Текст книги "Навязчивость, паранойя и перверсия"

Итак, крысы – в соответствии с самыми ранними и чреватыми последствиями переживаниями – были детьми. И тут он сообщил некий факт, довольно долго исключавшийся им из общей взаимосвязи, но теперь полностью объяснявший интерес, который он, должно быть, испытывал к детям. Дама, которую он почитал столь долгие годы, но на которой все-таки не решался жениться, вследствие гинекологической операции – удаления обоих яичников – была обречена на бездетность; для него, необычайно любившего детей, это было главной причиной его колебаний.

И только теперь появилась возможность понять необъяснимый процесс при образовании его навязчивой идеи; все это можно было осмысленно перевести с помощью инфантильных сексуальных теорий и символики, известной нам из толкования сновидений. Когда на дневном привале, во время которого он потерял свое пенсне, капитан рассказывал о наказании крысами, сначала его увлек лишь жестоко-сладострастный характер представленной ситуации. Но тут же возникла связь с той детской сценой, в которой он сам укусил кого-то; капитан, который мог выступить за подобные наказания, занял для него место отца и привлек к себе часть вернувшегося озлобления, возникшего тогда против жестокого отца. Промелькнувшую мысль, что нечто подобное может случиться с дорогим ему человеком, можно было бы перевести как желание-побуждение: «Чтоб с тобой сделали нечто подобное», – которое относится к рассказчику, но за ним уже и к отцу. Когда затем через полтора дня[54]54
  Не в тот же вечер, как он рассказывал вначале. Совершенно невозможно, чтобы заказанное пенсне прибыло в этот же день. Он сокращает в воспоминании этот промежуток времени, потому что именно в нем установились решающие мыслительные взаимосвязи, а также потому, что он вытесняет пришедшуюся на него встречу с офицером, который рассказал ему о любезном поступке юной почтовой служащей.


[Закрыть] капитан передает ему посылку, прибывшую наложенным платежом, и просит отдать 3 кроны 80 геллеров обер-лейтенанту А., он уже знает, что «жестокий начальник» заблуждается и что он должен вернуть долг не кому иному, как юной почтовой служащей. Поэтому ему хочется дать язвительные ответы, например: «Да, конечно! Что еще придет тебе в голову?» или: «Черта-с-два», или: «Черта лысого я верну ему деньги!» – ответы, произнести которые ему не пришлось. Но из-за взбудораженного тем временем отцовского комплекса и воспоминания о той инфантильной сцене у него сформировался ответ: «Да, я верну деньги А., когда у моего отца и моей возлюбленной появятся дети» или «Столь же верно, как мой отец и дама могут иметь детей, я верну ему деньги». То есть язвительное заверение, основанное на невыполнимом абсурдном условии[55]55
  Стало быть, также и в речи навязчивого мышления абсурдность означает глумление, равно как и в сновидении. См. «Толкование сновидений», гл. VI (Ж).


[Закрыть].

Но преступление было совершено, он оскорбил двух самых дорогих ему людей – отца и возлюбленную; это требовало наказания, и оно состояло в том, что он связал себя невыполнимой клятвой, которая означала полное повиновение необоснованному требованию начальника: «Теперь ты действительно должен вернуть деньги А.». В полном повиновении он вытеснил все свое знание, что напоминание капитана основано на ошибочном предположении: «Да, ты должен вернуть деньги А., как того потребовал заместитель отца. Отец ошибаться не может». Его величество тоже ошибаться не может, и если он назвал подданного не подобающим ему титулом, то он и впредь будет носить этот титул.

От этого процесса в его сознание попадают только смутные сведения, однако протест против требования капитана и резкий переход в противоположность представлены и в сознании. (Вначале: «Не отдавай деньги, иначе это [наказание крысами] случится», а затем превращение в противоположную по содержанию клятву как наказание за протест.)

Представим себе еще стечение обстоятельств, при которых образовалась большая навязчивая идея. Из-за долгого воздержания, а также радушного отношения, на которое мог рассчитывать молодой офицер у женщин, его либидо усилилось; кроме того, он отправился на военные учения, находясь в известной размолвке со своей дамой. Это усиление либидо сделало его склонным снова вступить в давнишнюю борьбу с авторитетом отца, и он осмелился помышлять о сексуальном удовлетворении с другими женщинами. Сомнение в уроке отца и размышления по поводу достоинств возлюбленной усилились; в таком расположении духа он позволил себе оскорбить их обоих, а затем за это себя наказал. Тем самым он воспроизвел давнюю модель. Когда потом после военных учений он так долго колеблется, ехать ему в Вену или остаться и выполнить клятву, то в этом он отображает оба конфликта, которые волновали его с давних пор: должен ли он быть послушным отцу и оставаться верным возлюбленной[56]56
  Наверное, интересно будет подчеркнуть, что послушание отцу опять-таки совпадает с отдалением от дамы. Если он остается и возвращает деньги А., то этим кается перед отцом и одновременно оставляет даму, поддаваясь притягательной силе другого «магнита». Победа в этом конфликте остается за дамой, однако при поддержке человека с нормальным рассудком.


[Закрыть].

Еще несколько слов об истолковании содержания санкции: «Иначе с обоими людьми осуществится наказание крысами». Она основывается на влиянии двух инфантильных сексуальных теорий, которые я разбирал в другом месте[57]57
  См. «Об инфантильных сексуальных теориях».


[Закрыть]. Первая из этих теорий сводится к тому, что дети появляются на свет из заднего прохода; вторая логически добавляет возможность того, что мужчины точно так же могут рожать детей, как и женщины. Согласно техническим правилам толкования сновидений, представление о появлении на свет из кишечника может изображаться его противоположностью: проникновением в кишечник (как при наказании крысами) – и наоборот.

Ожидать более простых решений для столь тяжелых навязчивых идей или решений другими средствами, пожалуй, было бы неоправданно. Вместе с решением, к которому мы пришли, делирий, связанный с крысами, был устранен.

II. О теории

Данное мною в 1896 году определение навязчивых представлений: они являются «преобразованными, вернувшимися из вытеснения упреками, которые всегда относятся к доставившему удовольствие сексуальному действию, совершенному в детские годы»[59]59
  «Еще несколько замечаний о защитных невропсихозах».


[Закрыть], – сегодня мне кажется уязвимым по форме, хотя оно составлено из наилучших элементов. Оно чересчур стремилось к унифицированию и взяло в качестве образца процесс у самих больных неврозом навязчивости, которые с присущей для них склонностью к неопределенности мешают в одну кучу самые разнообразные психические образования в качестве «навязчивых представлений»[60]60
  Этот недостаток определения исправляется в самой статье. В ней говорится: «Возвращенные к жизни воспоминания и образованные из них упреки никогда, однако, не попадают в сознание в неизменном виде; то, что осознается как навязчивое представление и навязчивый аффект, замещает патогенное воспоминание для сознательной жизни, – это компромиссные образования между вытесненными и вытесняющими представлениями». Следовательно, в определении необходимо сделать особый акцент на слове «преобразованные».


[Закрыть]. На самом деле корректнее говорить о «навязчивом мышлении», подчеркнув, что навязчивые образования могут иметь значение самых разнообразных психических актов. Их можно определять как желания, искушения, импульсы, размышления, сомнения, приказания и запреты. В целом больные стремятся ослабить эту определенность и приводить в качестве навязчивого представления содержание, лишенное своего аффективного индекса. Пример такой трактовки желания, которое было низведено до простой «мыслительной связи», наш пациент предоставил нам на одном из первых сеансов.

Необходимо также признать, что до сих пор еще ни разу не удалось должным образом оценить феноменологию навязчивого мышления. Во вторичной защитной борьбе, которую больной ведет с проникшими в его сознание «навязчивыми представлениями», возникают образования, заслуживающие особого обозначения. Вспомним, к примеру, о веренице мыслей, которые занимали нашего пациента на обратном пути с военных учений. Это не чисто разумные рассуждения, которые противопоставляются навязчивым мыслям, а, так сказать, помеси между двумя видами мыслей, они включают в себя определенные предпосылки навязчивости, с которой борются, и помещаются (средствами разума) на почву болезненного мышления. На мой взгляд, такие образования заслуживают названия делирии. Это различие пояснит пример, который я прошу вставить на свое место в истории болезни. Когда во время учебы наш пациент предавался описанному сумасбродному поведению: работал до поздней ночи, затем открывал духу отца двери и после этого разглядывал в зеркале свои гениталии, – он пытался образумить себя, спрашивая, что бы сказал отец, будь он действительно жив. Но данный аргумент не имел никакого успеха, пока приводился в этой разумной форме; призрак исчез лишь после того, как он преобразовал ту же самую мысль в дилирозную угрозу: если он еще раз совершит эту бессмыслицу, на том свете случится беда с отцом.

Значение, несомненно, правомерного различия между первичной и вторичной защитной борьбой неожиданным образом ограничивается тем выявленным обстоятельством, что больные сами не знают точной формулировки своих собственных навязчивых представлений. Это звучит парадоксально, но имеет свой смысл. В ходе психоанализа набирается смелости не только пациент, но и, так сказать, его болезнь: она отваживается выражаться яснее. Если отказаться от образного описания, то происходит следующее: больной, который прежде в ужасе отказывался воспринимать свои болезненные продукты, теперь уделяет им внимание и узнает их отчетливее и детальнее[61]61
  У иных больных отвлечение внимания заходит так далеко, что они вообще не могут указать содержание навязчивого представления или описать навязчивое действие, которое совершалось ими множество раз.


[Закрыть].

Кроме того, более точное знание о навязчивых образованиях можно получить двумя особыми способами. Во-первых, опыт показывает, что сновидения могут привести непосредственный текст навязчивого требования и т. п., который в бодрствовании был известен лишь в исковерканном и обезображенном виде, как в искаженной депеше. Эти тексты появляются в сновидении в виде высказываний, вопреки тому правилу, что высказывания в сновидении происходят от того, что говорилось днем[62]62
  См. «Толкование сновидений».


[Закрыть]. Во-вторых, аналитически прослеживая историю болезни, зачастую убеждаешься в том, что многие следующие друг за другом, но не совпадающие по своей точной формулировке навязчивые представления все же по существу оказываются одними и теми же. Первый раз от навязчивого представления удалось удачно отбиться, но в другой раз оно возвращается в искаженной форме, не распознается и, возможно, вследствие своего искажения может успешнее отстоять себя в защитной борьбе. Но первоначальная форма является настоящей, и зачастую она позволяет распознать свой смысл совершенно открыто. После того как с большим трудом удалось прояснить непонятную навязчивую идею, нередко от больного можно услышать, что мысли, желания, искушения, такие как сконструированные, действительно возникали до появления навязчивой идеи, но не сохранились в памяти. Примеры этого из истории нашего пациента, к сожалению, оказались бы чересчур обстоятельными.

Стало быть, то, что официально обозначается как «навязчивое представление», в своем искажении по сравнению с первоначальной формулировкой содержит в себе следы первичной защитной борьбы. Его искажение делает его теперь жизнеспособным, ибо сознательное мышление вынуждено неправильно его понимать как содержание сновидения, которое само является продуктом компромисса и искажения и в дальнейшем неправильно понимается бодрствующим мышлением.

Неверное понимание со стороны сознательного мышления можно доказать не только в случае самих навязчивых идей, но и в отношении продуктов вторичной защитной борьбы, например защитных формул. Здесь я могу привести два хороших примера. Наш пациент употреблял в качестве защитной формулы быстро произносимое aber («но»), которое сопровождалось отрицающим движением рукой. Затем однажды он рассказал, что в последнее время эта формула изменилась; он говорит уже не áber, a abér. На вопрос о причине этого новшества он сообщил, что безударное е второго слога не дает ему гарантии от внушающего страх вмешательства чего-то чуждого и противоположного, и поэтому он решил делать акцент на е. Это объяснение, полностью выдержанное в стиле невроза навязчивости, все же оказалось неудовлетворительным, в лучшем случае оно могло претендовать на значение рационализации; на самом деле abér уподоблялось Abwehr («защита») – термину, который он знал из наших теоретических бесед о психоанализе. Стало быть, лечение произвольным и делирозным образом использовалось для усиления защитной формулы. В другой раз он рассказал мне о своем главном волшебном слове, которое он составил для защиты от всевозможных искушений из начальных букв всех самых благотворных молитв и снабдил добавленным «аминь» (Amen). Я не могу привести само слово по причинам, которые сейчас станут понятными. Услышав его, я вынужден был заметить, что оно скорее было анаграммой имени его почитаемой дамы; в этом имени имелась буква s, которую он поместил в конце, непосредственно перед добавленным Amen. Следовательно, мы вправе сказать: он свел вместе свое семя (Samen) с возлюбленной, то есть онанировал в воображении с ее персоной. Но сам он эту напрашивающуюся взаимосвязь не замечал; защита позволила вытесненному себя одурачить. Впрочем, это является хорошей иллюстрацией тезиса, что со временем то, от чего защищаются, регулярно создает себе доступ к тому, с чьей помощью от него защищаются.

Если мы утверждаем, что навязчивые мысли подвергаются искажению, подобно мыслям сновидения, до того, как они становятся содержанием сна, то нам может быть интересна техника этого искажения, и ничего не мешает приложить ее разнообразные средства к ряду переведенных и понятых навязчивых идей. Но также из этого, соблюдая условия публикации, я могу показать лишь отдельные образцы. Не все навязчивые идеи нашего пациента были построены столь сложным образом и были такими трудными для раскрытия, как главное представление о крысах. При других использовалась очень простая техника, искажение с помощью пропуска – эллипсис, – которая прекрасно используется в остроте, но также и здесь исполняла свой долг как средство зашиты от понимания.

К примеру, одна из его самых давних и излюбленных навязчивых идей (имевшая значение напоминания или предостережения) гласила: «Если я женюсь на даме, то с отцом [на том свете] случится беда». Если мы вставим пропущенные и известные из анализа промежуточные элементы, то ход мыслей будет таков: «Если бы отец был жив, то из-за моего намерения жениться на даме он разъярился бы точно так же, как тогда в детской сцене; я снова на него разозлился бы и пожелал бы ему зла, а по причине всемогущества[63]63
  Об этом «всемогуществе» см. ниже.


[Закрыть] моих желаний это непременно бы сбылось».

Или другой пример эллиптического решения, точно так же имеющий характер предостережения или аскетического запрета. У него была славная маленькая племянница, которую он очень любил. Однажды у него возникла идея: «Если ты позволишь себе коитус, то с Эллой случится несчастье (она умрет)». Со вставкой пропущенного: «Каждый раз во время коитуса, даже с посторонней женщиной, ты все же должен думать о том, что от половых сношений в твоем браке ребенок никогда не появится (бесплодие его возлюбленной). Ты будешь так огорчен, что станешь с завистью смотреть на маленькую Эллу и пожелаешь, чтобы у сестры не было ребенка. Эти чувства зависти повлекут за собой его смерть»[64]64
  «В Вене живет остроумный и воинственный писатель, который за резкость своих обвинительных выступлений не раз подвергался побоям со стороны тех, кого он изобличал. Однажды, когда обсуждалось новое прегрешение одного из его извечных противников, кто-то сказал: „Если X это услышит, он снова получит пощечину…“ Бессмыслица исчезает, когда заполняют пробел: „Тогда он напишет такую язвительную статью о данном человеке, что… и т. д.“». Эта эллиптическая острота обнаруживает также содержательное соответствие с вышеприведенным первым примером.


[Закрыть].

По всей видимости, эллиптический прием искажения типичен для невроза навязчивости; я с ним сталкивался в навязчивых мыслях и других пациентов. Особенно прозрачным и интересным благодаря определенному сходству со структурой представления о крысах был случай сомнения у одной дамы, страдавшей в основном от навязчивых действий. Она прогуливалась со своим мужем по Нюрнбергу и попросила его зайти вместе с ней в магазин, где купила для своего ребенка разные вещи, в том числе и гребень. Муж, для которого выбор покупок чересчур затянулся, сказал, что по пути в магазин видел у одного антиквара монеты, которые он хочет приобрести; после покупки он зайдет за ней в магазин. Но, по ее оценке, он отсутствовал слишком долго. Когда он вернулся и на вопрос, где же он задержался, ответил: «Как раз у того антиквара», – у нее в тот же момент возникло мучительное сомнение, не обладала ли она уже с давних пор купленным для ребенка гребнем. Разумеется, простую взаимосвязь она не могла обнаружить. Мы не можем объяснить это сомнение иначе как смещением и конструируем все бессознательные мысли следующим образом: «Если верно, что ты был только у антиквара, если я должна в это верить, то тогда я точно так же могу поверить, что уже с давних пор обладаю этим только что купленным гребнем». Стало быть, язвительное, насмешливое сопоставление, похожее на мысль нашего пациента: «Столь же верно, как они оба (отец и дама) могут иметь детей, я верну А. деньги». У дамы сомнение было связано с бессознательной ревностью, ибо она предположила, что ее муж использовал промежуток времени, чтобы нанести любовный визит.

На этот раз я не возьмусь за психологическую оценку навязчивого мышления. Она принесла бы чрезвычайно ценные результаты и способствовала бы нашему пониманию сущности сознательного и бессознательного больше, чем изучение истерии и гипнотических явлений. Было бы крайне желательно, чтобы философы и психологи, которые понаслышке или исходя из своих общепринятых определений развивают остроумные учения о бессознательном, получили сначала важнейшее впечатление от явлений навязчивого мышления; этого можно было бы чуть ли не требовать, не будь такой способ работы гораздо более трудоемким, чем тот, что освоен ими. Я здесь только еще сообщу, что иногда при неврозе навязчивости бессознательные душевные процессы пробиваются в сознание в самой чистой, неискаженной форме, что прорыв может происходить на самых разных стадиях бессознательного мыслительного процесса и что в моменты прорыва навязчивые представления чаще всего распознаются как давно существующие образования. Отсюда бросающееся в глаза явление, что больной неврозом навязчивости, когда вместе с ним пытаются отыскать момент возникновения навязчивой идеи, в ходе анализа вынужден отодвигать его все дальше назад, находит для нее все новые первые поводы.

Я должен здесь рассмотреть некоторые душевные свойства больных неврозом навязчивости, которые сами по себе не кажутся важными, но лежат на пути к пониманию чего-то более важного. У моего пациента они были очень отчетливо выражены; я знаю, однако, что их следует отнести на счет не его индивидуальности, а его недуга и что совершенно типичным образом они обнаруживаются и у других больных неврозом навязчивости.

Наш пациент был весьма суеверен, несмотря на то что был высокообразованным, просвещенным и весьма сообразительным человеком и порой мог заверять, что во всю эту ерунду нисколько не верит. То есть он был суеверным и в то же время им не был и явно отличался от необразованных суеверных людей, которые ощущают себя единым целым со своей верой. Казалось, он понимает, что его суеверие связано с его навязчивым мышлением, хотя иногда он целиком ему предавался. Такое противоречивое и неустойчивое поведение можно проще всего понять под углом зрения одной определенной гипотезы. Я могу без колебаний предположить, что относительно этих вещей у него имелись два разных и противоположных убеждения, а не одно, скажем, пока еще окончательно не сформировавшееся суждение. Он колебался между двумя этими мнениями в самой явной зависимости от своего прочего отношения к болезни. Как только он брал верх над одной навязчивостью, он потешался над своей легковерностью, и с ним не случалось ничего, что могло бы его поколебать, но как только он оказывался во власти неразрешенной навязчивости – или, что равноценно, сопротивления, – с ним происходили самые странные вещи, приходившие на помощь легковерному убеждению.

Тем не менее его суеверие было суеверием образованного человека, и он обходился без такой чепухи, как страх пятницы, числа 13 и т. п. Но он верил в предзнаменования, в пророческие сны, постоянно встречал тех людей, о которых по необъяснимым причинам только что думал, и получал письма от корреспондентов, которые после длительных перерывов вдруг всплывали у него в памяти. При этом он был довольно правдив или, скорее, верен своему официальному убеждению и не забывал случаи, в которых его самые сильные предчувствия не оправдывались, как, например, в том случае, когда однажды, отправившись летом отдыхать за город, он был абсолютно уверен, что живым в Вену он уже не вернется. Он также признался, что большинство предзнаменований касалось вещей, не имевших особого значения для его персоны, и что, когда он встречал знакомого, которого очень давно не вспоминал, но о котором незадолго до этого думал, между ним и этим чудесным образом увиденным человеком затем ничего не происходило. Разумеется, он не мог отрицать, что все важное в его жизни случалось без предзнаменований, в том числе, например, смерть отца, заставшая его врасплох. Но все подобные аргументы ничего не меняли в разногласии убеждений нашего пациента и доказывали лишь навязчивый характер его суеверий, о котором можно было судить уже по их колебаниям, совпадавшим с сопротивлением.

Разумеется, я не мог рационально объяснить все его давние чудесные истории, но что касается аналогичных вещей, случавшихся во время лечения, мне удалось ему доказать, что он сам постоянно участвовал в фабрикации чудес, и продемонстрировать, какие средства он при этом использовал. Он пользовался периферическим зрением и чтением, забыванием и, прежде всего, обманами памяти. В конце он сам помогал мне выявлять небольшие трюки, благодаря которым совершались те чудеса. В качестве любопытного инфантильного источника его веры в исполнение предчувствий и предсказаний однажды выявилось воспоминание о том, как мать очень часто, когда нужно было выбрать определенную дату, говорила: «В такой-то и такой-то день я не смогу: должно быть, я слягу». И действительно, в объявленный день она всякий раз лежала в постели!

Несомненно, он испытывал потребность находить в переживании такие точки опоры для своих суеверий, поэтому обращал внимание на известные необъяснимые случайности в обыденной жизни и бессознательным поведением помогал там, где их не хватало. Эту потребность я обнаружил у многих других больных неврозом навязчивости и подозреваю ее еще у нескольких. Мне кажется, что это хорошо объясняется психологическими особенностями невроза навязчивости. Как я уже отмечал, при этом расстройстве вытеснение осуществляется не с помощью амнезии, а путем разрыва причинных взаимосвязей вследствие лишения аффекта. По-видимому, у этих вытесненных связей сохраняется известная напоминающая о себе сила – которую я в другом месте сравнил с эндопсихическим восприятием[65]65
  «Психопатология обыденной жизни», гл. XII, раздел В (б).


[Закрыть], – поэтому посредством проекции они переносятся во внешний мир и там свидетельствуют о том, что не состоялось в психическом.

Другая общая для больных неврозом навязчивости душевная потребность, имеющая известное родство с только что упомянутой, прослеживание которой ведет глубоко в исследование влечений, – это потребность в неопределенности в жизни или потребность в сомнении. Создание неопределенности – один из методов, которые применяет невроз, чтобы отвлечь больного от реальности и изолировать его от мира, что, впрочем, заложено в тенденции любого психоневротического нарушения. Опять-таки ясно, как много больные делают для того, чтобы избежать определенности и иметь возможность предаваться сомнению; более того, у некоторых эта тенденция находит яркое выражение в их нелюбви к часам, которые позволяют хотя бы определить время, и в их бессознательно осуществляемых уловках обезвредить любой инструмент, исключающий такое сомнение. Наш пациент развил особое умение избегать сведений, которые способствовали бы принятию решения в его конфликте. Так, он не был осведомлен, как обстояли дела у его возлюбленной, имевшие решающее значение для заключения брака, якобы не мог сказать, кто ее оперировал и какая это была операция – односторонняя или двусторонняя. Он не торопился вспоминать забытое и разузнавать то, чему не было уделено внимание.

Пристрастие больных неврозом навязчивости к неопределенности и сомнению становится для них мотивом, чтобы фиксировать свои мысли преимущественно на тех темах, где неопределенность – явление общечеловеческое, а наши знания и суждения неизбежно остаются подверженными сомнению. Такими темами прежде всего являются: происхождение по отцу, продолжительность жизни, жизнь после смерти и память, которой мы обычно верим, не имея ни малейшей гарантии ее надежности[66]66
  Лихтенберг: «Населена ли Луна, – об этом астроном знает примерно с той же уверенностью, с какой он знает, кто был его отец, но не с той, откуда он знает, кто была его мать». Явилось огромным культурным прогрессом, когда наряду со свидетельством органов чувств люди решились делать выводы и перейти от материнского права к отцовскому. Доисторические фигуры, у которых маленький персонаж сидит на голове более крупного, изображают происхождение от отца: лишенная матери Афина возникает из головы Зевса. Даже в нашем языке свидетель (Zeuge), который удостоверяет что-либо перед судом, называется в соответствии с мужским участием в деле продолжения рода (Zeugung – зачатие), и еще в иероглифах слово «свидетель» передается через изображение мужских гениталий.


[Закрыть].

Невроз навязчивости самым обильным образом пользуется ненадежностью памяти для симптомообразования; какую роль в мышлении больных играют вопросы о продолжительности жизни и потустороннем мире, мы вскоре узнаем. В качестве самого подходящего перехода я прежде хочу еще обсудить ту черту в суеверии нашего пациента, упоминание о которой несколько раньше, несомненно, вызвала недоумение у многих читателей.

Я имею в виду утверждавшееся им всемогущество своих мыслей и чувств, добрых и дурных желаний. Искушение объявить эту идею бредом, выходящим за рамки невроза навязчивости, несомненно, нельзя назвать незначительным; однако точно такое же убеждение я обнаружил и у другого больного неврозом навязчивости, который давно уже выздоровел и ведет нормальную жизнь. Собственно говоря, все больные неврозом навязчивости ведут себя так, словно разделяют подобное убеждение. Нашей задачей будет – прояснить эту переоценку. Предположим сразу, что в этой вере открыто заявляет о себе часть старой детской мании величия, и спросим нашего пациента, на чем он основывает свое убеждение. Он отвечает, ссылаясь на два события. Когда он во второй раз приехал в ту водолечебницу, где впервые и единожды за все время его состояние улучшилось, он снова попросил ту самую комнату, которая благодаря своему расположению способствовала его общению с одной из сиделок. Он получает ответ: комната уже занята одним пожилым профессором, – и реагирует на это известие, значительно снизившее его шансы на излечение, недобрыми словами: «Чтоб его за это паралич разбил». Через две недели ночью он вдруг проснулся, обеспокоенный представлением о трупе, а утром услышал, что у профессора действительно случился удар и что его принесли в комнату примерно в то же время, когда он проснулся. Второе событие было связано с одной уже немолодой, очень нуждавшейся в любви женщиной, которая весьма любезно вела себя с ним, а однажды прямо спросила, сможет ли он ее полюбить. Он дал отрицательный ответ; через несколько дней он узнал, что женщина выбросилась из окна. Он стал себя упрекать и сказал себе, что в его власти было спасти ее жизнь, если бы подарил ей свою любовь. Таким образом он приобрел убеждение о всемогуществе своей любви и своей ненависти. Не отрицая всемогущества любви, мы хотим подчеркнуть, что в обоих случаях речь идет о смерти, и присоединимся к напрашивающемуся объяснению, что наш пациент, как и другие больные неврозом навязчивости, вынужден переоценивать воздействие своих враждебных чувств во внешнем мире, поскольку значительная часть внутреннего психического воздействия этих чувств его осознанному знанию была недоступна. Его любовь – или, скорее, его ненависть – действительно чрезвычайно сильны; именно они создают те навязчивые мысли, происхождение которых он не понимает и от которых безуспешно защищается[67]67
  [Дополнение, сделанное в 1923 году:] С тех пор было установлено, что всемогущество мыслей, вернее, желаний является важной частью примитивной душевной жизни. (См. «Тотем и табу», 1912–1913.)


[Закрыть].

К теме смерти наш пациент имел совершенно особое отношение. Каждый раз, когда кто-нибудь умирал, он проявлял искреннее сочувствие, с благоговением участвовал в похоронах, из-за чего братья и сестры в насмешку его называли «стервятником»; но также и в фантазии он постоянно убивал людей, чтобы выразить искреннее сочувствие близким родственникам покойника. Смерть старшей сестры, когда ему было примерно три с половиной года, играла в его фантазиях важную роль и самым тесным образом связалась с детскими проступками тех лет. Кроме того, мы знаем, в сколь раннем возрасте его стала занимать мысль о смерти отца, и можем трактовать само его заболевание как реакцию на это событие, которого пятнадцать лет назад он навязчиво желал. Странное распространение его навязчивых опасений на «потусторонний мир» есть не что иное, как компенсация за эти желания смерти отцу. Оно произошло через полтора года, когда снова усилилась печаль по умершему отцу, и должно было, вопреки реальности и ради желания, до этого проявлявшегося во всевозможных фантазиях, упразднить смерть отца. В нескольких местах мы научились переводить добавление «на том свете» словами «если бы мой отец был еще жив».

Но почти точно так же, как наш пациент, ведут себя и другие больные неврозом навязчивости, которым судьба не уготовила первую встречу с феноменом смерти в столь раннем возрасте. Их мысли непрерывно заняты вопросами о продолжительности жизни и возможности смерти других людей, их склонность к суеверию вначале не нашла другого содержания и, возможно, другого происхождения вообще не имеет. Но мысль о возможности смерти им нужна прежде всего для решения конфликтов, которые они оставили неразрешенными. Важная черта их характера состоит в том, что они не способны принимать решения, особенно в любовных делах; они стремятся отложить любое решение и, пребывая в сомнении, кого им избрать или какие принять меры против того или иного человека, берут в качестве образца старый имперский Верховный суд, процессы которого обычно заканчивались до вынесения судебного приговора из-за смерти спорящих сторон. Таким образом, в любом жизненном конфликте они ожидают смерти важного для себя, чаще всего любимого, человека, будь то кто-либо из родителей, соперник или один из объектов любви, между которыми колеблется их симпатия. Вместе с тем такой оценкой комплекса смерти при неврозе навязчивости мы затрагиваем жизнь влечений этих больных, которую теперь мы рассмотрим подробнее.