Текст книги "Психоанализ детских страхов"

11 апреля. Сегодня утром Ганс снова приходит в комнату, и, как во все последние дни, его выставляют.

Позднее он рассказывает: «Послушай, что я подумал: Я сижу в ванне[32]32
  Ганса купает мать. [Примечание отца.]


[Закрыть], тут приходит слесарь и отвинчивает ее[33]33
  Чтобы взять ее в починку. [Примечание отца.]


[Закрыть]. Затем он берет большое сверло и бьет меня в живот».

Отец переводит для себя эту фантазию.

«Я в кровати у мамы. Тут приходит папа и меня прогоняет. Своим большим пенисом он оттесняет меня от мамы».

Пока мы хотим воздержаться от своего суждения.

Затем он рассказывает нечто другое, что он себе выдумал: «Мы едем в поезде в Гмунден. На станции мы надеваем одежду, но не успеваем, и поезд уходит вместе с нами».

Позднее я спрашиваю: «Ты когда-нибудь видел, как лошадь делает люмпф?»

Ганс. Да, очень часто.

Я. Она производит при этом сильный шум?

Ганс. Да!

Я. Что напоминает тебе этот шум?

Ганс. Как будто люмпф падает в горшок.

Лошадь в омнибусе, которая падает и производит ногами шум, наверное, и есть люмпф, который падает и производит при этом шум. Страх перед дефекацией, страх перед тяжело нагруженной телегой в общем и целом соответствует страху перед тяжело нагруженным животом.

Этими окольными путями начинает для отца неясно вырисовываться истинное положение вещей.

11 апреля за обедом Ганс говорит: «Эх, если бы у нас в Гмундене была ванна, тогда мне не нужно было бы ходить в баню». Дело в том, что в Гмундене, чтобы его помыть, его всегда водили в расположенную поблизости баню, против чего он обычно с бурными рыданиями протестовал. Также и в Вене он всегда вопит, когда его, чтобы искупать, сажают или кладут в большую ванну. Он должен купаться стоя или на коленях.

Эти слова Ганса, который теперь начинает давать пищу анализу самостоятельными высказываниями, устанавливают связь между обеими последними фантазиями (о слесаре, отвинчивающем ванну, и о неудавшейся поездке в Гмунден). Из последней фантазии отец справедливо сделал вывод об антипатии к Гмундену. Впрочем, это опять хорошее напоминание о том, что материал, всплывающий из бессознательного, следует понимать не с помощью предыдущего, а с помощью последующего.

Я спрашиваю его, чего он боится.

Ганс. Того, что я упаду.

Я. Но почему ты никогда не боялся, когда тебя купали в маленькой ванне?

Ганс. Потому что я в ней сидел, потому что я не мог в ней лечь, ведь она была слишком маленькая.

Я. А когда ты в Гмундене катался на лодке, ты не боялся, что упадешь в воду?

Ганс. Нет, потому что я держался руками и не мог там упасть. Я боюсь, что упаду, только тогда в большой ванне.

Я. Тебя ведь купает мама. Разве ты боишься, что мама тебя бросит в ванну?

Ганс. Что она уберет руки и я упаду в воду с головой.

Я. Ты же знаешь, что мама любит тебя, ведь она не уберет руки.

Ганс. Я так подумал.

Я. Почему?

Ганс. Этого я точно не знаю.

Я. Быть может, потому, что ты плохо себя вел и поэтому подумал, что она тебя больше не любит?

Ганс. Да.

Я. А когда ты присутствовал при купании Ханны, быть может, тебе хотелось, чтобы мама отняла руки и Ханна упала?

Ганс. Да.

Мы думаем, что отец совершенно правильно догадался об этом.

12 апреля. На обратном пути из Лайнца в вагоне второго класса Ганс, увидев черную кожаную обивку, говорит: «Фу, я плююсь; когда я вижу черные панталоны и черных лошадей, я тоже плююсь, потому что должен сделать люмпф».

Я. Быть может, ты увидел у мамы что-нибудь черное, что тебя испугало?

Ганс. Да.

Я. И что же?

Ганс. Я не знаю. Черную блузку или черные чулки.

Я. Быть может, ты увидел черные волосы на пипике, когда ты был любопытным и подглядывал?

Ганс (оправдываясь). Но я пипики не видел.

Когда он однажды вновь испугался, увидев, как из ворот двора напротив выезжала телега, я его спросил: «Не похожи ли эти ворота на попку?»

Он. А лошади – люмпфи!

С тех пор каждый раз, когда он видит, как выезжает телега, он говорит: «Смотри, идет „люмпфи“». Форма «люмпфи» для него совершенно несвойственна, она звучит как ласкательное имя. Моя невестка всегда называет своего ребенка «вумпи».

13 апреля он видит в супе кусок печенки и говорит: «Фу, люмпф». Он явно с неохотой ест и рубленое мясо, потому что по форме и цвету оно напоминает ему люмпф.

Вечером моя жена рассказывает, что Ганс был на балконе, а затем ей сказал: «Я подумал, что Ханна была на балконе и упала вниз». Я ему часто говорил, что, когда Ханна на балконе, он должен за ней присматривать, чтобы она не подходила близко к перилам, сконструированным слесарем-сецессионистом[34]34
  «Сецессион» – название ряда объединений немецких и австрийских художников конца XIX – начала XX века. – Примеч. перев.


[Закрыть] весьма неумело, с большими отверстиями, которые мне пришлось заделать проволочной сеткой. Вытесненное желание Ганса весьма прозрачно. Мама спрашивает его, не было бы ему лучше, если бы Ханны вообще не существовало, на что он отвечает утвердительно.

14 апреля. Тема, касающаяся Ханны, находится на переднем плане. Он, как мы помним из прежних записей, испытывал огромную антипатию к новорожденному ребенку, отнявшему у него часть родительской любви; эта антипатия не исчезла полностью еще и теперь и только отчасти сверхкомпенсирована чрезмерной нежностью[35]35
  Когда тема «Ханна» непосредственно сменяет тему «люмпф», причина этого нам наконец понятна. Ханна – сама «люмпф», дети – люмпфы!


[Закрыть]. Он уже часто высказывался, что аист не должен больше приносить детей, что мы должны дать аисту денег, чтобы тот не приносил больше детей из большого сундука, в котором находятся дети. (Ср. страх перед мебельным фургоном. Не выглядит ли омнибус как большой сундук?) Ханна так много кричит, это ему надоедает.

Однажды он неожиданно говорит: «Ты можешь вспомнить, как появилась Ханна? Она лежала на кровати у мамы, такая милая и славная». (Эта похвала прозвучала подозрительно фальшиво!)

Затем мы внизу перед домом. Можно опять отметить большой прогресс. Даже грузовые телеги внушают ему меньший страх. Однажды он чуть ли не радостно кричит: «Едет лошадь с чем-то черным у рта», – и я наконец могу констатировать, что это лошадь с намордником из кожи. Но Ганс вообще не испытывает страха перед этой лошадью.

Однажды он стучит своей палкой о мостовую и спрашивает: «Слушай, тут лежит человек… который похоронен… или это бывает только на кладбище?» Следовательно, его занимает теперь не только загадка жизни, но и загадка смерти.

По возвращении я вижу в передней ящик, и Ганс говорит: «Ханна приехала с нами в Гмунден в таком ящике. Всегда, когда мы ехали в Гмунден, она ехала с нами в ящике. Ты мне опять не веришь? Правда, папа, поверь мне. Мы получили большой ящик, а в нем сплошь дети, они сидели в ванне. (В этот ящик была упакована небольшая ванна.) Я посадил их туда, правда. Я хорошо это помню»[36]36
  Теперь он начинает фантазировать. Мы узнаем, что для него ящик и ванна обозначают одно и то же – представительства пространства, в котором находятся дети. Обратим внимание на его повторявшиеся уверения!


[Закрыть].

Я. Что ты можешь вспомнить?

Ганс. Что Ханна ездила в ящике, потому что я этого не забыл. Честное слово!

Я. Но ведь в прошлом году Ханна ехала с нами в купе.

Ганс. Но раньше она всегда ездила с нами в ящике.

Я. Не маме ли принадлежал этот ящик?

Ганс. Да, он был у мамы.

Я. Где же?

Ганс. Дома на полу.

Я. Может быть, она его носила с собой?[37]37
  Ящик – это, конечно, утроба матери. Отец хочет намекнуть Гансу, что он это понял. Также и ящик, в котором, начиная с царя Саргона из Агады, бросают на произвол судьбы героев в мифах, не представляет собой ничего другого. – [Дополнение, сделанное в 1923 году: ] Ср. трактат Ранка «Миф о рождении героя».


[Закрыть]

Ганс. Нет! Когда мы теперь поедем в Гмунден, Ханна опять поедет в ящике.

Я. Как же она вышла из ящика?

Ганс. Ее вынули.

Я. Мама?

Ганс. Я и мама. Потом мы сели в экипаж, Ханна скакала на лошади, а кучер сказал: «Но!» Кучер сидел на козлах. Ты был с нами? Даже мама это знает. Мама этого не знает, потому что она уже это опять забыла, но ничего ей не говори!

Я прошу его мне все повторить.

Ганс. Потом Ханна сошла.

Я. Она еще совсем не умела ходить.

Ганс. Мы ее тогда спустили вниз.

Я. Как же она могла сидеть на лошади, ведь в прошлом году она еще совсем не умела сидеть.

Ганс. О да, она уже сидела и кричала: «Но!» – и хлестала кнутом, который раньше был у меня. У лошади вообще не было стремени, а Ханна ехала верхом; папа, а может быть, это не шутка.

Что должна означать эта упорно отстаиваемая бессмыслица? О, это ничуть не бессмыслица; это пародия и месть Ганса своему отцу. Она означает примерно следующее: раз ты хочешь от меня, чтобы я поверил, будто в октябре Ханну принес аист, хотя уже летом, когда мы ездили в Гмунден, я заметил у матери большой живот, то и я могу требовать, чтобы ты поверил в мою ложь. Что другое может означать его утверждение, что Ханна еще прошлым летом вместе с ними ездила «в ящике» в Гмунден, как не его осведомленность о беременности матери? То, что он предполагает повторение этой поездки в ящике каждый последующий год, соответствует часто встречающейся форме проявления бессознательной мысли из прошлого; или это имеет особые основания, и он выражает свою тревогу, что в ближайшую летнюю поездку снова увидит такую беременность. Теперь мы также узнали, из-за чего поездка в Гмунден была для него испорчена, на что намекала его вторая фантазия.

Позднее я спрашиваю его, как, собственно, Ханна после своего рождения попала в мамину постель.

Тут он может развернуться и «подтрунить» над отцом.

Ганс. Пришла Ханна. Фрау Краус (акушерка) уложила ее в кровать. Ведь она не умела ходить. А аист принес ее в своем клюве. Она же ходить не умела. (Продолжая на одном дыхании.) Аист поднялся по лестнице, а затем постучал, а тут все спали, а у него был нужный ключ, он открыл дверь и уложил Ханну в твою[38] 38
  Конечно, издевка! Так же, как и последующая просьба не выдавать эту тайну маме.


[Закрыть]кровать, а мама спала; нет, аист уложил Ханну в ее кровать. Уже была ночь, и аист совершенно спокойно уложил ее в кровать, он совсем не шумел, а потом взял шляпу и ушел обратно. Нет, шляпы у него не было.

Я. Кто взял шляпу? Может быть, доктор?

Ганс. Затем аист ушел, ушел домой, а потом он позвонил, а все люди в доме уже не спали. Но ты не рассказывай этого маме и Тинни (кухарка). Это тайна!

Я. Ты любишь Ханну?

Ганс. О да, очень люблю.

Я. Тебе было бы лучше, если бы Ханна не появилась на свет, или тебе лучше, что она есть?

Ганс. Мне было бы лучше, если бы она не появилась на свет.

Я. Почему?

Ганс. Во всяком случае, она не кричала бы так, а я не могу вынести крика.

Я: Ведь ты и сам кричишь.

Ганс. Ханна кричит тоже.

Я. Почему ты не можешь этого вынести?

Ганс. Потому что она кричит очень сильно.

Я. Но ведь она совсем не кричит.

Ганс. Когда ее шлепают по голой попе, тогда она кричит.

Я. Ты ее когда-нибудь шлепал?

Ганс. Когда мама шлепает ее по попе, тогда она кричит.

Я. Тебе это не нравится?

Ганс. Нет… Почему? Потому что она своим криком создает такой шум.

Я. Если тебе было бы лучше, чтобы ее не было на свете, значит ты ее совсем не любишь?

Ганс. Гм, гм… (соглашаясь.)

Я. Поэтому ты думал, что если мама, когда ее купает, уберет руки, то она упадет в воду…

Ганс (дополняет.)…И умрет.

Я. И ты остался бы тогда один с мамой. Но хороший мальчик этого все-таки не желает.

Ганс. Но думать об этом ему можно.

Я. Но это нехорошо.

Ганс. Когда об этом он думает, это все-таки хорошо, потому что тогда можно написать об этом профессору[39]39
  Славный маленький Ганс! Ни у одного взрослого я не желал для себя лучшего понимания психоанализа.


[Закрыть].

Позднее я ему говорю: «Знаешь, когда Ханна вырастет и сможет говорить, ты будешь ее любить больше».

Ганс. О нет. Я и так ее люблю. Когда она осенью будет большая, я пойду с ней в парк и буду ей все объяснять.

Как только я хочу приступить к дальнейшему разъяснению, он прерывает меня, вероятно, чтобы объяснить мне, что это не так уж плохо, если он желает смерти Ханне.

Ганс. Послушай, ведь она уже давно была на свете, даже когда ее еще не было. Ведь у аиста она уже тоже была на свете.

Я. Нет, у аиста она, наверное, все же не была.

Ганс. Кто же ее принес? У аиста она была.

Я. Откуда же он ее принес?

Ганс. Ну, от себя.

Я. Где же она у него там была?

Ганс. В ящике, в ящике аиста.

Я. А как выглядит этот ящик?

Ганс. Он красный. Выкрашен в красный цвет (кровь?).

Я. А кто тебе это сказал?

Ганс. Мама – я так думал – так в книжке.

Я. В какой книжке?

Ганс. В книжке с картинками.

(Я велю ему принести свою первую книжку с картинками. Там изображено гнездо аиста с аистами на красном камине. Это и есть ящик; как ни странно, на той же странице изображена лошадь, которой подбивают подкову. Ганс помещает детей в ящик, поскольку он их не находит в гнезде.)

Я. А что аист с ней сделал?

Ганс. Потом он принес Ханну сюда. В клюве. Знаешь, это тот аист, который из Шёнбрунна, который кусает зонтик.

(Воспоминание о небольшом происшествии в Шёнбрунне.)

Я. Ты видел, как аист принес Ханну?

Ганс. Послушай, ведь я тогда еще спал. А утром аист не может принести девочку или мальчика.

Я. Почему?

Ганс. Он этого не может. Аист этого не может. Знаешь, почему? Чтобы люди не видели, и вдруг, когда наступает утро, девочка уже здесь[40]40
  Не будем останавливаться из-за непоследовательности Ганса. В предыдущем разговоре из его бессознательного проявилось неверие в аиста, которое было связано с его горькой обидой на отца, напускающего на себя таинственность. Теперь он стал более спокойным и отвечает официальными мыслями, с помощью которых он должным образом дал себе объяснение многочисленных трудностей, связанных с гипотезой об аисте.


[Закрыть].

Я. Но тогда тебе все же было любопытно узнать, как аист это сделал?

Ганс. О да!

Я. Как выглядела Ханна, когда она пришла?

Ганс (фальшиво). Совсем белая и миленькая, как золотая.

Я. Но когда ты ее увидел впервые, она тебе не понравилась.

Ганс. О, очень!

Я. Ведь ты был поражен, что она такая маленькая?

Ганс. Да.

Я. Какой она была маленькой?

Ганс. Как молодой аист.

Я. А как еще? Может быть, как люмпф?

Ганс. О нет, люмпф намного больше… чуть меньше, чем Ханна теперь.

Я уже предрекал отцу, что фобию малыша можно будет свести к мыслям и желаниям, связанным с рождением сестрички, но я не обратил его внимание на то, что в соответствии с инфантильной сексуальной теорией ребенок – это люмпф, и поэтому Ганс должен пройти через экскрементальный комплекс. Из-за этого моего упущения и произошло временное затемнение лечения. Теперь после сделанного разъяснения отец пытается во второй раз расспросить Ганса относительно этого важного пункта.

На следующий день я прошу его повторить еще раз рассказанную вчера историю. Ганс рассказывает: «Ханна приехала в Гмунден в большом ящике, мама в купе, а Ханна в товарном поезде с ящиком, а потом, когда мы были в Гмундене, я и мама вынули Ханну и посадили на лошадь. Кучер сидел на козлах, а у Ханны был прошлый (прошлогодний) кнут, и она стегала лошадь и все время говорила: „Но!“ – и это всегда было весело, а кучер тоже стегал. Кучер совсем не стегал, потому что кнут был у Ханны. Кучер держал вожжи, Ханна тоже держала вожжи. (Мы каждый раз ездили с вокзала домой в экипаже; Ганс пытается здесь привести в соответствие действительность и фантазию.) В Гмундене мы сняли Ханну с лошади, и она сама пошла по лестнице». (Когда Ханна в прошлом году была в Гмундене, ей было восемь месяцев. Годом раньше, к которому, очевидно, относится фантазия Ганса, по прибытии в Гмунден истекли пять месяцев беременности.)

Я. В прошлом году Ханна уже была.

Ганс. В прошлом году она приехала в экипаже, но годом раньше, когда уже она у нас была на свете…

Я. Она уже была у нас?

Ганс. Да, ведь ты всегда приходил, чтобы покататься со мной на лодке, и Ханна за тобой ухаживала.

Я. Но это было не в прошлом году, потому что Ханны тогда еще не было на свете.

Ганс. Да она тогда уже была на свете. Когда она приехала в ящике, она уже могла ходить и говорить: «Ханна». (Она этому научилась только четыре месяца назад.)

Я. Но ведь тогда ее у нас еще не было.

Ганс. О да, тогда она все же была у аиста.

Я. А сколько лет Ханне?

Ганс. Осенью ей будет два года. Но Ханна была тогда, ведь ты это знаешь.

Я. А когда она была у аиста в его ящике?

Ганс. Уже давно, до того как она приехала в ящике. Уже очень давно.

Я. А когда Ханна научилась ходить? Когда она была в Гмундене, она еще ходить не умела.

Ганс. В прошлом году – нет, а раньше умела.

Я. Но Ханна только раз была в Гмундене.

Ганс. Нет! Она была дважды; да, это верно. Я это очень хорошо помню. Спроси маму, она тебе это скажет.

Я. Но это все же не так.

Ганс. Да, это так. Когда она была в Гмундене в первый раз, она умела ходить и ездить верхом, а позже ее нужно было носить. Нет, она только позже ездила верхом, а в прошлом году ее нужно было носить.

Я. Но она ведь только совсем недавно стала ходить. В Гмундене она ходить еще не умела.

Ганс. Да, только запиши это. Я могу очень хорошо вспомнить. Почему ты смеешься?

Я. Потому что ты обманщик, потому что ты прекрасно знаешь, что Ханна только раз была в Гмундене.

Ганс. Нет, это не так. В первый раз она приехала верхом на лошади… а во второй раз… (Явно теряет уверенность.)

Я. Может, лошадью была мама?

Ганс. Нет, настоящая лошадь, в кабриолете.

Я. Но мы ведь всегда ездили в экипаже с парой лошадей.

Ганс. Значит, тогда это был фиакр.

Я. А что Ханна ела в ящике?

Ганс. Ей положили туда бутерброд, селедку и редиску (ужин в Гмундене), и, пока Ханна ехала, она намазывала себе бутерброд и ела пятьдесят раз.

Я. И Ханна не кричала?

Ганс. Нет.

Я. Что же она делала?

Ганс. Сидела там совершенно спокойно.

Я. Она не стучала?

Ганс. Нет, она постоянно ела и ни разу даже не пошевелилась. Она выпила два больших глиняных горшка кофе – до утра ничего не осталось, а весь сор она оставила в ящике, листья от редиски и ножик, чтобы резать редиску; все это прибрала, как заяц, и в одну минуту была готова. Вот была спешка! Я даже сам с Ханной ехал в ящике, я всю ночь спал в ящике (года два назад мы действительно ночью ездили в Гмунден), а мама ехала в купе. Мы все время ели также и в экипаже, вот была потеха. Она вовсе не ехала верхом на лошади (он теперь не уверен, потому что знает, что мы ехали в экипаже, запряженном парой)… она сидела в экипаже. Вот так правильно, но я был совсем один, а Ханна ехала… мама ехала верхом на лошади, а Каролина (наша служанка в прошлом году) – на другой… Слушай, то, что я тебе тут рассказываю, совсем неправильно.

Я. Что неправильно?

Ганс. Все неправильно. Послушай, мы посадим ее и меня в ящик[41]41
  Ящик для багажа в Гмундене, который стоит в прихожей. [Примечание отца.]


[Закрыть], а я сделаю в ящике пи-пи. Я сделаю пи-пи в штаны, мне это нипочем, ни капельки не стыдно. Слушай, это не шутка, но все равно весело!

Затем он рассказывает историю о том, как приходил аист, – как вчера, только не говорит, что, уходя, аист взял шляпу.

Я. Где аист держал ключ от дверей?

Ганс. В кармане.

Я. А где у аиста карман?

Ганс. В клюве.

Я. Он был у него в клюве! Я еще не видел ни одного аиста, у которого в клюве ключ.

Ганс. А как тогда он мог войти? Как входит аист в двери? Да, это неправильно, я перепутал; аист звонит, и кто-нибудь открывает ему дверь.

Я. Как же он звонит?

Ганс. В звонок.

Я. Как он это делает?

Ганс. Он берет клюв и нажимает им звонок.

Я. И он опять запер дверь?

Ганс. Нет, ее заперла служанка. Она уже встала, она открыла ему дверь и закрыла.

Я. Где живет аист?

Ганс. Где? В ящике, где у него девочки. Может, в Шёнбрунне.

Я. Я не видел в Шёнбрунне ящика.

Ганс. Он, наверное, находится где-то далеко. Знаешь, как аист открывает ящик? Он берет клюв… – в ящике также есть замок, – он берет клюв и одной (одной половиной клюва) его так открывает. (Демонстрирует это мне на замке письменного стола.) Тут есть еще и ручка.

Я. Такая девочка для него не слишком тяжелая?

Ганс. О нет!

Я. Послушай, не выглядит ли омнибус как ящик аиста?

Ганс. Да!

Я. А мебельный фургон?

Ганс. Гадкий фургон – тоже. (Гадкий – бранное слово для невоспитанных детей.)

17 апреля. Вчера Ганс осуществил свой давно задуманный план и перешел во двор напротив. Сегодня он этого уже делать не хотел, потому что как раз напротив въездных ворот стояла телега. Он мне сказал: «Когда там стоит телега, я боюсь, что стану дразнить лошадей, они упадут и создадут ногами шум».

Я. А как дразнят лошадей?

Ганс. Когда их ругают, тогда их дразнят, когда им кричат: «Но! Но!»[42]42
  Его часто охватывал сильный страх, когда кучера били лошадей и кричали: «Но!» [Примечание отца.]


[Закрыть]

Я. Ты уже дразнил лошадей?

Ганс. Да, часто. Я боюсь, что я это сделаю, но это не так.

Я. В Гмундене ты уже дразнил лошадей?

Ганс. Нет.

Я. Но ты любишь дразнить лошадей?

Ганс. О да, очень люблю.

Я. Тебе хотелось бы ударить их кнутом?

Ганс. Да.

Я. Тебе хотелось бы так бить лошадей, как мама бьет Ханну. Ведь тебе это тоже нравится?

Ганс. Лошадям не вредно, когда их бьют. (Я так ему говорил в свое время, чтобы умерить его страх перед тем, что лошадей бьют кнутом.) Однажды я это действительно сделал. У меня однажды был кнут, и я ударил лошадь, она упала и произвела ногами шум.

Я. Когда?

Ганс. В Гмундене.

Я. Настоящую лошадь? Запряженную в коляску?

Ганс. Она была без коляски.

Я. Где же она была?

Ганс. Я ее держал, чтобы она не ускакала. (Все это, конечно, звучит неправдоподобно.)

Я. Где это было?

Ганс. У источника.

Я. Кто это тебе разрешил? Ее что, кучер там оставил?

Ганс. Ну, лошадь из конюшни.

Я. Как она пришла к источнику?

Ганс. Я ее привел.

Я. Откуда? Из конюшни?

Ганс. Я ее вывел, потому что хотел ее ударить кнутом.

Я. Разве в конюшне никого не было?

Ганс. О да, Лоис (кучер в Гмундене).

Я. Он тебе это разрешил?

Ганс. Я с ним ласково поговорил, и он сказал, что я могу это сделать.

Я. Что ты ему сказал?

Ганс. Можно ли мне взять лошадь, ударить ее кнутом и закричать. Он сказал: «Да».

Я. А ты ее много раз ударил?

Ганс. То, что я тут тебе рассказываю, совсем неправда.

Я. А что из этого правда?

Ганс. Все неправда, я это рассказывал просто в шутку.

Я. Ты ни разу не уводил лошадь из конюшни?

Ганс. О нет!

Я. Но тебе этого хотелось?

Ганс. Конечно хотелось. Я об этом думал.

Я. В Гмундене?

Ганс. Нет, только здесь. Утром я думал об этом, когда был совсем одет; нет, утром в постели.

Я. Почему ты мне этого никогда не рассказывал?

Ганс. Я об этом не думал.

Я. Ты об этом думал, потому что видел это на улицах.

Ганс. Да!

Я. Кого, собственно, тебе хочется ударить – маму, Ханну или меня?

Ганс. Маму.

Я. Почему?

Ганс. Мне хочется ее побить.

Я. Когда же ты видел, чтобы кто-нибудь бил маму?

Ганс. Я этого еще никогда не видел, никогда в своей жизни.

Я. И тебе все-таки хочется это сделать? Как ты хочешь это сделать?

Ганс: Выбивалкой.

(Мама часто грозит побить его выбивалкой.)

На сегодня я должен был прекратить разговор.

На улице Ганс мне объяснил: омнибусы, мебельные фургоны, телеги с углем, возы – все это ящики аиста.

Стало быть, это значит – беременные женщины. Приступ садизма перед разговором не может быть вне связи с нашей темой.

21 апреля. Сегодня утром Ганс рассказывает, о чем он думал: «Поезд был в Лайнце, и я поехал с лайнцской бабушкой на главную таможню. Ты еще не сошел с моста, а второй поезд был уже в Санкт-Вейте. Когда ты сошел, поезд уже пришел, и тут мы в него вошли».

(Вчера Ганс был в Лайнце. Чтобы попасть на перрон, нужно пройти через мост. С перрона вдоль рельсов видна дорога до самой станции Санкт-Вейт. Здесь дело несколько непонятно. Наверное, вначале Ганс подумал: он уехал с первым поездом, на который я опоздал, затем из Унтер-Санкт-Вейта пришел другой поезд, на котором я и поехал вслед. Часть этой фантазии о беглеце он исказил, и поэтому в заключение он говорит: «Мы оба уехали только со вторым поездом».

Эта фантазия находится в связи с последней неистолкованной, в которой речь идет о том, что мы потратили в Гмундене слишком много времени на то, чтобы одеть по пути одежду, пока не ушел поезд.)

После обеда перед домом. Ганс внезапно вбегает в дом, когда проезжает экипаж с двумя лошадями, в котором я не могу заметить ничего необыкновенного. Я спрашиваю его, что с ним. Он говорит: «Я боюсь, потому что лошади такие гордые, что они упадут». (Кучер сдерживал лошадей, натянув поводья, поэтому они шли коротким шагом, высоко подняв голову; они действительно имели гордую поступь.)

Я спрашиваю его, кто же, собственно, такой гордый.

Он. Ты, когда я иду к маме в кровать.

Я. Ты, значит, хочешь, чтобы я упал?

Он. Да, чтобы ты голый (он имеет в виду: босой, как в свое время Фриц) наткнулся на камень, тогда потечет кровь, и тогда я хоть чуть-чуть смогу побыть с мамой наедине. Когда ты войдешь в квартиру, я смогу быстро убежать от мамы, чтобы ты этого не видел.

Я. Ты можешь вспомнить, кто наткнулся на камень?

Он. Да, Фриц.

Я. Что ты подумал, когда Фриц упал?[43]43
  Значит, Фриц действительно упал, что в свое время Ганс отрицал.


[Закрыть]

Он. Чтобы ты споткнулся о камень и упал.

Я. Тебе, значит, очень хочется к маме?

Он. Да!

Я. А почему, собственно, я ругаюсь?

Он. Я этого не знаю (!!).

Я. Почему?

Он. Потому что ты соперничаешь.

Я. Но ведь это неправда.

Он. Да, это правда, ты соперничаешь, я это знаю. Это должно быть правдой.

Стало быть, мое объяснение, что только маленькие мальчики приходят к маме в кровать, а большие спят в своей собственной постели, не произвело на него большого впечатления.

Я предполагаю, что желание «дразнить» лошадь, то есть бить и кричать на нее, относится не к маме, как он говорил, а ко мне. Наверное, он тогда указал на маму лишь потому, что не решился мне сознаться в другом. В последние дни он со мной особенно ласков.

С чувством превосходства, которое так легко приобретается «задним числом», мы хотим поправить отца, что желание Ганса «подразнить» лошадь обустроено двояким образом, состоит из смутного садистского влечения к матери и ясного мстительного стремления по отношению к отцу. Последнее не могло быть репродуцировано, пока в связи с комплексом беременности не наступил черед первого. При образовании фобии из бессознательных мыслей происходит сгущение; поэтому путь анализа никогда не может повторить ход развития невроза.

22 апреля. Сегодня утром Ганс опять что-то подумал: «Один уличный мальчишка ехал в вагончике, пришел кондуктор, раздел мальчишку совсем донага и оставил его там до утра, а утром мальчишка дал кондуктору 50 000 гульденов, чтобы тот разрешил ему ехать в вагончике».

(Напротив нас проходит Северная железная дорога. На тупиковом железнодорожном пути стоит дрезина, на которой Ганс однажды видел катающегося мальчишку, так что тоже захотелось покататься. Я ему сказал, что этого делать нельзя, а то придет кондуктор. Второй элемент фантазии – вытесненное желание обнажиться.)

С некоторых пор мы замечаем, что фантазия Ганса работает «под знаком средств передвижения» и последовательным образом продвигается от лошади, которая тянет телегу, к железной дороге. Так ко всякой фобии улиц со временем присоединяется страх перед железной дорогой.

Днем я узнаю, что Ганс все утро играл с резиновой куклой, которую он называл Гретой. Через отверстие, в котором когда-то был укреплен небольшой металлический свисток, он воткнул в середину маленький перочинный ножик, а затем, чтобы ножик выпал из куклы, оторвал ей ноги. Няне он сказал, указывая на место между ногами куклы: «Смотри, здесь пипика!»

Я. Во что же ты сегодня играл с куклой?

Он. Я оторвал ей ноги, знаешь почему? Потому что внутри был мамин ножичек. Я засунул его туда, где пищит пуговка, а потом я разодрал ноги, и он оттуда выпал.

Я. Зачем ты оторвал ноги? Чтобы ты мог увидеть пипику?

Он. Она и сначала там была, и я мог ее видеть.

Я. Зачем ты засунул нож?

Он. Не знаю.

Я. А как выглядит ножичек?

Он мне его приносит.

Я. Ты подумал, что это, быть может, маленький ребенок?

Он. Нет, я вообще ничего не думал, но мне кажется, что аист однажды получил маленького ребенка – или кто-то.

Я. Когда?

Он. Однажды. Я об этом слышал, или я совсем не слышал или заговорился.

Я. Что значит заговорился?

Он. Это неправда.

Я. Все, что говорят, немножко правда.

Он. Ну да, немножко.

Я (после некоторой паузы). Как, ты думал, на свет появляются цыплята?

Он. Их выращивает аист – нет, Боженька.

Я ему объясняю, что курицы откладывают яйца, а из яиц выходят цыплята. Ганс смеется.

Я. Почему ты смеешься?

Ганс. Потому что мне нравится то, что ты рассказываешь.

Он говорит, что уже это видел.

Я. Где же?

Он. У тебя.

Я. И где я отложил яйцо?

Ганс. В Гмундене ты положил яйцо в траву, и однажды оттуда выскочил цыпленок. Ты однажды положил яйцо – я это знаю, я знаю это совершенно точно. Потому что мне это сказала мама.

Я. Я спрошу маму, правда ли это.

Ганс. Это совсем неправда, но один раз я уже положил яйцо, и оттуда выскочила курочка.

Я. Где?

Ганс. В Гмундене я лег в траву, нет, стал на колени, а дети совсем туда не смотрели, и утром я им сказал: «Ищите, дети, я вчера положил яйцо». И тут они стали смотреть и увидели яйцо, а из него вышел маленький Ганс. Чего ты смеешься? Мама этого не знает, и Каролина этого не знает, потому что никто не смотрел, а я взял и положил яйцо, и оно вдруг там оказалось. Правда. Папа, когда вырастает курочка из яйца? Когда его не трогают? Его нужно съесть?

Я ему это объясняю.

Ганс. Ну да, оставим его у курицы, тогда вырастет цыпленок. Упакуем его в ящик и отправим в Гмунден.

Ганс смелой уловкой взял бразды правления анализом в свои руки, поскольку родители медлили с давно необходимыми разъяснениями, и в блестящей форме симптоматического действия сообщил: «Посмотрите, я так представляю себе рождение».

То, что он сказывал служанке о смысле своей игры с куклой, было неискренним; в беседе с отцом он напрямую отрицает, что хотел только увидеть пипику. После того как отец, так сказать, авансом рассказал о возникновении цыплят из яиц, его неудовлетворенность, его недоверие и его всезнайство соединяются в великолепное передразнивание, которое в его последних словах доходит до явного намека на рождение сестры.

Я. Во что ты играл с куклой?

Ганс. Я ей говорил: «Грета».

Я. Почему?

Ганс. Потому что я ей говорил: «Грета».

Я. Как ты играл?

Ганс. Я ухаживал за ней, как за настоящим ребенком.

Я. Тебе хотелось заиметь маленькую девочку?

Ганс. О да. Почему нет? Я хочу заиметь, но маме заиметь нельзя, я этого не хочу.

(Он уже часто так говорил. Он боится, что из-за третьего ребенка им будут пренебрегать еще больше.)

Я. Но только женщина получает ребенка.

Ганс. Я получу девочку.

Я. Где же ты ее получишь?

Ганс. Ну, у аиста. Он вынет девочку, положит девочку в яйцо, а из яйца потом выйдет еще одна Ханна, еще одна Ханна. А из Ханны получится еще одна Ханна. Нет, выйдет только одна Ханна.

Я. Тебе очень хочется иметь девочку?

Ганс. Да, в будущем году я получу одну, которую тоже будут звать Ханной.

Я. А почему мама не должна иметь девочку?

Ганс. Потому что я хочу девочку.

Я. Но у тебя не может быть девочки.

Ганс. О да, мальчик получает девочку, а девочка получает мальчика[44]44
  Снова часть инфантильной сексуальной теории с неожиданным смыслом.


[Закрыть].

Я. У мальчика не бывает детей. Дети бывают только у женщин, у мам.

Ганс. А почему не у меня?

Я. Потому что так устроил Господь Бог.

Ганс. Почему у тебя не может быть? О да, ты получишь одного, только подожди.

Я. Я могу ждать долго.

Ганс. Ведь я принадлежу тебе.

Я. Но на свет тебя принесла мама. Значит, ты принадлежишь маме и мне.

Ганс. А Ханна принадлежит мне или маме?

Я. Маме.

Ганс: Нет, мне. А почему не мне и маме?

Я. Ханна принадлежит мне, маме и тебе.

Ганс. Ну ладно!

Разумеется, в понимании сексуальных отношений ребенку недостает существенной части, покуда не обнаружены женские гениталии.

24 апреля я и моя жена, насколько это возможно, разъясняем Гансу, что дети вырастают в маме, а затем, что причиняет сильную боль, благодаря тому что мама тужится, появляются на свет, как люмпф.

После обеда мы находимся перед домом. У него наступило заметное улучшение – он бежит вслед за экипажами, и только то обстоятельство, что он не отваживается отойти подальше от ворот, выдает остаток тревоги.

25 апреля. Ганс налетает на меня и бодает в живот, что он уже однажды раньше проделал. Я спрашиваю его, не коза ли он.

Он говорит: «Нет, баран». – «Где ты видел барана?»

Он. В Гмундене, у Фрица был баран. (У Фрица была маленькая живая овца, с которой он играл.)

Я. Ты должен рассказать мне об овечке, что она делала?

Ганс. Знаешь, фрейлейн Мицци (учительница, которая жила в доме) всегда сажала Ханну на овечку, так что овечка не могла встать и не могла бодаться. А когда от нее отходят, она бодается, потому что у нее есть рожки. Фриц водит ее на веревке и привязывает к дереву. Он всегда привязывает ее к дереву.

Я. А тебя овечка бодала?

Ганс. Она напрыгнула на меня; Фриц однажды отдал ее мне… я подошел к ней и не знал, а она как на меня напрыгнет. Это было так весело – я не испугался.

(Это, конечно, неправда.)

Я. Ты папу любишь?

Ганс. О да!

Я. А может, нет.

Ганс (играет с маленькой лошадкой. В этот момент лошадка падает. Он кричит.) Лошадка упала! Смотри, какой шум она делает!

Я. Ты немножко злишься на папу за то, что мама его любит.

Ганс. Нет.

Я. Почему же ты всегда плачешь, когда мама меня целует? Потому что ты ревнив.

Ганс. Да, наверное.

Я. Чего бы тебе хотелось сделать, если бы ты был папой?

Ганс. А ты Гансом? Тогда я бы возил тебя каждое воскресенье в Лайнц, нет, каждый будний день. Если бы я был папой, я был бы совсем хорошим.

Я. А что тебе хочется делать с мамой?

Ганс. Я бы ее тоже брал с собой в Лайнц.

Я. А что еще?

Ганс. Ничего.

Я. Почему же ты ревнуешь?

Ганс. Я этого не знаю.

Я. В Гмундене ты тоже ревновал?

Ганс. В Гмундене – нет. (Это неправда.) В Гмундене у меня были свои дела, у меня был сад, а также дети.

Я. Ты можешь вспомнить, как у коровы родился теленок?

Ганс. О да. Он приехал туда на тележке (так, наверное, ему сказали в Гмундене; тоже удар по теории об аисте), а другая корова выдавила его из попки. (Это уже результат разъяснения, которое он хочет согласовать с «теорией о тележке».)

Я. Ведь это неправда, что он приехал на тележке; он вышел из коровы, которая была в хлеве.

Ганс это оспаривает, говорит, что утром видел телегу. Я обращаю его внимание на то, что, вероятно, ему рассказали, что теленок приехал на телеге. В конце концов он соглашается: «Наверное, мне это сказала Берта, или нет, или, может, хозяин. Он был при этом, а это было ночью, значит это все-таки так, как я тебе говорю; или, мне кажется, мне никто про это не говорил, а я думал об этом ночью».

Если я не ошибаюсь, теленка увезли на телеге; отсюда и путаница.

Я. Почему ты не думал, что его принес аист?

Ганс. Я этого не хотел думать.

Я. Но о том, что аист принес Ханну, ты думал?

Ганс. В то утро (когда были роды) я это думал. Папа, а господин Райзенбихлер (хозяин дома) присутствовал, как теленок вышел из коровы?[45]45
  Ганс, у которого есть основания не доверять сообщениям взрослых, здесь обдумывает, не заслуживает ли хозяин дома большего доверия, чем отец.


[Закрыть]

Я. Не знаю. Как ты думаешь?

Ганс. Я уже верю… Папа, ты часто видел у лошади что-то черное возле рта?

Я. Я уже часто это видел на улице в Гмундене[46]46
  Связь здесь такова: по поводу черноты у рта лошади отец долго не хотел ему верить, пока это наконец не удалось верифицировать.


[Закрыть]. В Гмундене ты часто был в кровати у мамы?

Ганс. Да!

Я. И тогда ты думал, что ты папа?

Ганс. Да!

Я. И тогда ты боялся папы?

Ганс. Ведь ты все знаешь, а я ничего не знал.

Я. Когда Фриц упал, ты подумал: «Если бы так упал папа», а когда тебя боднула овечка, ты подумал: «Если бы она боднула папу». Ты можешь вспомнить о похоронах в Гмундене? (Первые похороны, которые видел Ганс. Он часто о них вспоминает – несомненное покрывающее воспоминание.)

Ганс. Да, а что там было?

Я. Ты тогда подумал, что если бы папа умер, то ты был бы папой?

Ганс. Да!

Я. Каких экипажей на самом деле ты все еще боишься?

Ганс. Всех.

Я. Но это неправда.

Ганс. Фиакров, экипажей с одним конем – нет. Омнибусов и возов – только тогда, когда они нагружены, а когда они пустые – нет. Когда одна лошадь и телега нагружена полностью, я боюсь, а когда две лошади и он нагружен полностью, я не боюсь.

Я. Ты боишься омнибусов, потому что в них так много людей?

Ганс. Потому что на крыше так много поклажи.

Я. А мама, когда она получила Ханну, не была тоже нагружена?

Ганс. Мама опять будет нагружена, если опять получит ребенка, пока он будет расти, пока он опять будет внутри.

Я. А тебе этого хочется?

Ганс. Да!

Я. Ты говорил, что не хочешь, чтобы мама получила еще одного ребенка.

Ганс. Тогда она не будет больше нагружена. Мама сказала, что если она не захочет, то и Боженька этого не захочет.

(Конечно, Ганс вчера также спросил, нет ли в маме еще детей. Я ему сказал, что нет и что если Боженька не захочет, то дети в ней не будут расти.)

Ганс. Но мне мама сказала, что если она не захочет, то никто в ней не будет расти, а ты говоришь, если Боженька не захочет.

Я ему сказал, что это именно так, как я говорю, на что он замечает: «Ведь ты был при этом? Наверно, тебе лучше знать». Он вызвал на разговор маму, и она уладила разногласия, сказав, что если она не захочет, то не захочет и Боженька[47]47
  Се que femme veut Dieu le veut. [Чего хочет женщина, того хочет и Бог (фр.).] Ганс благодаря своей сообразительности снова обнаружил весьма серьезную проблему.


[Закрыть].

Я. Мне кажется, что ты все-таки хочешь, чтобы мама родила ребенка?

Ганс. Но иметь его я не хочу.

Я. Но ты хочешь этого?

Ганс. Наверное, хочу.

Я. Знаешь, почему ты этого хочешь? Потому что тебе хочется побыть папой.

Ганс. Да… Как это получается?

Я. Что – получается?

Ганс. Папа ведь не получает ребенка, как же тогда получается, если мне хочется быть папой?

Я. Тебе хочется быть папой и женатым на маме, хочется быть таким большим, как я, иметь такие же усы, и тебе хочется, чтобы у мамы был ребенок.

Ганс. Папа, когда я женюсь, у меня будет ребенок только тогда, когда я захочу, когда я женюсь на маме, а когда я не захочу, то и Боженька не захочет, когда я женюсь.

Я. Тебе хочется быть женатым на маме?

Ганс. О да.

Отчетливо видно, как в фантазии радость по-прежнему омрачается неуверенностью относительно роли отца и сомнением в том, кто распоряжается рождением детей.