Книга: Дневники - Зинаида Гиппиус

В стихах Есенина пленяет какая-то „сказанность“ слов, слитость звука и значения, которая дает ощущение простоты... Никаких лишних слов нет, а просто есть те, которые есть, точные, друг друга определяющие... Есенин — настоящий современный поэт. (журнал «Голос жизни», Пг., 1915, 22 апреля, № 17, с. 12; статья «Земля и камень», подписанная псевдонимом «Роман Аренский»).

Острая неприязнь к Есенину возникла только после революции, в 1918 г., когда он начал подпевать большевикам. Их сторонников, равно как и сочувствующих, З. Н. зачислила скопом в разряд «нелюдей» (в этот разряд попал даже Блок). Политические убеждения Зинаиды Николаевны были твёрдыми, как скала. Нравственный ригоризм этой необыкновенной женщины сочетался с высочайшим интеллектом и эмоциональной скудостью – черты, засвидетельствованные многими современниками. Вот коллекция отзывов из воспоминаний редактора эмигрантского парижского журнала «Современные записки»:

За ум и острое, жалящее перо Гиппиус сравнивали со змием и даже с вульгарной „змеёй подколодной“. Гумилёв называл её „больной жемчужиной“. Ремизов — „вся в костях и пружинах, устройство сложное, но к живому человеку никак“. Петербургские иерархи — „белой дьяволицей“. Даже друзья, сохранившие верность, — „ведьмой“... (Вишняк М. В. Современные записки. Воспоминания редактора. СПб., 1993. – С.154).

А вот свидетельство Николая Бердяева:

Я считаю З. Н. очень замечательным человеком, но и очень мучительным. Меня всегда поражала её змеиная холодность. В ней отсутствовала человеческая теплота. Явно была перемешанность женской природы с мужской, и трудно было определить, что сильнее. (Бердяев Н. Самопознание. М., 1990. – С. 131).

Дневники З. Н., перепечатанные минским издательством «Харвест» с какого-то зарубежного издания в чисто пиратской манере — без указания на источник текста, без справочного аппарата — даже в таком виде представляют огромный интерес. Поражает сила политической интуиции этой литературной дамы: она ясно видит ближайшее будущее, роковую слабость либералов, их ошибки, возможные последствия этих ошибок; некоторые суждения воспринимаются как пророчества. Да она и сама сравнивает себя с Кассандрой (с. 80).

Ранние записи, 1914— 1916 гг., ещё отрывочны. Переломный 1917 год освещён очень подробно (до 7 ноября старого стиля включительно). Продолжение в значительной части утрачено; уцелел только финальный фрагмент, с июня 1919 г. по декабрь. Для многих именно финальный фрагмент будет особенно интересен: хорошо видно, до какого состояния довели большевики за пару лет недавнюю столицу империи. Со временем этот ранний социальный эксперимент, с треском провалившийся, будут стыдливо именовать «политикой военного коммунизма» и выдавать за нечто вынужденное.

24 декабря 1919 г. З. Н. и её муж, Д. С. Мережковский, выехали из холодного и голодного Петрограда, имея твёрдое намерение бежать из Совдепии (что счастливым образом осуществилось). В эмиграции З. Н. никаких мемуаров не писала, ограничившись публикацией дневников. С какой целью издательство «Харвест» анонсировало в заголовке не существующие в природе «Воспоминания. Мемуары» — остаётся загадкой. З. Н. и её ближний круг: Д. В. Философов, Д. С. Мережковский, В. А. Злобин. Фото, предположительно, начала 1920 г.

При большевиках ведение дневника с острым политическим содержанием представляло реальную опасность для жизни, да и при царе не было невинным развлечением. Вот запись от 27 февраля 1916 г.:

Кажется, скоро я свою запись прекращу. Не ко времени. Нельзя дома держать. Сыщики не отходят от нашего подъезда. < ... > Следят, конечно, не за нами... Хотя теперь следят за всеми. А если найдут о Грише непочтительное... Хотела бы я знать, как может понять нормальный англичанин вот это чувство слежения за твоими мыслями, когда у него этого опыта не было, и у отца, и у деда его не было? Не поймёт. А я вот чувствую глаза за спиной, и даже сейчас (хотя знаю, что сейчас реально глаз нет, а завтра это будет запечатано до лучших времен и увезено из дома) — я всё-таки не свободна, и не пишу всё, что думаю. (С. 64-65)

Квартира 3. H. и Д. С. находилась в доме, стоящем на углу улиц Сергиевской (ныне Чайковского) и Потёмкинской. Окна выходили на Таврический сад, за его деревьями виден был купол дворца, занимаемого Государственной Думой. После начала Февральской революции дом оказался рядом с эпицентром событий, и квартира супругов Мережковских, отличавшихся повышенной общительностью, превратилась в некий перевалочный пункт для политически активных граждан самого разного толка (не говоря уже о том, что здесь продолжали бывать литераторы).

У нас всё равно штаб-квартира для знакомых и полузнакомых (иногда вовсе незнакомых) людей, плетущихся пешком в Думу (в Таврич. Дворец). Кого обогреваем, кого чаем поим, кого кормим. (С. 104)

Не бывало здесь только большевиков, но о них рассказывали:

Они страстно ждут Ленина — недели через две. «Вот бы дотянуть до его приезда, а тогда мы свергнем нынешнее правительство». (с. 117, запись от 6 марта 1917 г.)

Но пока Ленин в пути, а большевики только собираются с силами, на авансцене истории — Керенский, добрый приятель Мережковских и нередкий гость в их квартире на Потёмкинской. Первое время З. Н. относилась к нему очень сочувственно. Запись от 18 июня 1917 г. уже показывает разочарование.

Керенский? Я убеждена, что он понимает момент, знает, что именно это нужно: "взять на себя и дать им", но... я далеко не убеждена, что он: 1) сможет взять на себя и 2) что, если бы смог взять, — тяжесть не раздавила бы слабых плеч. Не сможет потому уже, что хотя и понимает, — но и в нём сидит то же впитанное отвращение к власти, к её непременно внешним, обязательно насильническим, приёмам. Не сможет. Остановится. Испугается. Носители власти должны не бояться своей власти. Только тогда она будет настоящая. Её требует наша историческая минута. И такой власти нет. И, кажется, нет для неё людей. (С. 150)

Люди найдутся, но это будут ненавистные большевики. В начале октября опасность переворота уже очевидна, и З. Н. выносит Керенскому приговор:

Когда история преломит перспективы, — быть может, кто-нибудь вновь попробует надеть венец героя на Керенского. Но пусть зачтется и мой голос. Я говорю не лично. И я умею смотреть на близкое издали, не увлекаясь. Керенский был тем, чем был в начале революции. И Керенский сейчас — малодушный и несознательный человек; а так как фактически он стоит наверху — то в падении России на дно кровавого рва повинен — он. Он. Пусть это помнят. (С. 204, запись от 8 октября 1917).

Должно быть, это очень страшно — всё видеть, всё понимать, и не иметь возможности ничего сделать. Но есть дневник, и потомки увидят роковые годы своей страны глазами русской Кассандры. В этом — её победа.

Времена тяжелые, но сопереживать автору трудновато. Уж таким высокомерием всё пропитано, такое проскальзывает презрение и деление людей на интеллигенцию и второй сорт. Всё не то, всё не так, все неправы.

Интересно (и забавно?), тем не менее, что некоторые высказывания можно сейчас копировать без единой правки из дневников Гиппиус в какой-нибудь блог — и никто не поймёт подвоха. Привет, феминизм:

Если бы заботу и силы, отданные «женской» свободе, женщины приложили бы к общечеловеческой, — они свою имели бы попутно, и не получили бы от мужчин, а завоевали бы рядом с ними.

Ещё более интересно (и поучительно?), что причитания «Это конец», «Боже, спаси Россию», «Россия обречена» встречаются в этой книге каждые десять страниц —но спустя сто лет всё продолжается. Длится и повторяется.

И в завершение выпуска — о погоде. Ой, то есть о цензуре.

В России, по газетам, спокойно. Но и в Петербурге, по газетам, спокойно. И на фронте, по газетам, спокойно

Вы видели когда нибудь лестницу в подвал? Ту самую, которая начинается на светлой площадке и теряется где-то далеко во мраке. Долгая дорога вниз, когда каждый шаг темнее предыдущего. Эти дневники - лестница в подвал. То, с чего все начинается, это и пафос (куда же Гиппиус без него), это планы, иллюзии, и, главное, это надежда. Которой становится настолько мало к концу записей, что она не способна осветить следующую ступеньку, за которой может быть и ступенька, и провал, и самое дно. Зинаида Гиппиус - весьма знаменита, как яркий представитель поэзии и прозы Серебрянного века и иммиграции. Моя школьная учительница литературы её ненавидела, поэтому мы читали Блока. Ночь, улица, фонарь, аптека, безсмысленный и тусклый свет. Живи еще хоть четверть века — все будет так. Исхода нет. Саша, ты был не прав. И пусть Гиппиус не лучшая из плеяды женской поэтической мысли, однако она лучшая там, где надо зоркий глаз, умелая рука и острый карандаш. Её дневники, это не записи рафинированой барышни или умудренной опытом матроны, это потрясающе пробирающая до мурашек хронология самой кровавой войны и самой кровавой революции. Вы не найдете на этих страницах дат сражений или политических интриг, но если дневник вам нужен не для этого, то вооружайтесь Википедией (или собственным знанием истории периода и города, о да, да, петербуржцы, я завидую вам до покалывания в кончиках пальцев). Имена, имена, и еще раз имена. Улицы города, сначала города-героя, потом города-призрака. Керенский, Горький, Блок, Мережковский, соседка-врач с подозрительной фамилией. И очень много того, что написано так буднично, что отчаяние писавшей становится всепоглощающим. Какие-то детали, факты, последние надежды, которые таяли тем быстрее, чем холоднее становилось в квартире. И самый главный страх, который перевешивал и страх голодной смерти, и страх перед китайским мясом - это страх за свое детище, за дневники, дописанные на обложке, за серый блокнот в кармане последней шубки, каким то невероятным образом укрывшийся от постоянных обысков. Каким невероятным, отчаянным, обостренным желанием говорить, да что там говорить, кричать на весь белый свет, наполнены дневники, а ведь даже подозрение об их существовании могло бы отправить Гиппиус в застенки, что было тогда дорогой в один конец. Я знаю, что Мережковские спаслись, знаю, что прожили еще долгую жизнь. И вижу, что у Гиппиус было полно времени на то, чтобы переосмыслить все события, которая она изложила на страницах дневников. Большим мужеством надо обладать, чтобы опубликовать все без правок. Я склоняю перед ней голову. Прошла, выжила. И осталась человеком.

По местам бунты. Семнадцатого бастовали заводы: солдаты не захотели быть усмирителями. Пришлось вызвать казаков.

Интересен взгляд Гиппиус на Керенского. И интересно изменение Керенского по ходу повествования. Интересен Савенков, Милюков, интересно мнение других людей. Множество слухов и домыслов приведены на страницах, показывая нам чаяния Петербуржцев того времени. И сейчас, зная исход всех этих событий, я поражаюсь провидческому дару автора. Сбылось почти все кроме последних строчек дневника. И напоследок хотелось бы отметить жесткий сарказм, который нет-нет, да и промелькнет на страницах среди всего остального кошмара и ужаса. У меня вызвал улыбку щелчок по носу Блока.

Всеобщая погоня за дровами, пайками, прошениями о невселении в квартиры, извороты с фунтом керосина и т.д. Блок, говорят, (лично я с ним не сообщаюсь) даже болен от страха, что к нему в кабинет вселят красноармейцев. Жаль, если не вселят. Ему бы следовало их целых «12».

Я очень советую эту книгу всем, кто желает посмотреть на мир "в его минуты роковые" глазами обыкновенного человека. Здесь описана правда Великой Революции.

Вчера видела на улице, как маленькая, 4-х-летняя девочка колотила рученками упавшую с разрушенного дома старую вывеску. Вместо дома среди досок, балок и кирпича - возвышалась только изразцовая печка. А на валявшейся вывеске были превкусно нарисованы яблоки, варенье, сахар и - булки! Целая гора булок! Я наклонилась над девочкой. - За что же ты бьешь такие славные вещи? - В руки не дается! В руки не дается! с плачем повторяла девочка, продолжая колотить и топтать босыми ножками заколдованное варенье.

это очень круто.