Текст книги "Кречет. Книга I"

– Мне и не разрешали. Я удрал прежде, чем меня туда отвели. Но даже если то, о чем я хочу говорить с вами, отнимет у вас время, я прошу вас выслушать меня.

Тон его слов был почтительным, но таким твердым, что Мари-Жанна Гоэло нахмурила брови.

– Удрал, ты говоришь? Какая дерзость!.. Ну ладно, ты возвратишься и претерпишь наказание, которого ты заслуживаешь. Вот и все… Дай мне пройти. Я должна идти в церковь, а мне еще нужно до отъезда попрощаться с ректором Севено…

Не собираясь пропускать ее. Жиль широко раскинул руки, чтобы занять еще больше места.

В то же время он быстрым взглядом окинул хорошо знакомую комнату, где все было в непривычном порядке, увидел Розеину, одетую для выхода, прижавшуюся к одной из кроватей под пологом, затем снова взглянул в узкое лицо матери, казавшееся на фоне черной накидки с капюшоном вырезанным из слоновой кости. Это было лицо женщины без возраста, и ему пришлось сделать усилие, чтобы вспомнить, что ей нет и тридцати четырех лет. Лишь ее темные глаза, очень красивые, окаймленные густыми ресницами, еще казались молодыми. Все же остальное казалось поблекшим, как это бывает с предметами, которые долго держали взаперти.

– Так вы уезжаете? – произнес он, помолчав. – Могу ли я спросить вас, куда вы едете… и надолго ли?

– Навсегда! Я отправляюсь в Локмариа, в монастырь бенедиктинок, где ждут меня, так как я больше ничего не желаю знать ни о мире, ни о людях. Теперь, когда ты все знаешь, ты пойдешь в семинарию?

Жиль отрицательно мотнул головой, затем, не дав ей времени уклониться, взял ее за руку, подвел к столу и усадил на скамью. Она машинально повиновалась ему, подчиняясь нехотя той новой властности, которой теперь обладал сын. Сам Жиль не сел рядом с матерью… Сознавая преимущество своего высокого роста, он скрестил руки на груди и взглянул матери в лицо.

– Итак, – сказал он тихо, но с болью в голосе, сдержать которую ему не удалось, – вы собирались навсегда расстаться со мной, своим сыном, даже не попрощавшись, не сожалея ни о чем, не пожелав даже меня увидеть? Что же вы за мать, в конце концов?

– Я не выбирала себе участь быть матерью. Я была вынуждена ею стать! Никакой каторжник не будет любить ядро, прикованное к его ноге!.. – парировала она резким тоном.

Жестокость ее слов поразила Жиля. Ядро! Вот, значит, чем он был для этой женщины, которую не мог перестать любить, несмотря ни на что. Никогда еще юноша не чувствовал себя таким одиноким, таким несчастным, покинутым всеми. В горле у него образовался комок, он старался справиться с этим комком, так как знал, что за ним последуют слезы, а плакать Жиль не хотел.

Мари-Жанна, однако, опустила глаза. Она разглядывала кончики пальцев, видневшиеся из-под черных митенок, а выглядывающий из-под края юбки носок туфли нервно двигался, указывая на ее нетерпение. Жиль вздохнул, надеясь, что сейчас разожмется сдавливающий его грудь обруч.

– Ну что ж!.. Я благодарен вам за то, что вы мне сказали. Таким образом, если только я вас правильно понял, вы никогда не относились ко мне как к своему ребенку, и у меня нет больше никаких причин соглашаться с вашими решениями, касающимися меня.

Ее темные глаза внезапно взглянули на Жиля, блеснув угрожающими огоньками.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Что вы облегчаете мне задачу, матушка. Вы отправили меня в семинарию, как избавляются от ненужных вещей, но я не хочу туда идти. Именно об этом-то я и пришел сказать вам: я никогда не стану священником!

– Что? Да как ты смеешь?..

– Позвольте мне сказать, матушка, пока я еще могу называть вас этим именем. Вы никогда не могли простить мне моего рождения, как будто это я повинен в нем… Вы несправедливо решили наказать меня погребением под сутаной… Я отказываюсь повиноваться вам!

С быстротой собирающейся ужалить гадюки Мари-Жанна вскочила на ноги. На ее скулах появились некрасивые красные пятна. Рот искривился, будто произносимые ею слова причиняли ей боль.

– Святотатство! Дрянной мальчишка! Боже, что я слышу?.. Наказание?! Ты осмеливаешься называть наказанием самую благородную, самую счастливую долю, которая только может выпасть человеку?

– Для вас, может быть! Но не для меня…

– Тогда, значит, я права! Значит, ты не мой сын и никогда им не был. И я знала это. Достанет ли у тебя смелости признаться мне, как ты собираешься жить, кем желаешь сделаться? Ну, говори! Говори скорее, если только осмелишься признаться в своем позоре!

– Нет вовсе никакой необходимости торопиться, матушка, поскольку в моем желании нет ничего постыдного. Я хочу служить королю. Я хочу стать солдатом!

– Солдатом!

Мари-Жанна в ярости выплюнула это слово, но вдруг успокоилась и, помолчав, добавила уже другим, тихим и глухим голосом:

– Солдатом… как и тот, другой! Человеком, несущим разрушение, несчастье! Орудием разрушения! Дьявольским орудием… как и он!

Жиль затаил дыхание. Его мать, казалось, внезапно позабыла обо всем, что ее окружало. Казалось, что она видит что-то вдали, далеко за стенами, заслоняющими горизонт. Сейчас, может быть, она раскроет свою тайну, которую он так страстно желал узнать…

– Как и он? – повторил он совсем тихо. – Тот человек, мой отец… он был солдатом?

– Они все солдаты… В этой Богом проклятой семье все мужчины всегда были солдатами. На протяжении веков они умели делать только одно – убивать! А еще грабить, насиловать, жечь… Проклятые, бросившие вызов Богу! Все одинаковые, все похожие друг на друга, начиная с их знаменитого Кречета! Все! А ты, последыш, бастард… ты – как они, ты желаешь пойти за ними по их кровавым следам…

Она была на грани истерического припадка.

Бледная как мел, с обведенными черными кругами глазами, с пеной, появившейся в уголках губ, она походила на сивиллу, находящуюся в трансе, как будто она вновь переживала драму, жертвой которой была. Ужаснувшись, Жиль хотел обнять мать, но она его оттолкнула с неожиданной силой, с такой яростью, что он покачнулся и вынужден был опереться на стол. При этом он увидал Розенну, которая стояла на коленях подле очага с четками в руках и молилась, наклонив голову.

– Я прошу вас, – прошептал он. – Прежде чем мы расстанемся… навсегда… откройте мне хотя бы его имя…

– Никогда! Ты слышишь?! Никогда я больше не произнесу это имя! Я поклялась на Распятии!

Ты можешь губить свою душу, если таково твое желание… мне нет до того дела!.. Но ты никогда не узнаешь, от кого тебе досталось это проклятое имя!

– Значит, вы настолько ненавидите этого человека… который вас принудил, подверг насилию, обесчестил?..

– Ненавижу ли я?! О да! Я его ненавижу, всей душой ненавижу…

Внезапно она приблизилась к Жилю, вцепилась в его куртку и зашептала, обжигая его своим дыханием:

– Ты хочешь знать, почему я его ненавижу, почему чувствую к нему омерзение, почему никогда не смогу простить ему? Потому что он украл мое сердце, мой разум, мою жизнь. Ты говоришь: он меня подверг насилию? Да, но не так, как думаешь ты! Он заставил меня себя полюбить, сходить с ума от любви к нему. Он не насиловал меня, слышишь! Он только взял меня за руку… и я, несчастная, отдала ему мою душу, будто меня заколдовали! Он был дьявол, а я была ему слугою, это из-за него я от всего отказалась. Вот чего я не могу простить ни ему, ни себе, ни тебе… Особенно тебе, потому что ты похож на него. Теперь ты понимаешь, ты, «мой сын», почему я больше не хочу тебя видеть?

– Но я… я ведь любил вас! – крикнул Жиль. – Я и сейчас вас люблю! Я так хотел дать вам счастье, которого вы лишились…

Она отпустила его, повернулась к нему спиной, отошла на несколько шагов, затем, обернувшись, посмотрела ему в глаза. Внезапно очень усталым голосом она прошептала:

– Тогда послушайся меня! Вернись в семинарию, стань священником. У тебя нет другого средства сделать меня счастливой…

Он выдержал ее взгляд, затем, отвернувшись, произнес:

– Простите меня! Это невозможно…

– Тогда убирайся! Я проклинаю тебя, так же как и его!.. Ты больше мне не сын! Можешь убираться к дьяволу, если хочешь, меня это больше не интересует, потому что я больше никогда в жизни тебя не увижу…

Она отшатнулась от него, распахнула дверь и побежала по направлению к церкви, колокол которой звонил вдалеке. Не в силах сделать хотя бы одно движение, чтобы удержать ее или догнать, Жиль смотрел, как исчезает вдали раздуваемая ветром черная накидка. На сердце у него было тяжело, оно было отравлено горечью и печалью до такой степени, что он уже больше не знал, чего же на самом деле хочет.

Он почувствовал в своей руке чью-то теплую, сухую руку.

– Пойдем, сынок, – произнес надтреснутый голос Розенны. – Мы больше для нее не существуем.

– Я, да… но ты, ты ведь так долго служила ей?

Старуха с покорностью судьбе пожала плечами.

– Я, как и ты, принадлежу ко времени, о котором она больше не хочет вспоминать. Сейчас за ней должен приехать на двуколке сын папаши Гленика, чтобы отвезти ее к дилижансу. Она собиралась высадить меня в Эннебоне около дома господина ректора, чтобы он сказал, что мне делать.

Я лучше не буду ждать и пойду с тобой…

На Розенне было красивое праздничное платье и вышитый чепец, еще более расшитый, чем тот, что она носила в будни, но она, казалось, внезапно так постарела, стала вдруг такой жалкой, что сердце юноши рванулось к ней, к ней, которая всю жизнь была ему единственной настоящей матерью. За долгие годы забот и преданности она была награждена безразличием, самой жестокой неблагодарностью. Совершенно очевидно, что в сердце Мари-Жанны доставало места лишь для ее собственного Бога.

Переполняемый жалостью. Жиль обвил рукой плечи своей старой кормилицы, прикоснулся губами к ее щеке, затем сказал, не опуская рук:

– Ты права! Здесь нам больше делать нечего.

Пойдем же туда, где нас любят…

Из-за того, может быть, что он нашел кого-то, кого нужно было защитить, кого-то еще более несчастного, чем он сам. Жиль вдруг почувствовал, что на душе у него становится немного легче. Более того, пока он шагал рядом с Розенной с ее узелком на плече, в нем рождалось странное ощущение свободы, словно он вышел из густого и мрачного леса, полного кустов с больно жалящими шипами. Его раны кровоточили, но они, наверное, быстро затянутся от целебного воздействия новой жизни. Окутанные туманом ланды показались ему вдруг словно залитыми ярким солнечным светом. Солнце, и вправду, было уже близко…

КРОВЬ КРЕЧЕТА

—Она сказала мне, что проклинает меня, что больше никогда меня не увидит…

Жиль объявил об этом, лишь только ему открыли дверь, даже и не думая о том, что следовало говорить тише. В ризнице пахло воском, погасшими свечами, ладаном и крахмалом. Она была такой мрачной в сером свете вечереющего неба, что аббат Венсан, облаченный в свои белые одежды, походил на призрак.

Аббат продолжал спокойно доставать различные части облачения, которые ему вскоре предстояло надеть, чтобы встретить привезенное в церковь тело усопшего барона де Сен-Мелэна.

Можно было подумать, что слова Жиля, произнесенные трагическим тоном, не имеют никакого значения для него. Он лишь заметил в ответ:

– Могу предположить, что тебя это не удивляет. Что же еще она могла сказать? Ну, приготовь мне вот это кадило… У служки лихорадка, а певчие все делают кое-как. А пока мы одни, ты мне все и расскажешь.

Раскладывая ароматные палочки ладана, Жиль попытался как мог точно передать слова матери. Впрочем, они были еще слишком свежи в его памяти, чтобы он позабыл хоть одно из них.

Он приступил как раз к ее обвинениям против семьи своего отца, когда аббат, вдруг сильно взволновавшись, прервал Жиля:

– Ты в этом уверен? Она сказала: «…все, начиная с их знаменитого Кречета»?

– Уверен! Это слово так необычно… Но я не понял…

– Зато я понял! Твоя мать в пылу гнева дала нам ключ к разгадке тайны! Только на это я и надеялся. Теперь я знаю, кто твой отец… или кем он был, поскольку не знаю, жив ли он еще…

От изумления Жиль чуть было не уронил кадило.

– Вы знаете?

– Да! – ответил аббат. – Теперь я знаю и скажу тебе. Время у нас есть… Сядем на эту скамью… Впрочем, мой рассказ не будет очень длинным, ведь я не собираюсь рассказывать тебе всю историю предков твоего отца. Это захватывающая и ужасающая эпопея, но длина ее может обескуражить кого угодно. К тому же в моей библиотеке есть их генеалогия, я покажу тебе ее.

– Я хочу знать все! – вскричал Жиль, сгорая от нетерпения. – Сначала скажите мне о Кречете! Кто это был?

– Как раз об этом я и собираюсь тебе рассказать. Итак, в тысяча двести четырнадцатом году (видишь, эта история очень давняя) Оливье де Турнемин взял в жены прекрасную Эдит де Пентьевр и…

Волна румянца захлестнула лицо Жиля:

– Турнемин?.. Это… мое имя?

– Имя, которое ты должен был бы носить?

Да… Но если ты будешь меня все время перебивать, мы никогда не подойдем к концу. Итак, Оливье де Турнемин получил от герцога Бретонского свадебный подарок – огромного белого кречета, привезенного из северных стран. Это была великолепная птица, великий охотник. Постепенно кречет сделался неразлучным товарищем Оливье и даже его самым верным оружием.

Приученный к крупной дичи. Таран (так звали птицу) одинаково смело нападал на человека и на животное, и когда его хозяин спускал своего кречета, то никто не мог надеяться, что ускользнет, настолько тот был стремителен. Его когти хватали жертву, пуская первую кровь, а затем меч или топор барона заканчивал начатую хищной птицей работу. Со временем Таран стал настолько неотделим от Оливье, что для напуганных крестьян из Трегора человек и птица превратились в единое целое. Их обоих с тех пор стали называть Кречетами: они оба были одинаково жестоки и беспощадны. Из-за них обоих прекрасный герб Турнеминов, благородный и простой, четырехчастный с золотыми и лазурными полями, привезенный первым из Турнеминов из Бретании, так часто бывал замаран кровью… К несчастью, потомки Оливье в точности будут повторять его судьбу…

– Что же случилось с ним и его птицей? – спросил Жиль.

– Они прожили годы бок о бок, с каждым днем их сродство все более усиливалось, они все более замыкались в этой странной дружбе. Таран всегда носил колпачки и ошейники из чистого золота и полностью владел мыслями своего господина. Однако птицы не живут вечно, и в один прекрасный день кречет умер. Горе Оливье было устрашающим… Дни и ночи, да что там, целые недели он проводил за обновленными стенами своего замка Лаюнондэ, отказываясь покидать его. Охота, война, нападения, грабежи больше не интересовали его. Даже женщины, благосклонности которых он раньше так добивался, потеряли для него всю свою привлекательность. И может быть, в память о своей страшной птице он и взял своим девизом те двусмысленные слова «Aultre n'auray…»11
  «Никто другой не будет иметь…»


[Закрыть], которые с тех пор стали девизом рода Турнеминов.

– Но ведь в конце концов ему же пришлось покинуть стены замка?

– Да, чтобы отправиться в крестовый поход, сопровождая нашего герцога Пьера и короля Святого Людовика. Он был убит в битве при Мансуре. Однако его ставшая легендой история не позабылась в окрестностях Плевана, да и почти по всей Бретани ее рассказывают до сих пор.

– Как же могло случиться, что Розенна, которая знает столько легенд, никогда не говорила мне об этой?

– Не знаю, – ответил аббат. – Может быть, она ей неизвестна… А может, у нее были подозрения, о которых она решила никому не говорить…

– Но… мой отец?! Расскажите теперь о моем отце.

– Твой отец… он был последним из этого ужасного рода Турнеминов, что век за веком обрушивались, подобно хищным птицам, на все, появившееся поблизости от башен замка. Удивительная череда дворян-разбойников, любящих и признающих одно лишь насилие! Вдобавок он не принадлежал к старшей ветви рода, увядшей два века тому назад. У него не было ни той власти, ни того огромного состояния, из-за которых когда-то говорили, что владетели Лаюнондэ почти так же знатны и всесильны, как и король Франции. Его звали Пьер, он служил в одном полку с моим братом, в Королевском пехотном. Я-то сам его никогда не видел, но знаю, что тем летом, когда ты был зачат, он гостил у нас в Лесле с другими товарищами моего брата.

Глаза Жиля сверкали, щеки пылали румянцем, он ощущал каждое слово аббата Венсана как глоток свежего воздуха. Ему казалось, будто перед ним внезапно раскрылось окно, обнаружив линию горизонта там, где всегда доселе была высокая черная стена. Наконец-то он знает имя своего отца, неизвестного ему доныне, но столь необходимого… И это было прекрасное имя…

Очень тихим голосом, почти робко, словно боясь спугнуть все очарование этой минуты. Жиль прошептал:

– Затруднительно ли будет узнать, что с ним сталось? Раз он служил в одном полку с господином де Талюэ…

– Для этого требуется одно: чтобы он и сейчас продолжал там свою службу. Но он был тогда в нашем замке в последний раз. Ему надоела бедность, и он мечтал о восстановлении былой славы и богатства его предков, хотел выкупить замок Лаюнондэ, принадлежащий ныне одному из моих кузенов де Талюэ, главному секретарю Реннского парламента. Чтобы достичь своей цели, он решился сесть на корабль, шедший к Антильским островам с остановками у побережья Африки, и заняться работорговлей. Если мне не изменяет память, то, после того как он покинул Лесле, он отплыл из Нанта на одном из кораблей арматора Либо де Болье, что держал путь в Гвинейский залив… Ну же, не дрожи так! Можно подумать, что у тебя лихорадка.

– Немного есть! – ответил аббату Жиль. – Я бы так хотел его найти…

– Да это все равно что искать иглу в стоге сена. Он более сюда не возвращался, и, возможно, его уже нет в живых. Но для тебя я наведу справки, расспрошу родственников и напишу господину Либо де Болье, чтобы попытаться узнать хоть что-нибудь. Теперь мне нужно идти встречать нашего покойника. Вот уж и колокол звонит… Помоги мне надеть облачение… Сегодня вечером я скажу, что же я решил для тебя сделать…

Поняв, что настаивать бесполезно. Жиль проделал то, о чем его просили, и вышел из церкви, унося с собой первые прекрасные мечты своей такой еще юной жизни. Далеко он не ушел: к нему приближалась скорбная процессия, сопровождавшая в церковь тело барона де Сен-Мелэна, которое будет там дожидаться похорон, назначенных назавтра… Спрятавшись за кустами остролиста и букса, высаженными у входа на кладбище. Жиль наблюдал за идущими со странным и новым для него чувством гордости. Пусть он все еще бастард, но теперь уже не сын неизвестно кого. Он знал, откуда он пришел в этот мир, пусть и не знал еще, куда отправится, а кровь, текущая у него в жилах, была кровью Кречета, более древней и благородной, чем кровь, текущая в жилах большинства окружающих его людей. Значит, и судьба его должна быть более завидной, чем их судьбы.

Среди участников процессии Жиль поискал глазами Жюдит, однако взгляд его остановился на мужском лице. Мужчина этот имел телосложение быка, у него были густые рыжие волосы, не напудренные и стянутые на затылке черной лентой. В руках он держал фонарь с окошечком, защищенным роговой пластинкой; в фонаре горела маленькая свеча. Мужчина шел впереди первого викария прихода, аббата Готье, который возглавлял шествие, восседая на смирной Эглантине.

Обычай требовал, чтобы свечу нес самый близкий родственник усопшего, так что Жиль не сомневался в том, что человек с фонарем – старший из де Сен-Мелэнов, Тюдаль.

Увиденное вовсе не понравилось Жилю. Новому барону могло быть лет двадцать пять, и его грубое обличье превосходно соответствовало репутации: это было лицо животного с глазами цвета гранита и почти столь же жесткими, слишком низкий лоб не свидетельствовал о большом уме.

Он был одет в неловко сидящую, тесную, старомодную одежду красно-бурого цвета, которая явно досталась ему от отца.

Зная, что у этого человека есть брат. Жиль поискал его с другой стороны простой телеги, запряженной белой лошадью и покрытой белой же материей, на которой стоял открытый гроб. Он без труда обнаружил почти точную копию Тюдаля, с той лишь разницей, что Морван, младший брат, был не так могуч телом и выражение его темных глаз свидетельствовало о привычке хитрить.

Короче говоря, если братья и походили внешне на сестру, то не более чем едва отесанная гранитная глыба походит на средневековую статую, изображающую ангела: краски были схожи, но божественного света не было…

Девушка шла в первом ряду женщин между старой Маржанной и какой-то соседкой. Закутанная в широкую черную накидку, она горбилась, словно под гнетом слишком тяжкого груза. Жиль не узнал бы ее, настолько такая поза была ей несвойственна, если бы не вызывающе рыжая прядь волос, вырвавшаяся из-под края капюшона и забившаяся под порывами ветра.

Поравнявшись с кустом, за которым прятался Жиль, Жюдит, словно ее предупредил таинственный голос, внезапно подняла голову и, подобно тому, как это произошло вчера, твердо взглянула прямо в лицо юноши. Он увидел тогда в ее покрасневших, наполненных горем глазах то же тоскливое выражение, что видел накануне, но только вдесятеро сильнее. Сейчас в них был страх, почти ужас, и Жюдит позволила ему увидеть этот страх.

Чувство жалости, охватившее Жиля, заставило его забыть об обиде. Идущая за покрытой белым повозкой и ведущая за собой угрюмую волну накидок, надуваемых ветром, Жюдит до того напоминала юных пленниц древности, следовавших за колесницами военачальников-победителей, что Жиль с огромным трудом удержался, чтобы не прыгнуть в середину процессии и не вырвать оттуда девушку… Но процессия уже скрылась в глубокой арке дверей, откуда показались черные с серебром облачения священников. Вместе с процессией исчезла Жюдит. Тогда ушел и Жиль… Он не хотел, чтобы погребальные молитвы омрачили его новое счастье. К тому же Жюдит на долгие часы будет теперь занята сложным церемониалом, предшествующим похоронам. В церкви ему нечего было делать.

Как и в те дни прошедшей осени, когда он рыскал по окрестностям, подобно взбесившемуся зверю, пытающемуся избавиться от ранившей его стрелы. Жиль дошел до берега Блаве, но на этот раз повернулся спиной к морю и затерялся среди холмов, где уже начинали лопаться почки каштанов. Ему хотелось разделить с землей то великое чувство радости, которое родилось в нем, ту надежду, что впитала всю силу и буйство весны.

Он провел здесь несколько часов, сидя на упавшем дереве на опушке леса, следя за быстрым полетом маленькой черной синицы, слушая крики кроншнепов и с наслаждением вдыхая смешавшиеся запахи земли и моря. Казалось, весь мир принадлежит ему, весь мир целиком, за одним лишь исключением, однако его было достаточно, чтобы он не был по-настоящему счастлив, ибо этим исключением была Жюдит, которую он долго теперь не увидит, ведь ректор сказал, что ей придется согласиться на монастырь, ибо это единственный способ спастись от братьев.

В своих несколько безумных мечтах о будущем Жиль не знал, какое место следует отвести девушке, но он обладал безмерной верой в себя, свойственной очень молодым людям, и предчувствием влюбленных. Жиль знал, что место ей отведено и что однажды Жюдит займет это место, что бы ни случилось. А поскольку девушка была тем единственным, что связывало его с бретонской землей, которую он, без сомнения, скоро оставит, – ведь крестный собирается отправить его в дальние края, – то Жиль поклялся, что не уедет, не попытавшись в последний раз поговорить с ней.

Но что же он ей скажет? Этого он тоже не знал…

Может быть, он скажет ей, что любит ее, и пусть даже она засмеется ему в лицо…

Он думал о Жюдит с такой неотступной силой, что решил, будто ему мерещится, когда увидел ее, бегущую вдоль реки в тускнеющем свете опускающегося вечера. Однако это и впрямь была она!

Но в каком виде!

Придерживая руками поднятую к коленям юбку, с развевающимися за спиной волосами, она стремглав бежала к высоким воротам Нотр-Дамде-ла-Жуа, мимо которых только что прошел Жиль.

Она не кричала, не плакала, но все ее существо выражало ужас… Жилю не пришлось долго искать причину этого ужаса: девушку преследовал мужчина, и этот мужчина был не кто иной, как Морван, младший из двух братьев де Сен-Мелэн.

Увидев человека на дороге, Морван завопил:

– Остановите ее, черт возьми! Эй, вы! Вы слышите? Остановите ее!

Естественно, Жиль этого не сделал. Напротив, он посторонился, когда задыхающаяся девушка поравнялась с ним. Он расслышал, как она простонала:

– Ради Бога!.. Помогите!..

Но слова Жюдит внезапно оборвались криком боли. Утомленная быстрым бегом, девушка, должно быть, попала ногой в колею дороги и, подвернув лодыжку, рухнула на землю. Преследователь, настигавший ее со скоростью пушечного ядра, приветствовал падение торжествующим ревом:

– Ага! Попалась!..

– Еще нет!

Вставший посредине дороги Жиль преграждал путь. В одну секунду Морван уже был рядом с ним.

– Убирайся вон, бродяга! – завопил он, дыша в лицо юноши смешанным запахом лука и сидра. – Прочь с дороги!

– Неизвестно, кому придется убраться! – насмешливо ответил Жиль. – Если ты хочешь пройти, то можешь попробовать. Бегите, мадемуазель! – крикнул он Жюдит. – Я смогу задержать его.

– Это мы еще посмотрим, – зарычал Морван и бросился, нагнув голову, на своего неожиданного противника.

Стычка была яростной. Хотя он и был не такой здоровенный, как его брат, Морван де Сен-Мелэн обладал недюжинной силой, делавшей его опасным противником. Что же до Жиля, то впервые (не считая обычных драк в коллеже, из которых он всегда выходил с честью) он использовал свою силу в настоящем бою. Более высокий и подвижный, чем его противник, он превосходил Морвана в ловкости, и к тому же его силы удесятеряло самое могучее из снадобий: он был переполнен радостью оттого, что сражается за Жюдит и Жюдит смотрит на него! И он принялся наносить удары, подобно кузнецу, бьющему молотом по наковальне.

Поединок закончился удивительно быстро. К тому же это оказалось так просто! От переполняющего его счастья Жиль не чувствовал боли и молотил кулаками так, будто ничего другого и не делал в жизни. Противники сцепились, покатились по земле, пытаясь задушить друг друга, впрочем безуспешно, снова поднялись, осыпая друг друга градом ударов, но в конце концов победа осталась за защитником Жюдит. Жиль оттеснил своего противника на скользкий берег реки и ударил его в лицо с такой силой, что Морван упал в воды Блаве.

Не теряя времени на выяснение того, что Морван там станет делать. Жиль вернулся к Жюдит, все еще лежавшей на дороге, там, где боль, а еще больше удивление, приковали ее к месту.

– Позвольте помочь вам подняться, мадемуазель, – сказал он, протягивая ей руку. – Вы поранились?

Она подняла к нему хорошенькое ясное личико, на котором больше не было и следа страха, и поспешно подала ему свою маленькую ручку. Она ему даже улыбнулась!

– Это опять вы! – произнесла она с милой улыбкой. – Решительно вы задались целью спасать меня. На этот раз, однако, – она стала серьезной, – вы подоспели вовремя. Мне необходимо как можно скорее оказаться под защитой стен монастыря. Только там я смогу от них скрыться!

– От кого? – спросил Жиль. – От ваших братьев?

– Ах, так вы знаете, что это мои братья? Да, от них! Они хотят увезти меня завтра с собой, после погребения отца.

Жиль почувствовал, что ручка девушки, которую он все еще держал в своей руке, задрожала.

Страх опять завладел ею.

– Увезти с собой? Но я думал, они желают, чтобы вы сделались монахиней…

– Они передумали. Теперь они собираются отвезти меня к себе, чтобы выдать замуж за одного из своих соседей. Он очень богат, этот мерзкий старикашка, и влюблен в меня, по их словам.

Помогите же мне встать. Нога ужасно болит, а мне нужно поскорее добраться до монастыря. Не будет же Морван вечно плавать в реке!

Действительно, холодная вода привела Сен-Мелэна в чувство, и он поплыл к берегу. Жиль пренебрежительно пожал плечами:

– Он не сможет выбраться на берег до моста.

Тут очень илистое дно и скользкий берег. Мне это известно по собственному опыту…

– Вы не знаете, на что способны мои братья, когда разгневаны… О, как больно! Придется вам помочь мне идти. К счастью, до монастыря всего несколько шагов!

Вместо ответа юноша наклонился и без малейшего усилия поднял ее на руки.

– Вот и все!.. – объявил он весело. – Лучше будет, если вам совсем не придется идти. Если же вы соблаговолите держаться за мою шею…

Жюдит уже сделала это. С радостным трепетом Жиль ощутил на своем лице нежное прикосновение ее щеки, а на шее – шелк ее волос. Тогда он осмелился чуть сильнее прижать девушку к себе, и она не воспротивилась…

Сердце в груди Жиля заколотилось, как бешеное: он и представить себе не мог, что бывают такие чудесные, такие сладостные мгновения. В его объятиях была уже не та, прежняя Жюдит, надменная и полная презрения, строптивая и гордая, а совсем другая, новая, нежная и одинокая.

Эта Жюдит, может быть, еще полюбит его… Он хотел бы, чтобы монастырь вдруг очутился далеко, в самой чаще леса, и его восхитительная прогулка длилась бы до тех пор, пока у него достанет силы.

Вдруг он услыхал, что девушка вздохнула.

– Вы сильны и хорошо деретесь! Как жаль, что из вас сделают кюре…

Жиль рассмеялся:

– Дело как раз в том, что я никогда не стану кюре. Аббат Талюэ, мой крестный, сегодня вечером объявит мне о том, какую судьбу он для меня выбрал…

На миг он заколебался, не рассказать ли ей о том, что он только что узнал, не открыть ли ей, чья кровь течет в его жилах, пусть для того только, чтобы увидеть, как она удивленно раскроет глаза. Юноша едва не поддался искушению, но тут же подумал, что этим напомнит ей о своем внебрачном рождении, и решил, что благоразумнее будет промолчать. Он ограничился лишь тем, что сказал ей:

– Может быть, он отправит меня сражаться в Америку. Нет ничего в мире, чего я желал бы сильнее!

– В Америку! – восхищенно воскликнула Жюдит. – Какая удача. Боже мой! Одним лишь мужчинам выпадает такая удача! А мне – мне остается лишь монастырь. А я так хочу жить! Монастырь – это могила…

Этот крик души нашел отклик в сердце Жиля: он был так похож на его собственный отказ пойти в семинарию. Девушка отвергала покрывало монахини с тем же пылом, с каким он отвергал сутану, и аббат Талюэ, посчитавший, что девушка смирилась со своей участью, ошибался: она лишь терпела ее, не больше.

Жилю вдруг захотелось рассказать девушке о последних месяцах своей жизни в Ванне, поведать о своих тревогах, об отказе от семинарии, о бегстве и даже о краже коня, но на это уже не было времени, потому что они подошли к старинному, еще феодальных времен порталу в стене, окружавшей парк монастыря. Жиль растерялся: вот сейчас, через какой-то миг, Жюдит окажется по ту сторону двери, и он не сможет больше ни видеть ее, ни слышать, ни дотронуться до нее. Еще крепче сжав ее в объятиях. Жиль прошептал, прижавшись губами к волосам девушки: