Текст книги "Минута молчания"

Председатель жюри парусной регаты – в Пастушьей бухте все знали этого бородатого человека, державшего на берегу всю торговлю корабельной снастью в своих руках, – выразил Стелле признание и похвалил ее за умелые действия при спасении Георга.

Там, где стояли малыши, вдоль окон по фасаду, усилилось беспокойство, господин Пинаппель, наш учитель музыки, вышел вперед и встал перед школьным хором, но по знаку господина Блока опять отошел назад. Господин Блок склонил голову набок, закрыл на момент глаза, потом обвел взглядом собравшихся школьников и призвал их спокойным голосом вспомнить нашу фрау Петерсен, чтобы она навсегда осталась в их памяти. Опустив голову, он смотрел на твою фотографию, Стелла; и большинство из наших тоже опустили головы, еще никогда в этом зале не было такой тишины, всех охватило молчание. И в этой тишине я слышал удар весла.

Подвесной мотор шлюпки вышел из строя, и мы взяли нашу двойку, чтобы поплыть к подводным каменным полям; Стелла настояла на том, что будет грести сама. Она удивительно равномерно поднимала и опускала весла; сидя босиком, она упиралась ногой в дно, ее гладкие ляжки слегка загорели на солнце. Я подавал ей команду, как пройти мимо Птичьего острова, удивляясь ее выдержке, я восхищался ею, когда она далеко откидывалась назад и разводила в стороны весла; сразу за Птичьим островом налетел сильный порыв ветра, она ловко справилась и с этим, но все же не смогла препятствовать тому, чтобы нашу двойку не отбросило назад, к берегу, и мы не наскочили на пень с торчащими кверху корнями.

Мы никак не могли от него освободиться; даже когда я попытался оттолкнуться веслом, из этого все равно ничего не вышло. Пришлось выходить из лодки. Вода доходила нам до колен, мы выбрались на берег, Стелла держала свою пляжную сумку над головой. Она смеялась, наша неудача развеселила ее. Ты всегда легко смеялась, и в классе тоже, во время урока, особые ошибки развлекали ее, она расслаблялась и давала нам возможность подумать, к каким смешным или чреватым неприятностями последствиям могут привести такие ошибки при переводе. Ветер усилился, пошел дождь. «Ну что теперь, Кристиан?» – спросила она. «Давай…» – «В другой раз, – сказала она, – к камням поплывем в другой раз».

Я знал на острове про камышовую хижину, покрытую жестью, одного старика орнитолога, проведшего здесь не одно лето. Дверь перекосилась, на железной печурке стояла кастрюля и алюминиевая кружка, на сколоченном из досок топчане лежал матрас, набитый морской травой. Стелла села на топчан, закурила и принялась разглядывать хижину, шкафчик, выщербленный стол, висевшие на стене резиновые сапоги в заплатках. Все, что она видела, забавляло ее. Она сказала: «Нас здесь хоть найдут?» – «Наверняка, – сказал я, – они будут нас искать, обнаружат сначала лодку и доставят нас домой, на Катарине». Дождь усилился, барабанил по жестяной крыше, я собрал остатки дров и разжег в печурке огонь, Стелла тихонько мурлыкала, это была незнакомая мелодия, она напевала ее для себя, без всякого умысла, во всяком случае не для того, чтобы я ее слушал. Над морем, вдали от нас, сверкали молнии, я все время выглядывал в надежде увидеть огни Катарины, но во мраке непогоды над водой ничего не светило. Я зачерпнул дождевой воды из бочки, стоявшей перед хижиной, поставил старую кастрюльку на печку и заварил потом чай с ромашкой, найденный мною в шкафчике. Прежде чем принести Стелле алюминиевую кружку, я сам отпил несколько глотков. Ты взяла кружку с улыбкой, какая же ты была красивая, когда подняла мне навстречу свое лицо. Так как мне не пришло ничего другого в голову, я сказал: «Tea for two»[4]4
  «Чай для двоих» (англ.) – американский фильм 1950 года.


[Закрыть], а ты в ответ, так снисходительно, как мне это было хорошо знакомо: «Ах, Кристиан». Стелла угостила меня сигаретой и постучала по краю топчана, приглашая меня сесть. Я сел рядом с ней. Положил руку ей на плечо и почувствовал потребность что-нибудь сказать ей, но при этом у меня было только одно желание, чтобы мое прикосновение к ней длилось как можно дольше, и это желание мешало мне довериться ей и раскрыть свои чувства. Но потом я вспомнил, что она порекомендовала мне прочитать летом на каникулах, и я не придумал ничего лучшего, как помянуть Animal Farm и спросить ее, почему она выбрала именно эту книгу. «Ах, Кристиан», – сказала она опять, со снисходительной улыбкой на устах: «Было бы лучше, если бы вы сами догадались об этом». Я был близок к тому, чтобы извиниться за свой вопрос, потому что понял, что превратил ее в этот момент в свою учительницу, признал ее авторитет, которым она пользовалась в классе; но здесь мой вопрос имел совсем другой смысл, и моя рука на ее плече приобретала в этой ситуации совсем иное значение, чем где-либо в другом месте, здесь Стелла могла понять мою руку как попытку успокоить ее, и она терпела мою руку, когда та заскользила по ее спине; но вдруг она откинула голову и удивленно взглянула на меня, так, словно неожиданно почувствовала что-то или открыла для себя, чего совсем не ожидала.

Ты склонила голову мне на плечо, я не решался шевельнуться, не отнимал у тебя свою руку и только ощущал, как ты подняла ее к своей щеке и дала ей там замереть на какой-то миг. Каким изменившимся вдруг зазвучал голос Стеллы, когда она внезапно встала и вышла из хижины, направилась к берегу, где попыталась поднять нашу завалившуюся набок лодку, но не справилась с этим, а потом, после некоторого раздумья, взяла лежавшую там банку и принялась вычерпывать воду. Она вычерпывала так усердно, что не заметила огни, приближавшиеся к берегу, яркий свет носового фонаря нашей Катарины. Не мой отец, а Фредерик стоял у руля и подошел на Катарине так близко к берегу, что мы смогли дойти до катера по воде. Он помог нам подняться на борт. Он много не разговаривал, только когда я накинул Стелле свою ветровку на плечи, заметил: «Это поможет».

Ни слова упрека, ни облегчения, что нашел нас, молча выслушал просьбу Стеллы доставить ее к мосту, к отелю У моря, а меня он даже не спросил, хочу ли я вернуться домой или, может, тоже к мосту?

Стелла не просила меня проводить ее, само собой разумелось, что я пойду с ней, и в отеле она поступила так же, тем более что у стойки регистратора никого не было. Не колеблясь, она сняла почти с пустого щитка свой ключ, кивнула мне и пошла впереди меня к лестнице, а потом по коридору к своему номеру, выходившему окнами на море.

Я сел к окну и уставился в сумеречную даль, пока она переодевалась в ванной комнате, включив предварительно радио, она подпевала Рэю Чарли. На ней был ее тоненький голубенький пуловер с воротником под горло, когда она снова появилась, она сразу подошла ко мне, провела по моим волосам и наклонилась ко мне, пытаясь поймать мой взгляд. Нашу Катарину видно не было. Ты сказала: «Катер, вероятно, на пути домой»; а я добавил: «До нас не так уж далеко». – «А дома, – спросила она озабоченно, – не хватятся ли вас дома?» – «Фредерик им все расскажет, все, что им нужно знать, – сказал я, – Фредерик работает у моего отца». Она улыбнулась, вероятно, ощутила свое беспокойство несколько неуместным или даже ранящим мое самолюбие, поскольку напомнила мне о моем возрасте, она поцеловала меня в щеку и протянула сигарету. Я похвалил ее номер, и она согласилась с этим, только одеяло на кровати очень тяжелое, ей даже кажется, что она задыхается по ночам. Она приподняла слегка одеяло, и при этом горящая искра попала на простыню, Стелла испуганно вскрикнула и накрыла загоревшееся место ладонью. «My God, – прошептала она, – oh my God»[5]5
  Боже… о, Боже (англ.).


[Закрыть]. Она показала на маленькое прожженное пятнышко, и поскольку она повторила упрек в свой адрес, я обнял ее и притянул к себе. Она не удивилась и не противилась, в ее светлых глазах застыло мечтательное выражение, может, это была всего усталость, ты склонила ко мне свое лицо, Стелла, и я поцеловал тебя. Я почувствовал ее дыхание, его слегка ускоренный ритм, ощутил прикосновение ее груди и поцеловал ее еще раз, и тогда она выскользнула из моих объятий и, не произнося ни слова, направилась к постели. Она не хотела, чтобы ее голова лежала посреди подушки, это была широкая цветастая подушка, места было достаточно для двоих, уверенным движением она приподнялась и уступила половину подушки мне, снова молча, без всяких намеков, однако этим жестом она дала мне недвусмысленно понять, каковы ее ожидания.

То, что рекомендованное или предписанное молчание воспринималось по-разному, можно было прочитать по лицам в зале; большинство учеников пытались встретиться глазами через какое-то время со взглядом своего соседа, некоторые переминались с ноги на ногу, стоя на одном месте, один мальчик разглядывал свое лицо в карманном зеркальце, я обнаружил еще одного, которому, очевидно, удалось заснуть в стоячем положении, а другой вперил взгляд в свои наручные часы. Чем дольше длилось молчание, тем отчетливее становилось, что для кого-то не простая проблема выстоять это время или переждать его без последствий для себя. Я смотрел на твою фотографию, Стелла, и представлял себе, как бы ты реагировала на предписанное молчание, если бы могла оказаться здесь.

На подушке не осталось двойного следа от наших голов, в какой-то момент наши лица обратились друг к другу, приблизились так, что остался один общий след. Стелла спала, когда я встал, по крайней мере, мне так казалось, я осторожно снял ее руку, безмятежно покоившуюся на моей груди, и переложил ее на одеяло; она вздохнула, приподняла голову и взглянула на меня, улыбнувшись, вопросительно, я сказал: «Мне пора». Она спросила: «А сколько времени?» Я не знал и только лишь сказал: «Светает, дома, вероятно, ждут меня». В дверях я остановился, подумав, что надо бы что-то сказать на прощанье или хотя бы о том, что предстоит нам испытать в школе, в наши будни, ее и мои, но так ничего и не сказал, избегая ставить точки над «i» и говорить что-то конкретное, я не хотел, чтобы прекратилось то, что так неожиданно началось и жаждало естественного продолжения. Когда я открыл дверь, она выскочила из постели, босиком подбежала ко мне, обняла меня и крепко держала в своих объятиях. «Мы встретимся снова, – сказал я, – скоро». Она молчала, и я сказал еще раз: «Мы должны встретиться, Стелла». Я впервые назвал ее по имени, она, похоже, не удивилась, отнеслась к этому как к чему-то само собой разумеющемуся, и, как бы соглашаясь с этим, сказала: «Не знаю, Кристиан, ты тоже должен обдумать, что для нас будет лучше». – «Но мы ведь можем встретиться». – «Это произойдет, – сказала она, – неизбежно, но только теперь все будет иначе, не так, как прежде». Мне хотелось сказать: Я люблю тебя, Стелла! Но я этого не сказал, потому что подумал в этот момент об одном фильме с Ричардом Бартоном, который при расставании с Лиз Тейлор произнес эти самые, до тошноты знакомые слова, я погладил ее по щеке и по выражению ее лица понял, что она не готова или не в состоянии принять мое предложение. Я застегнул рубашку, накинул на плечи ветровку, которую Стелла повесила на спинку стула, и сказал – и только в коридоре до меня дошло, насколько беспомощными и жалкими были мои прощальные слова: «Но постучаться в твою дверь это-то хотя бы будет можно».

Я не шел – я прыгал по лестнице, чувство, которого я никогда до этого не испытывал, переполняло меня, мужчина за регистрационной стойкой с удивлением поглядел на меня, я радостно пожелал ему «Доброго утра», но он не ответил мне, а продолжал напряженно смотреть мне вслед, пока я шел к берегу. С громким стуком дизельного мотора из бухты вышел рыболовный катер, окруженный чайками; море было спокойно. Я направился к месту, где лежали собранные в море плавучие знаки, ждавшие своего часа, когда их почистят и отлакируют; здесь я сел и обернулся на отель и тут же увидел Стеллу у окна своего номера. Она помахала рукой, ее жест свидетельствовал об усталости, но она вдруг раскинула руки, словно хотела поймать меня, а потом вдруг исчезла, возможно, ей постучали в дверь.

Гернот Бальцер, мой одноклассник, мастак в вольных упражнениях по спортивной гимнастике, толкнул меня в бок и обратил мое внимание на господина Куглера, тот перестал всхлипывать и обтирал красно-синим платком затылок и шею. Самый рассеянный, какие только бывают, воспитатель по искусству рассматривал свой платок так внимательно, словно пытался там найти что-то для себя. Гернот шепнул мне: «Я наблюдал за ними, за ним и фрау Петерсен». И он зашептал мне, что увидел там на берегу, у трех сосен… Они оба лежали в купальниках, и оба читали; Гернот предположил, что он что-то читал ей вслух, и я был уверен, что это была глава из книги об австрийском художнике Кокошка, над которой он работал; нас он тоже познакомил с некоторыми ее тезисами. Видеть означает для художника: овладеть этим. Насколько рассеянным он часто бывал в классе, настолько же аккуратно и внимательно он воспитывал своих четверых детей. Однажды я видел Куглера, он был вдовцом, с его детьми за обедом в отеле У моря, не успели они занять свои места, как он тут же заказал для них рыбные фрикадельки и яблочный сок и одновременно бумагу и цветные карандаши, которые всегда были в запасе в отеле для нетерпеливых детей прибывших туристов, и прежде чем дети принялись есть, он дал им задание нарисовать вазу, но не сбоку, а сверху, глядя в ее отверстие. Представление, что и он мог когда-то делить со Стеллой одну вмятину на подушке, никак не укладывалось у меня в голове.

Кто знает, что он обо мне думал, на что рассчитывал, когда однажды воскресным утром появился у нас; я чистил баржу и находился в этот момент в сарае, проверял трос и вдруг услышал его голос. Он говорил с моим отцом, а тот не очень приветливо отвечал на его вопросы и вообще разговаривал с ним, по-видимому, только потому, что господин Куглер представился как мой учитель. Господину Куглеру бросилось в глаза, что камни, которые мы сложили между сараем и пляжем, были похожи на странные существа – то, что он видел в них, говорило о его буйной фантазии: он якобы нашел среди них головастика, одного пингвина, одного монстра и даже Будду. Мой отец спокойно выслушал его, посмеиваясь порой и имея на этот счет свое мнение.

Господин Куглер не удивился, когда я вышел из сарая; как он сказал, он только хотел немного оглядеться тут у нас, однако его манера и то, как он меня разглядывал, это холодная взвешенная проверка, заставили меня усомниться.

Чем дольше я смотрел на твое фото, Стелла, тем таинственнее казалось, что оно оживает, я даже стал думать, ты подмигиваешь мне в безмолвном согласии со мной, так, как я этого ожидал на первом уроке английского после летних каникул. Да, Стелла, я ожидал, что мы неким тайным, незаметным для всех образом будем общаться в классе; когда ты вошла и мы все встали, никто, конечно, не был так напряжен, как я. «Good Morning, Mrs. Petersen»[6]6
  Доброе утро, госпожа Петерсен (англ.).


[Закрыть]. Я нервничал. На Стелле была белая блузка и юбка из шотландки и, как часто бывало и раньше, на шее тоненькая золотая цепочка с золотым морским коньком. Я искал ее взгляда, но она не смотрела на меня, наказывала меня своим равнодушием. Меня не удивило, что она сразу в начале урока призвала нас рассказать, как мы провели каникулы и что нам особенно запомнилось – то же самое она проделала и в прошлом году. «Try to express yourselves in English»[7]7
  Старайся выразиться по-английски (англ.).


[Закрыть]. Так как никто не высказал желания начать первым, она вызвала Георга Бизанца, своего любимого ученика, и тот был тут же готов выдать ей информацию о проведенных летних каникулах, о том, как причалила к деревянному мосту в Пастушьей бухте армада парусников, и упомянул, конечно, свой «accident»[8]8
  Случай (англ.).


[Закрыть]. Стелла предложила поговорить о «misfortune»[9]9
  Неудача (англ.).


[Закрыть]. Пока Георг рассказывал, я подбирал слова, чтобы суметь описать свое важнейшее событие на каникулах, но меня не вызвали, Стелла так и не сказала: «But now we want to listen to Christian»[10]10
  А сейчас мы послушаем Кристиана (англ.).


[Закрыть]. Она остановилась на рассказе Георга, а потом захотела узнать, что мы нашли про жизнь Джорджа Оруэлла, над романом которого Скотный двор мы будем работать на ближайших уроках. Я принял решение не поднимать руки, я просто смотрел на ее ноги, снова чувствовал ее изящное тело, как оно лежало рядом со мной, я обнимал его и теперь не мог забыть, что произошло между нами, и наше ставшее общим воспоминание жаждало подтверждения того хотя бы жестом, взглядом; находясь так близко от нее, я испытывал потребность не оставаться наедине с этим воспоминанием. Она нисколько не удивилась, когда я все-таки поднял руку, она спросила: «Да, Кристиан?», и я принялся рассказывать, что мне удалось выискать про автора: про то, как он оказался в полиции в Бирме, про его уход из протеста против некоторых методов правительства, полные горестей годы в Лондоне и Париже. Она слушала мою только что почерпнутую информацию со странным блеском в глазах, блеском узнавания и неожиданных воспоминаний, это было не просто похвалой, но и одобрением, которое я почувствовал, и когда она подошла к моей парте, остановилась возле нее, я ожидал, что она положит мне руку на плечо – ее рука на моем плече, – но она не сделала этого, она не решилась прикоснуться ко мне. А я представил себе, что она это все-таки сделала, и еще я представил, как я встал и поцеловал ее на удивление всему классу, а возможно, не только на удивление классу, я вполне допускал мысль, что некоторые из этих юнцов, о которых я знал, что они охвачены страстью, отреагировали бы на мою выходку одобрительными смешками или даже аплодисментами; что касается моих одноклассников, то тут всегда нужно быть готовым к самым неожиданным реакциям.

И после урока, в коридоре, ты прошла мимо, даже не взглянув на меня, мне показалось, что я почувствовал твое недовольство тем, что я пытался обратить на себя твое внимание, когда отошел от группы одноклассников. На школьном дворе – возможно, она была ответственной за порядок на перемене – она сидела одна на зеленой скамейке, погрузившись в свои мысли, во всяком случае, оставалась безразличной к игре в салочки малышей, к их вечному озорству и шалостям.

Но прежде чем запел школьный хор, на улице заиграла шарманка, малыши у открытых окон тотчас же заинтересовались шарманщиком и его инструментом, они толкались, оттесняли друг друга, некоторые из них махали уличному музыканту, игравшему веселую народную мелодию. Господин Куглер выразительно кивнул мне головой, я вышел за ним в коридор и спустился по лестнице вниз, выйдя на улицу; музыкант стоял со своей шарманкой под каштаном, такой человечек низенького роста с покрасневшими глазами. Почему господин Куглер попросил его пройти с шарманкой дальше, в ближайший переулок, который вел к реке, он никак не мог понять, и даже тогда, когда господин Куглер объяснил ему, что он мешает своей мелодией проводить траурную церемонию, он все равно не хотел уходить, он сказал, что в его разнообразной программе есть мелодии на все случаи жизни, и прекрасные и грустные тоже. Господин Куглер не придал значения этому сообщению, со словами: «Пожалуйста, исчезните отсюда!» – он положил монетку в две марки в его маленькую жестяную баночку, стоявшую на шарманке. Музыкант не поблагодарил его, он нехотя сдвинулся с места, подошел к низенькой каменной стене, ограждавшей наш школьный двор, сел на нее и закурил.

Первую монетку я бросил в начале экскурсии Вокруг Птичьего острова, я стоял за штурвалом Катарины, на борту находились курортники из отеля У моря и несколько подростков из ватаги в Пастушьей бухте, босиком, в одних плавках. Она, Стелла, тоже была на борту, спокойная, красивая, сидела на корме. Когда она поднялась на борт, мы поздоровались обычным пожатием рук. Рядом с ней сидела Соня, она смотрела на нее восхищенно, перебирая пальчиками золотую цепочку на запястье Стеллы. У меня не было необходимости самому выбирать швартовы, ребята, упросившие взять их, уже стояли наготове и сумели доказать свою ловкость, когда по мановению руки отдали концы. Дымка давно уже рассеялась, море слегка поблескивало, и там, где солнечные лучи достигали песчаного дна, ребристого от набегавших волн, наверх шло золотистое свечение. Мы развернулись, и более пожилые пассажиры замахали руками, прощаясь с берегом, они махали наугад – кельнерам отеля и посетителям кафе, а Соня неотрывно смотрела на пенящееся за кормой море. На мое предложение стать к штурвалу Стелла ответила согласием, меня это обрадовало, я мог стоять рядом с ней высоко в рубке, и, вроде как бы собираясь выправить курс, я взялся за штурвал и положил при этом свою руку на ее, почувствовав, что она ответила на мое робкое движение. Тихо, только для меня, она сказала: «As you see, Christian, captain, by learning»[11]11
  Видишь, Кристиан, ты настоящий капитан (англ.).


[Закрыть]. Чего ей не хватает для этого, сказала она, тому она научится потом, когда ее друзья возьмут ее с собой на несколько дней в море.

Мы объехали Птичий остров вокруг, я отклонился от строгого курса, направил наш катер на огромный риф, уходивший по дну далеко на глубину, теряясь в темных водах. Курортники свесились за борт, не отрывали глаз от морских глубин, они терялись в догадках и рассказывали друг другу, что там видят; кончилось все тем, что они обратились ко мне и задали, как всегда, самые тривиальные вопросы. Они никак не хотели верить, что риф насыпан искусственно, еще несколько столетий назад, с использованием самых примитивных средств, какими тогда располагали; валуны доставляли сюда и равномерно спускали под воду, нагромождая друг на друга, не высоко, чтобы они не торчали из воды, а скрывались под ее поверхностью, превращаясь в западню для киля беззаботно приближающегося корабля. «Кому нужны камни, – сказала Стелла, – тот их здесь и найдет». Мы шли вдоль рифа, и когда впереди показалась песчаная коса, то в воздух поднялась туча водоплавающих птиц, имитируя белую вьюгу, главным образом клуши. Хлопали крылья, раздавался птичий крик, для некоторых ребят на катере это было долгожданным сигналом: они достигли того места, о котором мечтали с самого начала путешествия. Подростки выстроились вдоль борта, они размахивали руками, кто-то болтал ногами. И все они смотрели на нас, на рубку. Катер не двигался. Вода была прозрачной. Сначала я бросил только одну монетку, и не успела она достигнуть светлого дна, как ребята попрыгали вниз и нырнули под воду, гребя руками и торопливо отталкиваясь ногами от воды, они устремились на дно, и, как всегда, меня привели в восторг повороты их тел и вращения, похожие на танец. И те пассажиры, что постарше, тоже восхищались ими, некоторые перевесились через борт и любовались юными ныряльщиками, напоминавшими им играющих дельфинов. Я бросил еще две монетки и подбодрил тем самым своих пассажиров, те закопошились в карманах, желая сделать то же самое, кто-то бросил монетку подальше, другие опускали их прямо по борту, напряженно наблюдая, кто из ныряльщиков найдет ее, достанет и сохранит у себя после короткой борьбы под водой. Бесшумная борьба у дна, сопровождаемая бульканьем поднимающихся кверху пузырьков, чаще всего кончалась тем, что победитель зажимал монетку в зубах, спешно греб наверх и быстро взбирался на борт по короткой веревочной лестнице, которую я спустил на воду. С бескровным лицом ребята обессиленно плюхались на первое попавшееся сиденье и только здесь принимались разглядывать свою добычу, взвешивали ее в руке и показывали другим. То, что Соня тоже прыгнула вслед за мальчишками в воду, я как-то не заметил и увидел ее уже на самом дне, когда она усиленно оборонялась от соперника, обхватившего ее и пытавшегося разжать ее кулачок. Я уже стал подумывать, не взять ли багор и не оттолкнуть ли осторожненько Сониного противника в сторону, но тут Стелла скинула с себя пляжное платье, бросила его мне и прыгнула с рубки за борт. Несколько сильных рывков, и вот она уже настигла обоих у самого дна и растащила их в разные стороны, прижав мальчишке свою раскрытую ладонь к лицу. Она обняла Соню и оттащила ее к веревочной лестнице, потом опять нырнула вниз, чтобы забрать монету, которую Соня выронила. Стеллу сопровождали одобрительные взгляды пассажиров, когда она вскарабкалась на борт и села рядом с Соней, та тяжело дышала, сидела скрючившись и почти не радовалась, получив свою монетку. Однако выражение радости вспыхнуло на ее лице, когда Стелла притянула ее к себе и погладила по щеке, поставив свою ступню рядом с Сониной, Стелла весело сказала: «Смотри, и у тебя, и у меня одинаковые перепончатые лапки». А потом напомнила Соне, что каждое возвращение с морской прогулки заканчивается плаваньем наперегонки, должно так заканчиваться, мальчишки уже приготовились, и когда мы проплывали вдоль моста к отелю, я скомандовал, все прыгнули одновременно в воду и поплыли к берегу, каждый своим стилем.

Хлопали по воде руки, оставляли круги на воде, соревнуясь и быстро плывя саженками, кто-то уходил под воду, думая, что под водой быстрей доплывет до берега, кто-то мешал своему обходящему его соседу, ухватив его за ноги или навалившись ему на спину. Соню я не смог вычислить в этом кипящем, пенящемся водовороте.

Стелла не захотела принять участия в этом соревновании, на мой призыв она всего лишь сказала: «Это было бы нечестно, Кристиан». Тогда я еще не знал, что она участвовала в каких-то серьезных соревнованиях, вроде в институтских гонках, и заняла там второе место.

Я, правда, не удовлетворился, Стелла, этим объяснением и упрекнул тебя еще раз, когда мы лежали потом под соснами, в те теплые безветренные часы во второй половине дня. Мы лежали рядышком, в одних купальных костюмах, я гладил твою спину. Я хотел знать, почему она не пожелала принять участие в соревнованиях, и она сказала: «Да просто так, Кристиан, мне нельзя было побеждать. Если твое преимущество слишком велико, нельзя этим пользоваться, незаслуженная победа – это неблагородно». Я не хотел с ней соглашаться, посчитал ее объяснение высокомерным. Я сказал: «Превосходство – это ведь нечто, что приобретается, причем честным трудом». Она улыбнулась и, вздохнув, сказала: «Ах, Кристиан, условия должны быть равными, если ты хочешь иметь заслуженный результат при равных исходных условиях». Она торопливо поцеловала меня, вскочила на ноги и пошла танцующей походкой к воде.

«Давай, иди сюда». Стремительно, оборачиваясь друг на друга, ринулись мы на глубину, мы хватали друг друга, я притянул ее к себе, прижался к ней всем телом и держал ее в своих объятиях. Это ощущение я никогда не забуду, как и ее полный удивления взгляд и счастливое согласие с происходящим. Наши тела словно ждали этого, они прижимались друг к другу. Мы засмеялись, когда волнение моря затруднило наше пребывание в такой позе, я кивнул в сторону двух красных растрепанных ветром флажков – от них остались лишь лохмотья, – кто-то поставил вершу на угря, я крикнул: «Давай, Стелла, попробуем вокруг флажков, кто выиграет, загадывает желание», и, не дожидаясь ее согласия, поплыл вперед. Сначала я даже не нашел нужным удостовериться, плывет она или нет, я греб изо всех сил, флажки развевались в умеренно волнующемся море. Я еще не доплыл до них, когда обернулся в первый раз, Стелла приняла мой вызов, она включилась в игру, плыла за мной размеренным кролем. Мне казалось, она не торопится, уверенная в своей победе, и это подстегнуло меня. У флажков я решил плыть другим стилем, а она заносчиво плыла на спине, и расстояние между нами нисколько не уменьшалось. Я сделал рывок или нечто вроде того, что считал рывком, и ушел на несколько метров вперед, уверенный в том, что достигну берега раньше, но она подняла руку и махнула: такой знак подают, когда есть уверенность в своем превосходстве; она махнула радостно, предупредительно, без труда подтянулась и быстро прошла мимо меня, мощно работая ногами, мне казалось, ее гонит гребной винт. Как легко ты обошла меня, Стелла, я даже не пытался догнать тебя, я сдался, остался позади и лишь наблюдал, как ты выходишь на берег, без малейших признаков усталости.

У сосен, в ложбинке под соснами, я напомнил ей, что у нее теперь в запасе желание, она отмахнулась, не сейчас, не в данный момент, она вернется к этому потом, когда представится возможность, это очень удобно иметь в запасе желание, но нужно тщательно продумать момент, когда высказать его, желаниями не разбрасываются. Пока она говорила, она смывала песок с моей спины, с моей груди, один раз она даже так низко наклонилась, что я подумал, она что-то обнаружила там, то ли рану, то ли рубец, но она заметила совсем другое. «Она действительно улыбается, – сказала она, – твоя кожа и в самом деле улыбается, Кристиан». Стелла где-то вычитала, что кожа в какие-то моменты может улыбаться, и сейчас, очевидно, она нашла этому подтверждение. С любопытством и даже чем-то еще большим она повернула меня на бок, но смогла только установить, что моя кожа была такой же, как всегда, и не обнаруживала даже намеков на улыбку. Чего я не понял или мне не удалось заметить этого, было: ты знала это. Ее замечание вызвало нечто такое, к чему я не был готов; беспокойное желание, которое становилось в моем воображении все более требовательным, заставляло меня касаться ее рукой, я гладил ее бедра и при этом искал ее взгляда, наши лица находились в такой близости друг от друга, что я даже чувствовал ее дыхание. Ее взгляд спокойно выдерживал мой, и у меня было такое чувство, что ее взгляд отвечал на мое желание, от него исходил легкий призыв; я спустил лямки ее купальника, она разрешила сделать и это, даже помогла мне, и мы любили друг друга там, в ложбинке под соснами.

С какой готовностью она принималась рассказывать что-либо, будто нам необходимо было что-то сказать друг другу, то, что еще не было сказано. На память приходило прошлое, нам хотелось сейчас больше узнать друг о друге, для полной верности, для оправдания своих действий, а может, для нежности, наша потребность в этом не вызывала сомнения, позволяла беспрепятственно задавать друг другу вопросы. Это длинная история, сказала она, моя голова лежала на ее согнутом локте, и повторила: «Это длинная история, Кристиан, она началась еще во время войны, в Кенте, в небе над Кентом». – «Как это в небе?» – спросил я. «Мой отец был бортрадистом на одном бомбардировщике, его самолет сбили в первую же атаку, члены его экипажа погибли, а он выжил, его парашют раскрылся, так я стала учительницей английского». – «Как так?» – спросил я. И Стелла стала рассказывать о своем отце, которого сбили и поместили в лагерь для военнопленных вблизи Лидса, там он пробыл несколько недель, впал при этом, как большинство пленных, в полное отупение. Кое-что изменилось, когда его определили вместе с другими на осенние полевые работы, работа на ферме Говарда Уилсона была ему в радость, политические занятия в лагере, предписанные военнопленным, многие использовали для того, чтобы отоспаться. Отец Стеллы сидел за одним столом с Уилсонами, ему разрешили принять участие в скромном праздновании дня рождения, а однажды его попросили отвезти их больного мальчика на велосипедном прицепе к земскому врачу. «Твой отец был сельским жителем?» – спросил я. «Он был электриком, – сказала она, – и мог любому доказать, что умел обращаться с любым недоступным для других источником света, куда бы его ни позвали, в его чемодане всегда лежало несколько запасных электроламп, он отдавал их своим клиентам по себестоимости, а его любимый клиент называл его Джозеф Светоносный, а миссис Уилсон звал его Джо.