Текст книги "«Общеизвестное»"

Зинаида Гиппиус
«Общеизвестное»

Это – краткая сводка, конспект современных разговоров, ставших «почти банальными». Но, может быть, как раз своей повторяемостью (почти без вариаций, лишь с новыми деталями), упорным возвращеньем к столь «общеизвестному», разговоры эти и примечательны.

Скажу, кстати, что мысли «Оптимиста» мне приходилось слышать не только от дилетантов, но и от представителей эмиграции довольно известных, даже партийных.

* * *

Пессимист. – …Итак, вы считаете, что будущий историк найдет между революцией русской и французской более несходств, нежели сходств?

Оптимист. – Это вопрос спорный. Но вот нечто бесспорное: наша эмиграция – совсем не то, чем была французская.

П. – Если по количеству…

О. – Не в количестве дело. «Не то» – по самому составу. Французская, все-таки, в громадном большинстве была ancien régime [1]1
  старый строй (фр.).


[Закрыть], – по убеждению, положению, рождению – безразлично. О всесословном бегстве или выгоне французов из Франции говорить трудно. А если мы нашу эмигрантскую смесь попробуем делить не по формальным сословиям, а по слоям, – что для России более характерно, – небывалая особенность ее выступит еще ярче.

П. – Ancien régime нельзя, однако, выкинуть.

О. – Не только нельзя, но он даже стоит особого разговора. Тоже своеобразен. Это и бессильные, и ядовитые остатки, обломки Двора, главное – бюрократии. Но о них когда-нибудь отдельно, после. Теперь я хочу нарисовать общий образ нашей эмиграции. Во-первых, значит – ancien régime. Во-вторых – громадная масса интеллигенции (этого слоя, в специфически русском понятии, Франция и вовсе не имела). Наконец, в-третьих – эмиграция обывательская.

П. – Деление довольно упрощенное. И что вы называете «обывательством»?

О. – Не «обывательщину», во всяком случае. Я беру понятие обывательства с двух сторон. Внешне – это известная прослойка, толща, без которой не мыслится ни одна страна. Внутренно же обыватель есть промежуточное между интеллигенцией и народом. В некотором смысле обыватель – потенциальный интеллигент.

П. – Если держаться ваших широких скобок, то, пожалуй, вы правы: этот элемент в эмиграции налицо.

О. – Прибавьте сюда всю массу повоенной молодежи. Она, в общем, несомненно «обывательская», т. е. текучая, безвидная, – с потенцией принять тот или другой вид.

П. – Но не случайность ли эта, как вы ее называете, «обывательская» эмиграция? Что ее толкнуло сюда? Стечение обстоятельств, разор русской жизни… Обыватель – эмигрант не осмысленный…

О. – Да, именно не осмысленный. А все же, в большинстве случаев, настоящий эмигрант. Он внеполитичен; ему бы теперь, после семи лет здешних бедствий (а для среднего обывателя и для молодежи они неописуемы) всеми правдами и неправдами, скопом, тянуться домой… Однако этого не происходит. Не голый, видно, разор, и не голая «политика», – теперешняя Россия. Обывательство инстинктом чувствует то, что интеллигенция более или менее знает. И не находите ли вы, что у этой последней, у серединного слоя эмиграции, есть по отношению к «обывательству» свои прямые обязанности?

П. – Я нахожу, прежде всего, что вы слишком обобщаете ваш «серединный слой».

О. – Интеллигенцию? Нет, русская интеллигенция очень может быть взята как некое целое. Недаром ее называли то русской «совестью», то «разумом», а иные даже видели в ней особый «орден». У нее общие качества и недостатки, общие задачи и, конечно, есть общие обязанности. Насущные, по времени и месту, дела. У интеллигенции нашей за границей такое обязательное дело имеется – в отношении эмиграции обывательской.

П. – Но позвольте, если так – мне кажется, что в общей борьбе за Россию интеллигенция исполняет, по возможности, и эту свою обязанность. Когда здесь она борется с ancien régime нашим, этими ядовитыми «большевиками наизнанку», за кого же она борется? Разве не за эмиграцию «не осмысленную», не за молодежь? Можно как угодно оценивать результаты этой борьбы, но отрицать ее нельзя.

О. – Я и не отрицаю. Замечу только, что для успешных результатов нужно, чтобы интеллигенция выполнила некую обязанность и по отношению самой себя.

П. – Ах, вы опять насчет внутренних несогласий и розни? Нужно, мол, «сплотиться»…

О. – Нисколько. Я уж говорил вам, что известная «сплоченность», или связанность, всегда присутствует. Интеллигенции надо реализоваться.

П. – Как это – реализоваться?

О. – У русского интеллигента не было чувства действительности, и считаться с данным он не умел. Причин тому сколько угодно: хотя бы привычка жить общественными мечтами, а не общественной жизнью. Полное отсутствие школы. Недаром один умный англичанин писал (задолго до войны), что у русских даже понятие «свободы» – не реальное. Они не понимают, удивлялся он, что свобода предполагает свободное самоограничение, и кто сам себя ограничивать не умеет, тот и не будет свободен. Это верно; секрет общественности – в самоограничении. Русская интеллигенция не знала реализма общественности.

П. – А партии? Уж там ограничений было довольно…

О. – Теперь принято бранить партийность. Я, напротив, приветствую ее и приветствовал бы наши партии, если бы… они были, действительно, партиями. Но и они страдали тем же недостатком: отсутствием реализма. При большой узости – настоящей дисциплины они не имели. Увы, наша ареалистичная интеллигенция фатально придавала своим партиям – церковный характер, менее всего пригодный для жизни партии. Основа партии – общее утверждение ценностей, хотя и высоких, но относительных, а не абсолютных. Когда же относительное бессознательно подменяется абсолютным, это извращает принцип партийности, и партии делаются не партиями, а сектами. Отсюда их сдавленность, догматизм, отсюда бесконечное дробление и взаимная нетерпимость. Отсюда, наконец, и теперешняя позиция многих партийцев: жизнь разбила партии, просто расшибла, как формы, данному часу несоответствующие; фактически прежних партий нет; но партийцы ни с фактом, ни с жизнью не считаются, верят «в невидимое как бы в видимое», и каждый втайне думает, что уж его-то партию «и врата адовы не одолеют».

П. – Что ж, не у всех вера обманута. Есть партия, которую вот до сих пор никакие «врата» одолеть не могут.

О. – Какая? Уж не с.-д. – большевиков ли? Коммунистическая? Да кто же не видит, что ее, как партии, давным-давно нет? Самая утопическая и сектантская – она первая погибла в катастрофе, которую сама вызвала. Погибла своеобразно, не спорю, но погибла вдвойне: и как партия, и как партия интеллигентская.

П. – Допустим… Но, знаете, вывод из всего этого получается печальный…

О. – О, вовсе нет! Вы забываете первое положение: русская интеллигенция есть непререкаемая, бесспорная ценность. Она была нужна России, нужна ей теперь и нужна в будущем. Ей не доставало школы; но посмотрите, какие суровые уроки она уже получила. Внутренние раздоры, рознь… не будем их преувеличивать. Я утверждаю, что интеллигенция – на пути к самособиранью, к самоопределению, к некоторой организованности.

П. – Какому самоопределению? Политическому?

О. – Если угодно, и политическому тоже. Ведь понятие «политичности» очень широко в наше время. Даже обыватель аполитичен только умом; сердцем же политичен каждый. А увидите интеллигента, который жмется к стенке, вертится, «политикой, мол, не занимаюсь, моя хата с краю», – знайте: это он либо уж наметил себе какую-нибудь «крайнюю» хату, левую или правую, либо, если не наметил, все равно в которой-нибудь автоматически окажется; и это без различия, будь он раз – художник… Такое время.

П. – Уж не представляете ли вы себе какую-нибудь единую интеллигентскую «партию»?

О. – А вы не хотите ли поймать меня на таких мечтах? Нет, я говорю лишь об определенных возможностях. Просто о неизбежной реформации, которая в интеллигенции почти назрела. Что касается «политики», то я предполагаю, что эта сторона будет иметь одну и ту же окраску: центра. Фигурально говоря – интеллигенция все с большей силой чувствует, что сердце ее лежит теперь именно в центре, что жизнь и свобода России находятся между двумя смертями, двумя лжами: крайней «правостью» и крайней «левостью».

П. – Объединенный центр?

О. – Да, и я предвижу – заметьте, только скромно предвижу! – образование даже не одного, а двух центров. Вопреки математике, но зато в соответствии с требованиями жизни. Только два центра, если они будут расти органически, изнутри, способны, потенциально, захватить и обывательство, медленно его в себя вбирая. Лозунг же центральности сам по себе есть наилучшее ограждение с концов левого и правого. Он кажется слишком широким, но, при надлежащей и умелой формулировке, он делается тем главным, к чему детали уже прилагаются сами. Вряд ли центр более правый будет состоять из одних умеренных монархистов; я даже допускаю в нем социалиста, – известной складки. Но и в левом центре возможен кто-либо, предпочитающий английский строй – республике Платона что ли. Зато, наверно, очень многие не войдут ни в какое центральное объединение: этим и они определятся.

П. – И вы думаете, что ваши центры не начнут борьбу друг с другом?

О. – Спор, может быть… Но для борьбы – перед ними будут одни и те же враги. Я скорее предполагаю возможность, при случае, блока между ними… Говоря совсем откровенно – я иногда думаю, что такие «центры» уже существуют, и образование их будет, в сущности, только оформлением данного. Посмотрите: целые группы деятелей, фактически давно центральные, лишь по интеллигентской традиционности и застарелой робости перед открытым шагом, именуют себя по-прежнему и «делают вид», что объединены с теми, с кем вовсе уже и не соединены. Это связывает им руки, но долго так не может продолжаться. Однако… не слишком ли далеко зашли мы в предвиденьях и гаданьях? «Сложим крылья наших грез», как сказал один поэт, поступая на службу.

П. – Позвольте, но вот одно, что мне показалось странным. Вы, говоря об интеллигенции, все время подчеркивали ее здешние обязанности, ее чисто эмиграционные дела. Вы забыли, что все взоры наши обращены, главным образом, на Россию. Важно не то, что делается здесь, а что делается там.

О. – У нас были бы глаза мертвецов, если бы мы не смотрели «все в ту же сторону…». Но, откровенно говоря, как мы туда смотрим? Каждая группа и группка хочет уловить свой тон в совершающемся на родине, каждая надеется, в данном своем виде, вдруг, оказаться нужной – там. А как раз они-то, в эмиграционном анабиозе ждущие мановения «оттуда», его не дождутся. Они-то России и не понадобятся, ибо в своем месте, в свой час, не делали своих дел, побеждая свои препятствия. Бездомность, безродность, эмиграция – жернов на шее; ну, а кто весил, сколько пудов в жернове российском? Там, под жерновом, творится же свое, а мы, под нашим, и шевельнуться не хотим? Вот оно, интеллигентское пренебрежение к своему сегодняшнему дню, к «малым» делам, к постоянному усилию, ожидание, что обновишься сразу, «по благодати», и все как-то само устроится…

П. – Признаться, ваши обличения звучат убедительнее проектов чудесного устройства чудесной эмигрантской интеллигенции. Я, конечно, не политик, но что сказал бы политический «спец», вас послушав? Пожалуй, и возражений бы не удостоил ваши «центры».

О. – Это меня не смущает. Я смею думать, что не всегда глаза «спеца» видят дальше, чем глаза простого смертного, который не останавливается на сложностях. И наконец – посмотрим. Что и здесь, и в России, – русская интеллигенция нужна, что от России обновленной она, обновленная, неотделима и что вымереть ей не суждено, – в этом ведь никто не сомневается… Кроме тех, впрочем, кто ни в какой «центр» не пойдет и кому, действительно, суждено только вымереть: двум концам, справа и слева.

П. – Тут я совершенно согласен. Этим придется вымереть. Русскому нашему «ancien régime» и… ну, вы сами знаете кому.