Текст книги "Загадки и трагедии Арктики"

Помимо деревянных домов, в которых имелись непременные печи (кирпич поморы привозили с собой), русские путешественники, заимствуя «систему жизнеобеспечения» местного населения, использовали самоедские (ненецкие) чумы, а те, кто в более поздние времена кочевал по Чукотке, брали с собой яранги либо конусообразные палатки, сшитые из оленьих шкур. Прямо внутри таких чумов-палаток раскладывали этакий передвижной очаг – железный треножник, под ним плиту для огня, подвешивали над пламенем котел для варки пищи и чайник. Если под рукой не оказывалось дров, в дело шли запасные полозья к нартам и даже сырые, отчаянно чадящие веточки карликовой ивы или березы.

Бывало, люди попадали в серьезную переделку. Однажды отряд Великой Северной экспедиции, находясь в устье реки Хатанги, вынужден был обосноваться на ночлег прямо в яме, вырубленной наспех в мерзлом грунте. В течение нескольких суток они согревались теплом собственных тел, тесно прижимаясь друг к другу и яростно борясь за место поближе к середине кучи…

Путники мерзли, голодали, мучились от жажды, ибо в холодный сезон (а он, еще раз напомним, многократно длиннее теплого) вместо воды приходилось довольствоваться снегом или пресным льдом. Их не всегда удавалось растопить на огне, и поэтому приходилось сосать ледышки, что еще больше распаляло жажду. Люди страдали от снежной слепоты (солнечные лучи, отражаясь от белоснежной поверхности, больно ранили незащищенные глаза). Медленно двигаясь по заданному маршруту в течение нескончаемо долгого дня, изнуренные, промокшие, продрогшие, со сбитыми в кровь ногами, изъеденные комарами и мошкой (летний северный гнус по справедливости считается бичом номер один), они мечтали лишь об одном: чтобы Господь послал им топлива для костра и пищи как для людей, так и для столь же измученных и постоянно голодных ездовых собак.

Они могли заблудиться и навсегда потеряться в монотонной, лишенной привычных ориентиров равнинной тундре, они погибали и умирали, съев перед тем последнюю собаку, хоронили товарищей в мерзлом грунте и при всем при этом работали, да как! Вот одна-единственная цифра: штурман Великой Северной экспедиции Семён Челюскин, впервые обогнувший по суше в 1742 г. самый северный мыс Евразии, преодолел за время похода, продолжавшегося почти полгода, около четырех тысяч километров. А потом случилось наиболее обидное: современники не поверили Челюскину! И не только современники – ровно сто лет подряд высказывались вслух сомнения в честности скромного и мужественного штурмана. Утверждалось, будто он «решился на неосновательное донесение», и говорилось это первейшими авторитетами России, в том числе и академиками.

Сто лет спустя правда взяла свое, Челюскина «посмертно реабилитировали», сняв с него все обвинения в нечестности и торжественно назвав достигнутый им мыс его именем. Этому много способствовал известный российский исследователь Крайнего Севера Александр Миддендорф. «Челюскин не только единственное лицо, которому сто лет назад удалось достичь этого мыса, – горячо писал он, – но ему удался этот подвиг, не удавшийся другим, именно потому, что его личность была выше других. Челюскин, бесспорно, венец наших моряков, действовавших в том крае».

Высшую оценку Челюскину как личности поставил Миддендорф, один из тех, кто продолжил его дело уже в середине XIX в. Вот только не слишком справедливо выделять славного штурмана из всех прочих, поскольку многие участники Великой Северной экспедиции заслуживают, чтобы о них вспоминали с неменьшей сердечностью и признательностью. Мы же, повторюсь, знаем о них непростительно мало, а в «лицо», как говорится, в состоянии опознать лишь двоих – Беринга и Овцына. Однако имеющиеся в нашем распоряжении сведения, начиная с архивных документов и кончая популярными брошюрами, предоставляют возможность нарисовать некий коллективный словесный портрет. Причем не только мужской, но и женский.

«Итак, она звалась Татьяна…»

Это были самые разные люди, разные по возрасту, по уровню образования, по привычкам, достоинствам и порокам, не говоря уж о разнице в социальном и служебном положении, если вспомнить, что были среди них и офицеры-дворяне, и священники, и наемные толмачи. Но основную массу составляли солдаты и матросы, подневольный бесправный и неграмотный люд – ведь до отмены крепостного права в России оставалось еще более века. Причем если командиры были, как правило, молоды, то возраст подчиненных варьировал в широких пределах, многих вполне резонно было бы считать «стариками». Так, в отряде 30-летнего штурмана Минина служили 26-летний гардемарин Паренаго, матрос первой статьи Вялый, 43 лет от роду, и 53-летний квартирмейстер Фураев.

Рядовыми участниками экспедиции были неприхотливые, многотерпеливые, бессловесные забитые люди. Но в то же время это были великие мастера-умельцы, способные в совершенно незнакомой, враждебной им, уроженцам Средней России, полярной тундре ловко соорудить дом из плавника, быстро разжечь на ветру, под тугими струями дождя (а чаще снега) спасительный костерок, подстрелить на лету птицу, схватиться один на один с матерым белым медведем, сшить из звериных шкур ладную одежку и обувку, сварить, словно лихой солдат из народной сказки, «суп из топора».

Они могли подолгу сносить любые лишения и невзгоды, не брезговали ни сырой моржатиной, ни мясом песца, пили теплую кровь только что забитого оленя, смазывали раны звериным жиром и вожделенно поглядывали на нарты начальника, в которых ехали, как значится в одном экспедиционном отчете, «тридцать девять рюмок крепкой водки»…

Начальники же выделялись «лица необщим выраженьем». Около половины флотских офицеров составляли иностранцы на российской службе, а вот штурманы почти все были русские. Жестокая эпоха, к сожалению, накладывала свой отпечаток на этих отнюдь не худших, во многом талантливых и даже незаурядных людей. Кое-кто из командиров имел «склонности к вину, взяткам и тяжбам», некоторые опускались, спаивали и обирали подчиненных, а также «устраивали великие притеснения инородцам». Последнее обстоятельство в высшей степени прискорбно, потому что именно благодаря местным жителям экспедиция получила возможность успешно действовать в Арктике, а немалое количество ее участников самою жизнью обязаны были ненцам и эвенкам, якутам и нганасанам, эвенам и чукчам.

А. П. Соколов, глубже и полнее других представлявший себе историю Великой Северной, писал обо всем негативном с поразительной откровенностью, не опасаясь упреков в отсутствии патриотизма, в попытке очернить, запятнать безупречный мундир военного: «Особенно грустно и бедственно было недружелюбие почти всех членов экспедиции во все время ее продолжения… Оно затемняло и унижало прекрасные подвиги мужества, терпения и труда, ослабляло силы и способствовало неудачам».

А в результате, как отмечает тот же А. П. Соколов, эти «замечательные по уму и твердости» изыскатели «трудный и многобедственный путь… проходили и к вечно достойному ведению описали, а о непроходимых местах достоверно свидетельство учинили». И ни один из этих сотен, а вернее, тысяч людей не получил за труды и страдания никаких наград!

Если бы дело касалось лишь нижних чинов, то мы, привыкшие к подобным несправедливостям, наверное, и не очень-то поразились бы, но даже доблестному морскому офицерству, признанному цвету нации во все времена, не было пожаловано тогда ни орденов, ни званий. Харитону Лаптеву, например, очередной воинский чин капитан-лейтенанта был присвоен только через девять лет после его возвращения с Севера в Петербург. Однако еще раньше, в 1743 г., деятельность всей экспедиции была сперва приостановлена, а затем и навсегда прекращена. Фамилии, судьбы, лики ее героических участников канули в безвестность, и лишь бесстрастная географическая карта запечатлела для потомков имена очень и очень немногих из них.

Существенный штрих: сами они никогда не называли в собственную честь те острова, мысы, заливы, проливы, которые открывали и изучали с такой жертвенной самоотдачей. Полярные гидрографы просто-напросто заглядывали в святцы и нарекали тот или иной объект именем, допустим, святого Павла, Андрея либо Самуила – в зависимости от конкретного «дня рождения» данного святого. Много позднее, десятилетия и столетия спустя, другие северные скитальцы, верные памяти предшественников, в меру собственных знаний и возможностей восстанавливали историческую справедливость, и на карте Арктики появлялись те самые имена, которые далеко не каждому известны и сегодня. Так возродились фамилии офицеров Великой Северной Минина и Стерлегова, Малыгина и Челюскина, двоюродных братьев Лаптевых, супругов Прончищевых.

Супружеская пара в полярной экспедиции? Уже неожиданность!

Партия лейтенанта Василия Васильевича Прончищева (к слову сказать, дату его рождения, 1702 г., и правильное отчество установили сравнительно недавно историки-краеведы И. В. Глушанков и Д. М. Романов) вела топографическую съемку побережья между Енисеем и Леной. Тогда впервые удалось составить более или менее точную карту на редкость сложной, изобилующей коварными извилистыми протоками и мелями дельты Лены. Также впервые легли на лист бумаги в середине 30-х гг. XVIII в. очертания многочисленных островков и даже целых архипелагов близ побережья Восточного Таймыра.

К характеристике личности лейтенанта Прончищева: во время вынужденной зимовки в устье реки Оленёк командир отряда поддерживал самые дружественные отношения с местными жителями, о чем докладывал в рапорте на имя капитан-командора Беринга: «По крайней силе и возможности поступал я с ними всякою ласкою и обнадеживал добротами».

Рано или поздно в каждый отряд Великой Северной экспедиции приходила цинга, страшная болезнь, считавшаяся в ту эпоху заразной. Она косила истощенных, ослабленных другими напастями (сегодня мы сказали бы по-научному – находящихся в постоянном стрессе) людей, не выбирая своих жертв, не щадя ни начальников, ни рядовых. В партии молодого лейтенанта Питера Ласиниуса, например, из пятидесяти двух человек за короткий срок скончалось тридцать восемь, и первым пал командир. Явилась цинга и в отряд Прончищева.

Болезнь все чаще приковывала лейтенанта к койке, и тогда все заботы по отряду в пятьдесят с лишним человек брал на себя Челюскин, еще не совершивший свой легендарный поход. В наиболее ответственные моменты Прончищев, превозмогая боль и чудовищную слабость, вновь становился во главе вверенных ему людей. Так было и в конце августа 1736 г., когда их «Якуцк» (если следовать орфографии тех времен) не смог пробиться к берегу и лейтенант сошел в шлюпку, чтобы собственноручно провести морской промер и отыскать безопасный фарватер – именно так, до последнего дыхания, исполняли свой долг российские полярные гидрографы. Возвратившись на борт судна, командир впал в беспамятство и на следующий день скончался.

Миновало несколько суток, и в корабельном журнале появилась еще одна скорбная запись: «В начале сего 4 часа пополуночи бывшего командира дубель-шлюпки «Якуцка» Прончищева волею божьей жена его умре». Их похоронили в одной могиле в устье Оленёка, впадающего в море Лаптевых западнее дельты Лены. Поставили деревянный крест, основание которого засыпали камнями. Эту могилу случайно обнаружил русский путешественник А. Л. Чекановский, побывавший здесь в 1875 г., почти полтора столетия спустя после гибели супругов Прончищевых.

Вот и появилось имя первой русской полярницы, жены лейтенанта Василия Прончищева, сопровождавшей мужа в арктических плаваниях, ухаживавшей за ним до его смертного часа. Вернее сказать, появилась фамилия, а имя дошло до нас только к 1983 г.!

Василий и Татьяна Прончищевы Скульптурная реконструкция С. А. Никитина

На могильном кресте, и поныне стоящем в поселке Усть-Оленёк, имеется несколько прибитых гвоздями досок с надписями. Их считают своим долгом оставлять те, кто посещает могилу, а бывают здесь теперь многие: сотрудники экспедиций, туристы, командированные. Крест уже гнется под тяжестью досок, разрушается и деревянная могильная ограда, хотя, к чести местных жителей, они регулярно подправляют и подновляют ее. Так вот, на самой верхней доске написано: «Памяти славного Прончищева и его жены Марии». Эту надпись оставила в 1921 г. Ленская гидрографическая экспедиция – прямые наследники дел Великой Северной, советские изыскатели, увековечили подвиг далеких предков.

Значит, Мария? Это имя прочно вошло в популярную литературу, в арктическую картографию. О ней слагались стихи, ее имя присвоили судну, плавающему в Ледовитом океане, одна из бухт на Восточном Таймыре с 1913 г. носит, как и построенная здесь в советское время полярная станция, название «Бухта Марии Прончищевой». Так чего же больше? Какие могут быть сомнения?

Сомнения, однако, возникли. Уже упоминавшийся Д. М. Романов, автор книг и статей, посвященных его землякам-тулякам (полярникам, декабристам, морякам, героям двух Отечественных войн), долгие годы изучал документы в различных архивах страны. Занимаясь судьбой Василия Прончищева, он в какой-то момент обратил внимание на то, что нигде – абсолютно нигде! – не упоминается имя его жены. Ни имя, ни девичья фамилия, всюду говорится только о «супруге господина лейтенанта».

А как же тогда изволите относиться к бухте Марии, к надписи на кресте? Не могли же честные полярные гидрографы дать заливу первое пришедшее в голову женское имя! У Романова мелькнула любопытная догадка. Началось, вероятно, с того, что в 1913 г. участники гидрографической экспедиции под начальством Вилькицкого присвоили фамилию отважной полярницы какому-то мыску на таймырском побережье в окрестностях безымянной бухты. На карте появился мыс Прончищевой. Со временем от «мыса» осталась одна лишь буква «м», и вот ее-то, ничтоже сумняшеся, несколькими годами позже кто-то расшифровал как начальную букву имени Мария! Ну а дальше все было просто: наименование перешло на бухту Марии Прончищевой.

Год проходил за годом, а загадка не разгадывалась, архивы молчали. Д. М. Романов сумел заинтересовать этим сюжетом молодого дипломника факультета журналистики МГУ Валерия Богданова, и тот приступил к кропотливому изучению старинных документов, хранящихся в столичном Центральном государственном архиве древних актов. Его ждала удача: в 1983 г. Богданов обнаружил запись, непреложно свидетельствующую о том, что «супругу господина лейтенанта» на самом деле звали Татьяна Федоровна Кондырева, в замужестве Прончищева! Отныне на карте Таймыра должна значиться Бухта Татьяны Прончищевой, первой известной нам отечественной полярницы[8]8
  В настоящее время на картах по-прежнему значится бухта Марии Прончищевой. – Прим. ред.


[Закрыть]. И далеко не последней.

«Женщина в Арктике» – тема совершенно особая, требующая специального исследования, и здесь ее можно лишь обозначить, оставляя в стороне хронологию событий. «Женщина в Арктике» – сегодня подобным словосочетанием вряд ли кого удивишь, потому что в наши дни даже на самых дальних и трудных зимовках (исключая разве что дрейфующие станции «Северный полюс»), на торговых и научных судах, в разных арктических экспедициях зимуют, плавают, трудятся, и трудятся превосходно, женщины.

Нам же с вами, однако, нужно вернуться в прошлое, на этот раз – во второе десятилетие XX в.

«Решила сделать, что могу…»

В 1912 г. в Ледовитый океан почти одновременно отправились несколько русских морских экспедиций (с тремя из них вам предстоит близко познакомиться). С эпохи Татьяны Прончищевой миновало чуть ли не два века, и вот в составе экспедиций 1912 г. оказались две женщины, две молодые дамы, и обе погибли неизвестно где, когда, при каких обстоятельствах…

Француженка Жюльетта Жан вместе со своим женихом, полярным геологом Русановым, вышла в море на борту маленького парусно-моторного судна с грозным именем «Геркулес». Ерминия Жданко «увязалась», как шутили матросы из экипажа баркентины (ее также называли шхуной) «Святая Анна», за экспедицией под начальством лейтенанта Брусилова, который не был ей ни мужем, ни женихом. А она «увязалась» и совершила то, что с полным правом можно назвать подвигом.

Дочь одного русского генерала и племянница другого, главы отечественной военной гидрографии, Ерминия Александровна Жданко росла человеком решительным и смелым. Еще во время русско-японской войны, когда ей не было и четырнадцати, она едва не укатила к отцу, чтобы вместе с ним защищать Порт-Артур! Узнав о том, что ее дальний родственник Георгий Львович Брусилов намерен пройти на своей «Святой Анне» из Петербурга вокруг Скандинавии и дальше, по всему Северному морскому пути (ведя по дороге добычу морского зверя, что, по замыслу Брусилова, окупило бы все расходы на предприятие и даже принесло бы немалую прибыль), девушка загорелась желанием попасть на борт судна. Она собиралась совершить морское путешествие в качестве обыкновенной пассажирки хотя бы до Александровска-на-Мурмане (ныне город Полярное, недалеко от Мурманска), где предполагала сойти на берег. Ей шел тогда двадцать второй год.

Ерминия Жданко

Несколько лет назад в одном научном сборнике по проблемам географии и истории Крайнего Севера Д. А. Алексеевым были впервые опубликованы (с некоторыми сокращениями) письма Ерминии Жданко родным. В них она живо, непосредственно, обнаруживая при этом глубокое понимание возникшей ситуации, описала все происходившее «на суше и на море» в связи с плаванием «Святой Анны», а происходило там всякое. Ни в Петербурге, ни в Александровске-на-Мурмане, последнем «оплоте цивилизации» на арктическом маршруте, на борт шхуны по непонятным причинам не явились несколько членов экспедиции. В их числе были лейтенант Андреев, друг детства Брусилова, и, что куда более серьезно, судовой врач. Кроме того, еще во время стоянки в Норвегии со «Святой Анны» неожиданно сбежал судовой механик.

Рассказывая близким, какой превосходный человек Георгий Львович, как бессовестно обманывают его непорядочные люди, Ерминия Жданко, уже успевшая принять близко к сердцу все заботы и огорчения Брусилова, пишет 10 сентября 1912 г. родным: «Этого Андреева я видела на «Святой Анне» в Петербурге. И как-то сразу почувствовала недоверие и антипатию… С Андреевым должны были приехать в Александровск ученый Севостьянов и доктор… но вдруг накануне отхода оказалось, что ему «мамочка не позволила», а попросту он струсил… Между тем, когда об экспедиции знает чуть ли не вся Россия, нельзя же допустить, чтобы ничего не вышло… Аптечка у нас большая, но медицинской помощи, кроме матроса, который был когда-то ротным фельдшером, никакой. Все это на меня произвело такое удручающее впечатление, что я решила сделать, что могу, и вообще чувствовала, что если я тоже сбегу, как и все, то никогда себе этого не прощу».

Необходимо небольшое пояснение. Незадолго до описываемых событий девушка окончила курсы сестер милосердия и, верно оценив критическую обстановку, решительно настроилась занять место судового медика, вакантное в результате дезертирства врача. Положение осложнялось тем, что Ерминия еще не оправилась от какой-то болезни (в одном из писем она успокаивает родителей, уверяя их, будто «не так слаба, как прежде»). К тому же сама ее идея остаться на «Святой Анне» и принять участие в плавании, которое наверняка окажется и трудным, и небезопасным, встретила самое резкое сопротивление Брусилова. Девушка определенно нравилась ему, он успел за недолгое время знакомства убедиться в том, что Ерминия и храбра, и благородна, и бескорыстна (она пожертвовала на нужды экспедиции двести рублей из своих личных, достаточно скромных, средств, и командир «Святой Анны» не мог не оценить этот поступок), однако ее участию в дальнейшем рейсе он всячески противился. Но в конце концов дал согласие на то, чтобы Мима – так звали ее близкие – послала отцу телеграмму-запрос. Генерал ответил лаконично: «Путешествию Владивосток не сочувствую. Решай сама».

Парусно-паровая шхуна «Святая Анна» на р. Неве. 1912 г.

Из собрания Российского государственного музея Арктики и Антарктики

Она «решила сделать что могу» и дописала письмо от 10 сентября: «Во Владивостоке будем в октябре или ноябре будущего года… Пока прощайте, мои милые, дорогие. Ведь я не виновата, что родилась с такими мальчишескими наклонностями и беспокойным характером, правда?»

Это ни в коем случае не было эффектным порывом экзальтированной барышни, способной на проявление сиюминутного милосердия, – Ерминия Александровна отчетливо представляла себе, что ждет ее впереди, ведь недаром она указала датой предполагаемого завершения экспедиции конец будущего, 1913-го, года. Она понимала, что им (ей в том числе) предстоит по меньшей мере одна зимовка в полярных льдах – дело по тем временам никак не женское. Она не могла не осознавать, что обрекает себя на жизнь среди двадцати трех мужчин, причем в подавляющем большинстве – совсем не ее круга. В последнем письме с дороги, отправленном с острова Вайгач, прорывается тревожное признание: «Сама не понимаю, как хватило сил расстаться…»

«Святая Анна» не пришла во Владивосток ни в 1913-м, ни в последующие годы. Она вообще не пришла никуда, а бесследно исчезла во льдах Центральной Арктики, оказавшись вовлеченной в длительный вынужденный дрейф. Шхуну унесло вдоль западных берегов Ямала далеко на север, в высокие широты. Миновали почти два года ледового плена, и в апреле 1914 г., когда судно находилось за восемьдесят третьей параллелью, одиннадцать членов ее экипажа во главе со штурманом Валерианом Ивановичем Альбановым покинули ее, надеясь добраться до ближайшего берега, до Земли Франца-Иосифа.

До этого архипелага дошли всего несколько человек, и лишь двоим, самому Альбанову и матросу Александру Конраду, посчастливилось спастись: их совершенно случайно обнаружили на одном из островков участники другой русской экспедиции под командованием Георгия Седова (уже погибшего к тому времени при безуспешной попытке штурмовать Северный полюс). Альбанов и Конрад доставили на Большую землю судовые документы «Святой Анны», а через несколько лет штурман выпустил книгу-дневник, где ярко и правдиво поведал обо всем, что пережили они за два года дрейфа и пешего перехода по дрейфующим льдам (книга не раз переиздавалась под разными названиями)[9]9
  Альбанов В. И. Между жизнью и смертью. Дневник участника экспедиции Брусилова. Предисловие Н. В. Пинегина. – М.: Госиздат, 1926. Альбанов В. И. Затерянные во льдах. – Уфа: Башкирское книжное издательство, 1978. – Прим. ред.


[Закрыть]. Из этого произведения и можно узнать все о Ерминии Жданко, вплоть до того момента, когда группа Альбанова покинула шхуну.

На протяжении рейса, растянувшегося минимум до весны 1914 г., а скорее всего, до 1915 г., ибо непосредственных угроз для судна в то время не наблюдалось, «наша барышня», как ласково называли ее моряки, неизменно оставалась самым добрым, самым преданным общему делу членом экипажа, самым верным товарищем каждому матросу. Заболевали, сдавали наиболее сильные мужчины, капризничали, ссорились, швыряли в сердцах тарелки с супом чуть ли не в голову «обидчику», выкрикивали непристойности, ввязывались в драки… А она терпела.

Страдая от болезней, былых и «благоприобретенных» в плавании и дрейфе, ощущая на себе, юной нежной горожанке, всю силу и власть северной стихии (а она пережила две, не исключено даже – три зимовки во льдах), Ерминия Жданко врачевала и утешала, успокаивала и возрождала к жизни павших духом, о чем обстоятельно повествует книга Альбанова. Своим долготерпением и надеждой на благополучный исход экспедиции она ежедневно, ежеминутно несла облегчение всем остальным.

Была ли на борту «Святой Анны» «полярная любовь»? Некоторые современные авторы, рассказывающие о той драматической экспедиции, приводят слова, якобы произнесенные матросом Конрадом много лет спустя после его возвращения на Большую землю: «Все из-за бабы получилось…» Однако сама эта фраза находится в прямом противоречии с тем, что мы знаем о девушке, в том числе и от штурмана Альбанова. Могли ли возникнуть лирические отношения на борту арктического судна? Конечно, могли, ничего противоестественного в том нет. Но некоторые азартные повествователи говорят об этом как о свершившемся факте, вот только никак не могут договориться между собою о конкретном объекте девичьей любви!

Георгий Львович Брусилов

«Она, несомненно, влюбилась в Брусилова, и он отвечал ей взаимностью», – твердят одни. «Нет, не скажите, – включаются в разговор другие, – посмотрите на фотографию Альбанова, могла ли такая пылкая натура, как Ерминия, устоять перед обаянием штурмана?»

Но ни в письмах с борта «Святой Анны» (будь то письма Брусилова или Жданко), ни в книге Альбанова не содержится никаких намеков на то, будто на шхуне возник традиционный «треугольник», приведший в итоге к размолвке между командиром и штурманом.

О самом конфликте достаточно откровенно и убедительно рассказано Альбановым. «Я уходил с судна вследствие возникшего между мною и Брусиловым несогласия… Сейчас, когда я спокойно могу оглянуться назад и беспристрастно анализировать наши отношения, мне представляется, что в то время мы оба были нервнобольными людьми… Из разных мелочей, неизбежных при долгом совместном житье в тяжелых условиях, создавалась мало-помалу уже крупная преграда между нами. Терпеливо разобрать эту преграду путем объяснений, выяснить и устранить недочеты нашей жизни у нас не хватило ни решимости, ни хладнокровия, и недовольство все накоплялось и накоплялось».

Сегодня дать оценку подобным взаимоотношениям куда как просто: обычная психологическая несовместимость, столь типичная практически для любой экспедиции, действующей в трудных условиях, – полярной, высокогорной, космической и т. п. И нет ни малейшей надобности «привлекать» дополнительно любовь, ревность и прочие личные обстоятельства, почему-то вызывающие как у людей пишущих, так и у людей читающих повышенный интерес и преувеличенные эмоции. Хотя, повторюсь, если быть объективным, категорически отрицать вероятность зарождения подобных чувств на шхуне «Святая Анна» у нас тоже нет оснований.

Главное, однако, совсем в другом. В любом случае Ерминия Жданко проявила в том плавании высшие человеческие качества. Если она любила Альбанова, то пожертвовала чувством (и собою!), осталась с теми, кто нуждался в ее помощи. Если она любила Брусилова, ей, очевидно, пришлось преодолеть величайшее искушение уйти вместе с группой Альбанова – все, что нам известно теперь о ее гордом и твердом характере, убеждает в одном: пассивному ожиданию весьма проблематичного спасения она наверняка предпочла бы активное действие, т. е. поход по льдам к Земле Франца-Иосифа.

Но любовь все-таки была! Любовь юной девушки к людям. Именно это чувство, ставшее синонимом постоянной готовности к самопожертвованию, продиктовало полярнице линию поведения. Она осталась на шхуне, прекрасно понимая, что и судно, и люди на нем обречены. Так Ерминия Александровна Жданко, первая и, кажется, единственная до сих пор женщина, совершившая по меньшей мере двухлетний высокоширотный дрейф, весной 1914 г. сознательно пошла на смерть ради других.

О штурмане Альбанове и о некоторых загадках той экспедиции мы еще кое-что узнаем из следующей главы. Судьба же «Святой Анны», по всей вероятности, никогда не прояснится. Совершенно бесспорно, что и шхуна, и оставшийся на ней экипаж погибли, причем вряд ли позднее 1915 г., если учитывать состояние людей, болезни, нехватку продуктов. Впрочем, это вовсе не означает, что само судно обязательно должно было пойти на дно. Высказывают, в частности, одну гипотезу, кажущуюся поначалу фантастической, однако, как говорится, чем черт не шутит: в 1914 г. разгорелась Первая мировая война, и «Святая Анна», вынесенная течениями в Северную Атлантику, предположительно в 1915 или 1916 г., могла стать жертвой германской подводной лодки! Приверженцы этой догадки Д. А. Алексеев и П. А. Новокшонов сумели заинтересо-вать немецких исследователей и архивистов, и те охотно приступили к поискам. Но пока никаких упоминаний о шхуне и ее экипаже не последовало. А на карте архипелага Земли Франца-Иосифа появились ледниковый купол Брусилова, мысы Альбанова и Ерминии Жданко.