Текст книги "Ловушка для Катрин"

Азалаис

– Посланец!.. Он мертв!.. Они убили его!..

Отчаянный голос Сары разогнал остатки сна.

Этот крик вновь вернул ее в страшный мир реальности.

– Что ты такое говоришь?

– Что убит брат Амабль. Люди Беро схватили его…

– Откуда это известно? Нашли его тело?

Сара горько усмехнулась.

– Тело? Весь город сбежался на стены, чтобы на него посмотреть. Беро д'Апшье подвесил его на крюк мясника на углу первого дома предместья Сент-Антуан! Бедняга! Его пронзило столько стрел, что он похож на ежа! А одной из них на груди прибито твое письмо.

Бедная женщина рухнула на сундук. Она простонала, и Катрин впервые в жизни не узнала ее голоса.

– Это злодеи… демоны… Они нас всех погубят!

Молодая женщина, уже успевшая вскочить с постели, остановилась, пораженная:

– Сара, ты ли это? Ты боишься?

Никогда, даже в самые суровые моменты своей жизни, Катрин не видела Сару в таком состоянии. Если рушится самое надежное укрепление, каким оружием поддержит она мужество в самые черные минуты?

В полном отчаянии, она повторяла снова и снова:

– Ты боишься?

Сара закрыла руками лицо и заплакала одновременно от страха и от стыда.

– Прости меня! Я понимаю, что расстраиваю тебя… но если бы ты только видела…

– Я иду…

Охваченная яростью, Катрин поспешно натянула платье, сунула ноги в сапожки и, не подвязав волосы, бросилась из комнаты, вихрем слетела по широкой лестнице.

Ничего не замечая вокруг, пересекла широкий двор, чуть не сбила с ног возвращающегося Жосса и, не слыша того, что он ей сказал, бросилась дальше. Она неслась по главной улице, до колен задирая юбки, чтобы легче было бежать. Ее нес такой гнев, который она испытывала впервые. Она не знала, ни что будет делать, ни зачем бежит, ее толкала неизвестная сила, делавшая Катрин другим человеком.

Она бросилась на стену и влетела в молчаливую толпу, расступившуюся перед ней.

Кто-то пробормотал хриплым голосом:

– Божий человек… Он умер.

Амабль действительно был мертв. Как Сара и говорила, изрешеченный стрелами несчастный монах висел на крюке мясника, в своей грубой монашеской одежде, задубевшей от засохшей крови. Ужас сковал ее людей: жертвой был человек Бога!

Внизу около трупа, повернувшись к потрясенным людям, скалили зубы два солдата.

Стоя на колючем ветру плато, Катрин закричала вне себя:

– Да, он мертв! Его убили! А вы все так и будете молча смотреть на него, ничего не делая?

И, прежде чем ее жест был предупрежден, она вырвала лук у одного из солдат. Ее гнев, превосходящий силы, легко натянул тугую тетиву. Как рассерженная гадюка просвистела стрела, вонзилась в горло одного из бандитов, который рухнул, задыхаясь и захлебываясь кровью. Молодая женщина потянулась за новой стрелой, чтобы сразить второго, но тот уже рухнул рядом с первым, сраженный стрелой Жосса.

Люди Монсальви словно проснулись, их оцепенение прошло. Стрелы из луков и арбалетов свистели в воздухе, вынудив людей Апшье отступить к лагерю. Скоро на пространстве между стеной и лагерем не осталось осаждавших.

– Прекратить стрельбу! – крикнул Жосс. – Не тратьте стрел понапрасну…

Послышался чей-то протестующий голос:

– Мы что же, так и оставим бедного брата Амабля висеть там, как лису, попавшую в капкан, чтобы он разлагался у нас под самым носом на ветру и под дождем?

Врезавшись в толпу, как корабль в штормовые волны, в чепце, развевающемся наподобие парусов, Гоберта встала рядом с Катрин; она была выше госпожи на целую голову.

– Это был святой человек, смирный, как овечка, и он умер за нас, – кричала торговка полотном. – Ему нужен покой христианской земли, а не издевательства грешников. И если никто не хочет пойти и отцепить его, я клянусь на кресте моей матери, что сделаю это сама! Откройте мне ворота!

Катрин колебалась. Выйти сейчас – значит ввязаться в сражение, в котором у осажденных не было ни малейших преимуществ. Помимо этого, был риск, что враг войдет в приоткрытые ворота и захватит город. Но, с другой стороны, Гоберта была права: позором для всех было оставлять останки монаха в руках его палачей!

Чувствуя, что Катрин вот-вот склонится на ее сторону, Гоберта спросила:

– Ну так что же, сеньора? Как поступим?

Ее слова покрыли медленные удары монастырского колокола. Все повернулись к внутренней части города, откуда одновременно раздавалось песнопение.

– Монахи! – произнес кто-то. – Вон они! Они вышли все!

И действительно, шествуя двумя рядами, августинцы аббатства шли к воротам Сент-Антуан. Погрузив руки в широкие рукава, надвинув капюшоны на лица, они громко читали заупокойную молитву. Во главе, сопровождаемый двумя братьями, несущими большие свечи из желтого воска, шествовал аббат Бернар.

Подойдя к опущенной решетке, аббат знаком приказал ее поднять. На стенах все устремили на Катрин вопросительные взгляды.

На этот раз она не противилась. Богу пути не преграждают!

– Откройте! – крикнула она. – Но пусть лучники на стенах будут готовы стрелять. Вооружите арбалетчиков. Если кто-нибудь сделает шаг в сторону сеньора аббата, стреляйте, не ожидая приказа!

Скрежет поднимающейся решетки прошелся по нервам, как рашпиль.

Катрин снова взяла свой лук, уперла его в зубец стены и не спеша вложила стрелу.

– Если Беро д'Апшье появится, убью его я, – объявила она спокойным голосом.

Поставив ногу на камень, она натянула тетиву. Тонкая ясеневая дуга согнулась вдвое. В таком положении она стала ждать.

Лагерь внизу был неподвижен. Никто не показывался.

Процессия пересекла мост. Песнопения затихли на мгновение под сводом стены и барбакана, потом, освобожденные, раздались с прежней силой, возвещая Божий гнев.

Они остановились и даже отступили назад, подчинившись короткому приказу настоятеля:

– Отступить за стены. Пусть поднимут мост!..

Удивленная Катрин ослабила тетиву. По ту сторону стен оставался один аббат, такой тонкий и хрупкий, протягивающий к серому небу руки, несущие солнце. Его сопровождали три монаха: двое – с носилками, один – с лестницей. И, повинуясь его приказу, мост медленно стал подниматься.

– Он не хочет подвергать опасности город, – выдохнул Жосс, стоявший за спиной Катрин. – Но он рискует!

– Прикажите не закрывать мост. Мы должны взять на себя свою долю риска!

Отдав приказание, Катрин снова перевела взгляд на аббата.

Он продвигался не спеша. Ветер раздувал ризу вокруг его худого тела, как знамя вокруг древка. Облака, подгоняемые западным ветром, бежали к пустошам Обрака, и там, по другую сторону широкой лощины, где шумел Трюйер, небо было сумрачно. Облака проходили так низко над плато, что, казалось, хотели укрыть маленького дерзкого священника, собравшегося очистить мир.

Когда он дошел до трупа, в лагере произошло движение. У заграждений показалась массивная фигура. Катрин узнала Беро д'Апшье и направила на него стрелу. Его длинные руки опирались на огромный обнаженный меч, но далее он не двигался.

– Уходи, аббат! – прокричал он. – Здесь я судья! Нечего тебе вмешиваться!

– Это один из моих детей, убитый тобой, Беро д'Апшье. Я пришел забрать его. А это твой Бог, распятый тебе подобными. Бей, если осмелишься, но затем ищи лес такой густой и местность такую дикую, чтобы спрятать там свое преступление и свой позор, ибо проклят ты будешь на земле и на небе до скончания веков! Иди! Приблизься! Чего ты ждешь?.. Присмотрись повнимательнее! У меня в руках золото, то самое, которое ты так любишь и за которым пришел. Тебе стоит только руку протянуть… Тебе стоит только поднять свой длинный меч, которым ты так ловко орудуешь.

Оставив трех монахов снимать труп и укладывать его на носилки, что было не так-то просто из-за топорщившихся стрел, бесстрашный аббат двинулся по направлению к лагерю с высоко поднятой дароносицей. По мере того как он приближался, старый бандит вдруг странно съежился, как великан, превращенный в карлика. Он дрожал, как лист на ветру, и показалось даже, что он вот-вот уступит древним тайным силам, пришедшим к нему из туманных времен детства, и преклонит свои колени, задеревеневшие от ревматизма и высокомерия. Но за ним стояли теперь его сын, его бастард и Жерве Мальфра. Самолюбие одержало верх над боязнью потустороннего мира, к которому его неминуемо вел возраст.

– Уходи, аббат, – повторил он снова, но уже голосом, в котором слышалась усталость. – Уноси своего монаха. Ночью все кошки серы. Он уже был мертв, когда мы поняли, кто он такой. Но не думай, что я раскаиваюсь. Мы еще встретимся, и тогда у тебя в руках не будет Бога, за которого ты прячешься.

– Он всегда со мной, и я всегда могу за него укрыться, ибо руки мои ежедневно касаются Его Тела и Его Крови! Даже если тебе Он не виден, Он со мной, так же как и с этим мирным городом, который ты хочешь разрушить.

– Разрушить его? Нет! Я хочу сделать его моим, и он будет мой!

Но аббат Бернар уже не слушал его. Как мать, которая старается защитить свое дитя, он повесил золотое солнце себе на грудь и поддерживал его. Теперь он возвращался к немому городу, следившему за всей сценой, затаив дыхание.

Медленно монахи с носилками вошли в ворота. За ними следовал аббат, который молился, свесив голову к своей священной ноше. Потом город закрылся снова.

За стенами никто не проронил ни слова, но как только монахи оказались в городе, как только упала решетка, раздались радостные восклицания, вздохи облегчения и победные крики.

– Стреляйте, госпожа Катрин! – прошептал Жосс. – Вы держите этого бешеного пса на кончике стрелы! Стреляйте и освободите нас от него!

Но молодая женщина вздохнула и с сожалением покачала головой.

– Нет. Аббат мне бы этого не простил. Беро не осмелился его тронуть. Если он еще страшится Бога, может быть, он откажется от мысли нас уничтожить. Дадим ему время подумать…

– Подумать? Его люди голодны и жаждут золота. Они пойдут до конца. Если вы думаете, что они отступят, вы ошибаетесь, госпожа Катрин. Говорю вам, они нас атакуют.

– Что ж! Пусть атакуют! Мы сумеем им противостоять.

Однако приступ в тот день не состоялся. Беро д'Апшье употребил все время на то, чтобы обложить город. Все утро люди Монсальви видели, как враги медленно забирают их город в кольцо, просачиваются между скалами и густыми зарослями кустарника, ставят посты на дорогах, разбивают новые палатки и зажигают новые огни.

Катрин оставалась на крепостной стене почти весь день. Сопровождаемая повсюду Жоссом Ролларом и Николя Барралем, она обходила замок по дозорной галерее, осматривала башни и посты, проверяла крепость балконов с бойницами, запасы камней, стрел, дров, оружия и инспектировала посты будущего сражения.

Смелый поступок аббата Бернара, рисковавшего жизнью из-за убитого посланца, укрепил всеобщее мужество и удвоил решимость. Великий страх, страх почти священный, быстро исчез. Каждый был глубоко убежден в том, что сам Бог будет сражаться с ним рядом, когда наступит час, и сама Катрин была теперь уверена в том, что им удастся справиться с врагом без большого труда.

И только одна тревога никак не отпускала ее: отсутствие пажа, но она еще смутно надеялась, что он успел вернуться под защиту своей матери.

Смущенная внезапным приступом слабости, Сара с удвоенной активностью принялась хлопотать по дому, успевая выполнять свои обычные обязанности и одновременно следить за тем, чтобы беженцы, которых она устраивала, испытывали как можно меньше неудобств на чужом месте. Она даже предложила аббату помочь обрядить и обмыть брата Амабля; с помощью острого ножа и масла она вынимала стрелы. И вот его тело, обмытое вином и завернутое в кусок тонкого полотна, положили в склепе монастырской церкви, в ожидании похорон, которые должны были состояться этой ночью, так как днем монахи занимались обороной города вместе со всеми другими жителями.

Вскоре основное было сделано, и осажденным оставалось только ждать и наблюдать за движениями противника. Женщины, закончив свои дела, собрались у фонтана и бурно обсуждали события последнего дня.

Катрин, спустившись со стены, приблизилась к шумным горожанкам. Только одна женщина сохраняла молчание. Опершись о высокую резную ограду фонтана, она молча слушала разговоры остальных с полуулыбкой на губах.

Эта была красивая девушка с темными волосами, может быть, самая красивая во всем городе, с кожей, как у персика, и с бархатными, черными, как у испанки, глазами.

Десять лет назад она появилась в Монсальви вместе со своей матерью, кружевницей из Пюи, вдовой, сочетавшейся вторым браком с Огюстеном Фабром, плотником. У матери было слабое здоровье. Суровая зима унесла ее жизнь, но Огюстен привязался к маленькой девочке и воспитал ее как родную дочь. Что сталось бы с девочкой без него? Понемногу Азалаис заняла место своей матери. Она вела хозяйство и, как ее покойная мать, научилась тонкому искусству плетения кружев. Потом, превзойдя и ее в этом искусстве, она стала получать заказы из всех замков и ото всех богатых горожанок округи. Из самого Орийяка приезжали богатые дамы купить ее кружева.

Госпожа де Монсальви первая сделала большой заказ Азалаис, но кружевница была, пожалуй, единственной женщиной в городе, с которой у нее были весьма прохладные отношения. Впрочем, ни одна женщина в Монсальви не любила Азалаис. Может быть, из-за дерзкого пристального взгляда, с которым она рассматривала как юношей, так и женатых мужчин, из-за низкого горлового смеха, раскатистого, как у горлицы, когда во время веселья ребята приглашали ее в общий танец. Или еще за манеру теплыми летними вечерами расстегивать воротничок несколько больше, чем допускалось, когда сидела у раскрытого окна.

Красивая, ловкая и имевшая некоторое состояние, Азалаис давно могла бы выйти замуж, но, несмотря на явное внимание, которое ей оказывали молодые люди, ни один не был выбран.

– Я отдам себя только по любви и полюблю только достойного меня человека… – говорила она с усмешкой.

Она уже достигла двадцать пятой весны, не выбрав себе мужа, поощряемая, правда, в этом Огюстеном, который боялся потерять такую хозяйку.

– Никто из этих мужланов недостоин тебя, моя жемчужина, – говорил он ей, поглаживая ее бархатистую щеку, – ты стоишь знатного сеньора!

Мечты Огюстена о браке его приемной дочери стали известны и Катрин. Донасьена, почтенная супруга старого Сатурнена, высказала свое возмущение, но Мари Роллар, жена Жосса, немедленно поставила все точки над «i»:

– Огюстен говорит о «сеньоре», а дочка его думает о мессире Арно. Надо видеть, какими глазами она смотрит на него, когда верхом на лошади он проезжает по городу: кошка перед миской со сливками! И когда она делает перед ним реверанс, то это вовсе не из уважения к сеньору.

– Ты говоришь глупости, Мари! – ответила тогда Катрин. – Она бы не осмелилась метить так высоко.

– У девиц такого сорта от большой высоты голова не кружится, можете не сомневаться!

Помимо своей воли, мадам де Монсальви испытала уколы ревности. Она была уверена в любви мужа и не боялась, что какая-то деревенская девушка сумеет расставить ему ловушку. Однако Азалаис напомнила ей о двух женщинах, которых она боялась больше всех в жизни: Мари де Комборн, кузине, любовь которой к Арно довела ее до преступления, и Зобейде, жене султана, которая так долго держала его в заточении. Она сочетала в себе черты обеих – и внешностью и характером. И иногда, когда кружевница заходила в замок, предлагая свой товар – воротничок или вуаль, – Катрин казалось, что перед ней земное воплощение женщины-демона, посланной отнять ее любовь.

Конечно, и Мари и Зобейда умерли, и умерли от руки Арно, заколотые кинжалом с серебряной насечкой, который всегда был для Катрин защитой и талисманом, но кто может загадывать на будущее и предугадывать поступки мужчины!

Родись в доме сеньора, Катрин не обратила бы внимания на эту девушку. Она считала бы для себя недостойным ревновать к кому-то из вассалов. Но дочь Гоше Легуа, золотых дел мастера с Моста Менял, была лишена подобного высокомерия. Она знала по собственному опыту, что любовь может толкнуть на отчаянные поступки. Она знала, что нельзя недооценивать противника…

Со времени отъезда мужа Катрин уже немного забыла страхи, которые внушали страстные глаза Азалаис. Их совершенно стерла надвигающаяся на город опасность. Однако, заметив кружевницу среди женщин, Катрин невольно нахмурилась. Может быть, потому, что Азалаис держалась в стороне и была излишне спокойна, а возможно, из-за насмешливой полуулыбки и легкого презрения, с которыми она оглядывала остальных горожанок. Можно было подумать, что их дальнейшая судьба и судьба всего города ее не касаются.

С приходом владелицы замка энтузиазм удвоился. В минуту опасности Катрин была душой Монсальви, и каждой женщине было приятно, что она сейчас рядом с ними. Так же как и их мужья, они были растроганы тем, что такая непосильная задача ложится на ее хрупкие плечи, и одновременно считали, что она способна совершить чудо. Разве не отправилась она за своим мужем прямо ко двору султана и не привезла его обратно здоровым? А ведь он столько времени провел в лепрозории. Никто в Монсальви не хотел верить, что мессир Арно на самом деле не был болен проказой. Для всех это было чудом исцеления, совершенным святым Иаковом и любовью госпожи Катрин. Ее любили за красоту, за любезность и смелость. Ей поклонялись за то, что она несла любовь, редкую, достойную самых прекрасных рыцарских романов.

Женщины продолжали бурно обмениваться впечатлениями. Громогласной Гоберте удалось перекричать всех:

– По-моему, надо думать о том, чтобы послать еще одного посыльного.

– А как ты пошлешь его, – возразила ей Бабе Мальвезен. – Теперь и ворота не откроешь без риска получить стрелу! Перебросить его через стены, моля Бога о том, чтобы отнес подальше?

Презрительно пожав плечами, Гоберта выкрикнула:

– И где только твоя голова! В замке есть подземный ход; для чего он вообще нужен, как не на эти случаи?..

Действительно, в те времена, когда Катрин и аббат Бернар восстанавливали в пределах Монсальви старый замок Пюи-де-л'Арбр, они сделали особый заказ мастерам снабдить его этой необходимейшей деталью на тот случай, если надо будет срочно покинуть замок во время осады. Как было принято, потайной ход начинался из донжона, вел в поле и терялся в скалах и густых зарослях кустарника, которым придали самый естественный вид.

Этот подземный ход был в своем роде произведением искусства – внутри он был снабжен различными защитными приспособлениями на тот случай, если враг, обнаружив случайно выход, вздумает пробраться по нему в город. Но было совершенно очевидно, что о вещах такого рода не следовало трезвонить на всех углах.

Катрин сделала знак умолкнуть и бросила:

– Мы думали об этом, но, умоляю, Гоберта, не кричите так громко. Вас могут услышать.

– Кто же это, госпожа? Не прячется же враг в наших домах?

– Нет, – улыбнулась Катрин, – но ваш голос разносится далеко, моя дорогая. Вы могли бы, как Орлеанская Дева, стать во главе армий, к тому же я знаю, что вы ее глубоко почитаете…

Грохот молотка прервал Катрин на полуслове. Он донесся из дома, где жил Огюстен. Дверь в его мастерскую была открыта, и можно было видеть разлетающуюся во все стороны стружку.

Катрин повернулась к кружевнице:

– Ваш отец работает с таким жаром. Чем это он занят?

– Он делает гроб. Первый… гроб для брата Амабля!

– Первый? Он что же, рассчитывает, что будут другие?

На губах Азалаис показалась улыбка, и она посмотрела на Катрин с едва скрываемой дерзостью.

– Будет еще много других, и вы это прекрасно знаете, госпожа Катрин! Пусть осада длится сколько угодно, и пусть город будет взят – мой отец не останется без работы. Вы же отлично знаете, что их будет очень много, тех, кто умрет из-за вас.

Наступила полная тишина. Катрин спрашивала себя, не ослышалась ли она. Гоберта и ее подружки переглядывались, не веря своим ушам. Но молодая женщина быстро пришла в себя и нахмурила брови:

– Что вы хотите этим сказать?

– Ничего, все уже сказал сеньор д'Апшье… если я правильно его поняла. Он хочет золота, госпожа Катрин, и вас! Что касается золота, то его вы, конечно, можете ему дать, но себя?.. Вы хотите сохранить себя, а из-за этого идут умирать все эти люди. Себя одну… раз мессир Арно не вернется.

Продолжая говорить, она подняла с края колодца полный кувшин и легким движением поставила его на плечо. Она продолжала улыбаться, явно получая удовольствие от эффекта, который произвели ее слова. Она наслаждалась, что поразила Катрин в самое сердце. Но уйти не успела. Просвистела пара увесистых оплеух, и Азалаис оказалась на земле, посреди осколков кувшина, придавленная восемьюдесятью фунтами Гоберты. Азалаис пыталась подняться, но торговка за волосы удерживала ее на земле.

– Гоберта! – крикнула Катрин. – Отпустите ее…

Но Гоберта ничего не хотела слышать.

– Если бы я не знала, Азалаис, что твоя бедная покойная мать была святая женщина, я бы сказала, что ты порожденье свиньи. С чего это вдруг судьба наших людей тебя заинтересовала?! Строишь из себя гордячку, все-то парни слишком просты для тебя. Тебе, кажется, нужен сеньор? А раз мессира Арно тебе не видать, так ты, верно, говоришь себе, что вполне подойдет один из волков Апшье? И которого из них ты хочешь? Давай говори, ну говори же!

Свободной рукой разошедшаяся Гоберта хлестала девушку по щекам с такой яростью, что Катрин испугалась, как бы она не убила ее.

– Надо их растащить, Бабе, – крикнула Катрин. – Гоберта может ее прикончить.

– Ну так что же, – отвечала злопамятная жена торговца воском, – не велика беда!.. Мой младший вдоволь наплакался из-за нее летом.

Но все-таки Бабе с помощью других женщин оторвала Гоберту от ее жертвы.

Вся красная от ударов, в крови, кружевница с рыданиями встала. Но ее жалкий вид не смягчил гнева Гоберты, которую с трудом удерживали, не давая вырваться.

– Пустите меня! – кричала разъяренная женщина. – Я хочу, чтобы эта шлюха ползала на коленях! В грязи, на коленях, вымаливая прощения у нашей госпожи!

Так как повисшие у нее на руках женщины ни в какую не хотели ее выпускать, она прорычала в сторону своего врага, которую Мари уводила домой:

– Ты слышишь, дрянь? Ты будешь просить прощения!

– Прощения? За что? – выкрикнула Азалаис и бросилась к дому.

Огюстен появился на пороге своей мастерской, держа в одной руке молоток, а в другой – деревянный гвоздь. Он почти натолкнулся на свою приемную дочь, мокрую, грязную и изрядно потрепанную.

– Она побеседовала с Гобертой… – попыталась объяснить Мари Брю.

Но Огюстен отодвинул ее рукой и зашагал к группе женщин. Его вид не предвещал ничего хорошего. Но это не произвело впечатления на Гоберту.

– Прощения за то, что она осмелилась сказать госпоже Катрин! – прорычала она. – Не стоило об этом говорить, но твоя Азалаис – порядочная стерва! Если бы ты ее почаще охаживал по бокам, она не была бы такой ядовитой.

– Что такое? Что она, интересно, осмелилась сказать?

Огюстен подошел поближе. А так как его голая рука крепко сжимала молоток, женщины, державшие Гоберту, как по команде отпрянули, боязливо взвизгнули, уверенные, что он сейчас обрушится на них.

Катрин также отпустила Гоберту, но только для того, чтобы броситься между нею и разъяренным плотником.

– Довольно! – сказала она сухо. – Теперь моя очередь говорить, а ваша – слушать.

– Я имею право знать, что сделала моя дочь, – проворчал он.

– Идет! – согласилась Гоберта, к которой возвращалось ее добродушие по мере того, как она успокаивалась. – Что касается того, что с ней приключилось: я ей дала хорошую взбучку, которую от тебя она никогда не получала! И готова начать снова, если только ты не сделаешь это сам. Она сказала, что ты неплохо заработаешь на гробах для всех тех, кто даст себя убить за госпожу Катрин. Ты с этим согласен?

– Она не могла этого сказать!

– Она это сказала, Огюстен! – вмешалась Катрин. – Она считает, что я являюсь причиной всех тех страданий, которые выпадут на долю нашего города, я одна! Вы того же мнения?

– Н-нет, конечно. Никто не хочет, чтобы Апшье были нашими сеньорами, они грубы и жестоки. Вот только если мессир Арно не вернется…

Она посмотрела на его упрямое лицо. Было очевидно, он сердился на нее, но привычное почтение удерживало от того, чтобы сказать ей все в лицо. И Гоберта снова, не в силах долго оставаться вне сражения, вмешалась в разговор.

– Мессир Арно вернется! – уверенно сказала она. – Но даже если он не вернется, у нас есть наследник и другой сеньор – аббат Бернар! А теперь ты можешь сказать своей дочери: до того, как она выдаст госпожу Катрин, о чем, я думаю, вы поговорите в семейном кругу, мы отправим ее голую за стены города и посмотрим тогда, что сделают с ней эти «сеньоры», о которых она так мечтает!

– Не начинайте снова! – отрезала Катрин. – Я не сержусь на вашу дочь, и давайте все помиримся!..

Нехотя Фабр пробормотал, что он больше не сердится на Гоберту, а Гоберта, в свою очередь, пробурчала, что Азалаис нечего ее опасаться, если та попридержит свой язык. Катрин этого было достаточно.

В сопровождении Гоберты, которая возвращалась к себе, как и все остальные, Катрин направилась в сторону аббатства, где должна была встретиться с духовным сеньором Монсальви.

Несмотря на все проявления дружбы и привязанности, которые ей только что были продемонстрированы, Катрин было грустно и тяжело на душе, так как во всей этой толще верности и преданности она обнаружила тонкую трещину. Трещину, конечно, небольшую и неопасную, но и этого было довольно в тот момент, когда город должен был представлять собой одну душу и одну волю.

Конечно, Катрин не могла строить иллюзий в отношении Азалаис. Она помнила то зимнее утро во дворе замка, когда случайно увидела, каким взглядом та обволакивает ее мужа. Тогда она поняла, что Мари была права, эта девица может ее только ненавидеть. Но и ее отец считает, что ей стоит выйти из города. А не думают ли также и другие? Во всяком случае, необходимо следить, чтобы подобные настроения не распространялись, и не спускать глаз с кружевницы.

Гоберта, до сих пор молча наблюдавшая за своей госпожой, прервала ее размышления со свойственной ей проницательностью.

– Будьте спокойны, госпожа Катрин, красотка будет под присмотром.

С трудом сдерживая слезы, но странным образом успокоенная, молодая женщина пересекла порог монастыря. От приветствовавшего ее брата она узнала, что аббат Бернар находится в коллегиальном зале.

– Он дает урок маленькому сеньору! – добавил он с улыбкой.

– Урок? Сегодня?

– Ну конечно! Его преподобие полагает, что осада не может служить достаточным извинением для отмены занятий!

«В этом – весь аббат», – подумала Катрин. В то время когда с минуты на минуту можно ожидать штурма города, а его церковь наполнится верующими, пришедшими просить небесного заступничества, он продолжает как ни в чем не бывало обучать маленького Мишеля.

И в самом деле, подходя к зале, Катрин услышала голос своего сына, декламирующего поэму.

Скрип двери прервал чистый детский голос. Сидя на маленькой скамеечке, с которой свешивались ножки, напротив стоявшего перед ним аббата со скрещенными руками, Мишель, остановленный на высшем порыве, повернул к матери свое круглое личико, на котором было написано недовольство.

– О! Матушка! – проговорил он с упреком. – Почему вы пришли сюда в такой час?

– А я не должна была приходить?

– Нет, не должны были! Надеюсь, вы ничего не слышали?

По этому полному тревоги вопросу Катрин поняла, что ребенок, должно быть, как раз повторял небольшое стихотворение, без сомнения, то самое, которое он должен будет ей подарить утром на Пасху вместе с традиционными пожеланиями. Она улыбнулась с видом полнейшей невинности:

– А что я должна была услышать? Дверь была закрыта, а я только что пришла. Но если я помешала, прошу меня простить.

– О, конечно, – уступил великодушно Мишель, – если вы не слушали.

– На сегодня урок окончен, – сказал аббат, кладя руку на светлые кудри мальчика. – Ты хорошо поработал, Мишель, и, думаю, теперь можешь вернуться к Саре.

Мальчик немедленно соскочил на пол и, подбежав к матери, прижался к ней:

– Пожалуйста… можно ли мне не сразу возвращаться домой?

– Куда же ты хочешь идти?

– К Огюсту! Он сегодня начинает готовить воск для большой пасхальной свечи. Он сказал, что я могу прийти.

Она подняла его с пола, прижала к груди и с любовью поцеловала его круглые нежные щечки.

– Иди, сынок! Но не надоедай слишком Огюсту и не задерживайся очень долго. Сара будет волноваться.

Он пообещал, крепко поцеловал ее в кончик носа и, соскользнув на пол, помчался на улицу, провожаемый снисходительными взглядами матери и аббата.

– У него страсть и любознательность его отца, – заметил аббат.

– Он настоящий Монсальви, – гордо сказала Катрин. – Я спрашиваю себя, не походит ли он на своего дядю Мишеля больше, чем на своего отца. У него нежности больше, чем у моего супруга. Правда, он еще такой маленький! Однако признаюсь, что сегодня более меня здесь удивили вы сами. Мы сейчас в опасности, а вы даете Мишелю урок, а Огюст готовит пасхальную свечу. Где будем все мы на Пасху? И будем ли мы еще живы?

– Вы в этом сомневаетесь? Ваше доверие Богу ничтожно, дочь моя. Пасха еще только через две недели! Я допускаю, что праздник будет не таким веселым, каким хотелось бы, но я надеюсь, что мы будем здесь все, чтобы воспеть хвалу Господу.

– Только бы он вас услышал! Я пришла спросить, что будем мы делать сейчас, когда бедный брат… Я думала, что подземный ход замка…

– Конечно! Мы им воспользуемся, чтобы послать нового гонца.

– Но кто согласится рискнуть жизнью? Чудовищная смерть брата Амабля способна сломить самых стойких.

– Успокойтесь, дочь моя, у меня уже есть человек, который нам нужен! Один человек из Круа-де-Кок пришел предложить свои услуги. Он хочет идти этой ночью.

– Так скоро? Но почему?

– Из-за земляных работ. Весь день шел дождь, и ночью могут быть заморозки, но, как только почва просохнет, надо будет открыть решетку и заняться прополкой злаков. Надо будет сажать также капусту и овощи. Если наемники задержатся, апрельские работы не смогут быть проведены, и урожай погибнет. Этот человек не единственный, кто готов рискнуть жизнью ради спасения земли.

– Есть другой способ, более простой для спасения Монсальви.

– Какой?

– Выдать Беро д'Апшье то, что он требует: богатства замка и…

– И вас? Какое безумие! Кто мог вам подать такую идею?

Катрин пересказала ему разговоры у фонтана. Аббат слушал с нескрываемым нетерпением.

– Гоберта права, – вскричал аббат, когда молодая женщина умолкла. – Ее голова лучше сидит на плечах, чем у этой безумной Азалаис. Я давно подумываю о тайной слежке за Азалаис. Мне не нравятся ее знакомства.

– Кто же это? Какой-нибудь парень?