что они говорят?

Дело не в злопамятстве. Мертвые умерли. Миллионы жертв: альбигойцы, вальдейцы, протестанты, мавры, евреи, американские дикари – все они спят мирным сном. Неизменная мученица Средних веков, ведьма, молчит. Ветер развеял ее прах во все стороны.

Что мешает такому компромиссу, что образует глубокую пропасть между обоими духами, мешая им сблизиться, так это огромной важности реальное явление, определившееся за последние пятьсот лет. То гигантское творение, проклятое церковью, чудесное здание науки и современных учреждений; камень за камнем отлучала она его, а оно после каждой анафемы лишь вырастало выше, прибавляло новый этаж. Назовите мне хоть одну науку, которая не была бы бунтом.

Есть только одно средство примирить оба духа, слить обе церкви. Это – уничтожить новую церковь, ту, которая с самого своего появления была объявлена грешной и была осуждена. Уничтожим, если то возможно, все естественные науки, обсерватории, ботанические музеи и ботанические сады, медицинские институты и все современные библиотеки. Сожжем наши законы, наши уложения. Вернемся к каноническому праву.

Все эти новые завоевания – дело Сатаны. Каждый шаг прогресса – его преступление.

То преступник-логик, чуждый уважения к церковному праву, сохранил и воссоздал право философов и юристов, покоящееся на неблагочестивой вере в свободную волю. А в то время, как спорили о поле ангелов и о других подобных тонкостях, опасный врач углублялся в реальный мир, создал химию, физику и математику. Да, и математику. Надо было возобновить и ее. Это была целая революция. Ведь того, кто утверждал, что дважды два четыре, сжигали.

Медицина же в особенности была доподлинным сатанизмом, бунтом против болезней, этого бича, по заслугам ниспосланного Богом. Ведь то был явный грех остановить полет души в небеса, вернуть ее в болото жизни!

Как все это искупить? Как уничтожить, сокрушить эту груду возмущений, составляющих всю суть современной жизни? Ужели, чтобы вновь вступить на путь ангелов, Сатана разрушит все это творение? Ведь оно покоится на трех вечных устоях: на Разуме, Праве, Природе.

* * *

Дух нового времени так победоносен, что забыл о старых битвах и едва нисходит до того, чтобы вспомнить о своей победе.

Было небесполезно напомнить ему его первые жалкие шаги, напомнить скромные и грубые, варварские, жестоко комические формы, в которые он облекался во времена гонения, когда женщина, ведьма, позволила ему впервые расправить свои крылья в науке. Более смелая, чем еретик, резонер, полухристианин, ученый, одной ногой стоявший в священном круге, она решительно ушла оттуда и на свободной земле пыталась построить себе алтарь из грубых и диких камней.

Она погибла, должна была погибнуть. Почему? Главным образом благодаря прогрессу тех самых наук, основание которых она сама положила, благодаря врачу и естественнику, для которых она работала.

Ведьма умерла навсегда, но не – Фея. Ведьма возродится в этой форме, которая бессмертна.

Занятая в последние столетия мужскими делами, женщина отказалась от своей истинной роли: от роли целительницы и утешительницы, от роли Феи, которая врачует. Это ее истинное святое призвание, и оно ее привилегия, что бы ни говорила католическая церковь.

Обладая чувствительными органами, отличаясь интересом к мельчайшим подробностям, нежным чутьем жизни, она призвана стать ее проницательной поверенной во всех опытных науках. Ее жалостливое сердце, боготворящее доброту, влечет ее невольно к врачеванию. Между больным и ребенком так мало разницы. И тот и другой нуждаются в женщине.

Она снова вступит в царство наук и принесет с собой кротость и человечность, словно улыбку природы.

Изнанка природы побледнеет, и недалек тот день, когда ее желанное затмение возвестит миру новую зарю.

* * *

Боги исчезают, но не Бог. Напротив, чем больше преходящи они, тем явственнее обнаруживается Он. Он подобен маяку, которого затмевают тучи и который с каждым разом светит все более ярко.

Если о Нем говорят публично, даже в газетах, то это хороший признак. Люди начинают понимать, что все вопросы сходятся в этом основном и верховном (воспитание, государство, ребенок, женщина).

Таков Бог, таково его творение.

Это доказывает, что время созрело.

* * *

Эта заря новой религии так близка, что каждую минуту мне казалось, будто я вижу ее в уединении, где кончал свою книгу.

Как светло, сурово и прекрасно было это мое уединение! Я основал свое гнездо на скале большого тулонского рейда, на скромной даче, среди алоэ, кипарисов, кактусов и диких роз. Передо мною распростиралась безбрежная гладь сверкающего моря, позади вздымался амфитеатр лысых гор, где удобно могли бы разместиться генеральные штаты мира.

Днем этот чисто африканский пейзаж ослепляет своим стальным сверканием. Зато зимним утром, особенно в декабре, все полно божественной тайны. Я вставал ровно в шесть часов, когда пушечный выстрел с Арсенала призывает к работе. Между шестью и семью часами я бывал свидетелем восхитительного зрелища. Яркое (я готов сказать, стальное) мерцание звезд заставляло бледнеть луну и боролось победоносно с зарей. До наступления рассвета, а потом в продолжение всего того времени, когда оба света боролись, воздух был так удивительно прозрачен, что позволял видеть и слышать на невероятно далекое расстояние. Я различал все предметы, находившиеся в двух лье от меня. Малейшие неровности далеких гор, дерево, скала, дом, сгиб почвы – все выступало с необычайной отчетливостью. У меня было точно больше чувств, чем у человека, я сознавал себя другим существом, просветленным, окрыленным, освобожденным. Ясное, суровое, чистое мгновение!

И я говорил себе невольно: «Ужели я еще человек?»

Неописуемый голубоватый цвет (который даже розы зари боялись окрасить), священный эфир, какой-то дух одухотворяли всю природу.

И однако чувствовалось, что происходит медленная, незаметная перемена. Подготовлялось великое чудо, оно готовилось выявиться, все затемнить. Его не торопили; пусть оно само явится. Близкое преображение, желанное пробуждение света не нарушали глубокого наслаждения чувствовать себя еще среди божественной ночи, быть еще наполовину скрытым, все еще находиться в состоянии чудесного очарования.

Гряди же солнце!

Мы заранее готовы боготворить тебя, но пользуясь этим последним мгновением мечты.

Оно восходит.

Будем его ждать, сосредоточенные и полные надежды.