Текст книги "Дом на болотах"

12
Церковь

23 ДЕКАБРЯ

Порыв ветра ударил в окно, заставив его застучать, и что-то светлое с тихим стуком упало на пол. Голова Мэлори рывком поднялась от книжки. Ничто в полутемной комнате не шевелилось. Она медленно осознала, что ночь возвратилась в жутковатую тишину, словно все шумы заглушил какой-то туман. В полусне Мэлори посмотрела на лежавшие на прикроватном столике часы; их циферблат освещала лампа. Самое начало первого.

Сидя в темной спальне, Мэлори потерла глаза. Сквозь занавески сочилось серебристое сияние. Наверное, луна. Надо было попытаться закрыть окно, и она выскользнула из постели, задохнувшись от холода. Пошевелившись, ощутила в глубине головы какое-то легкое дребезжание вроде начинающейся мигрени или похмелья. На полу у окна лежала ракушка, перламутрово-розовая изнутри, должно быть, она упала с подоконника. Мэлори подержала ее на ладони и попыталась понять, почему она кажется знакомой. Снаружи тихо падал снег, и все укутывало тонкое покрывало серебристой белизны.

Мэлори вцепилась в край подоконника и нечленораздельно вскрикнула. Что-то – кто-то? – двигалось в снегу. Тень. Рука Мэлори поднялась, словно хотела до нее дотянуться. Смутная, бледная тень, легкое затемнение в бесконечно белом, словно фигура, одетая в снег. И – ничего. Мэлори чувствовала себя глупо – в деревне ей было так непривычно, все эти звуки и крадущиеся ночные тени, так далеко от знакомой безопасности уличных фонарей, магазинов и баров. Снаружи был только снег, он мягко падал огромными хлопьями, белые пушинки в темноте. Завороженно стоя у окна, Мэлори ущипнула себя за голую руку, ощутила боль. В постель. Она не в себе. Надо вернуться в постель. Спотыкаясь, она добрела до кровати, рухнула туда и укуталась в одеяла. Боль в затылке отпустила, но мозг полностью занимала эта девушка – девушка с фотографии в газете, девушка в записной книжке, которая, казалось, говорила с ней напрямую. Книжка так внезапно оборвалась. Страницы еще оставались, но пустые, словно писавший чего-то недоговаривал. Это не могло быть концом истории. И не было, Мэлори это уже знала. Снимок девушки на газетной вырезке – дерзкий взгляд прямо в камеру.

Несколько часов спустя, всплыв из неспокойного сна, Мэлори открыла глаза и увидела комнату, залитую холодным светом. Не было слышно ни звука. Ни птиц, ни ветра, ни даже моря. Ничего, только легкое поскрипывание изогнутых стен дома. Мэлори хотелось пить, но ее стакан был пуст. Тишина казалась плотной, как вата. Еще не раздвинув занавески, Мэлори поняла почему. Все лежавшее перед ней было укутано глухой белизной.

Отвернувшись от окна, Мэлори увидела на полу у кровати тонкий прямоугольный пакет, перевязанный красной лентой для волос. Наверное, он выпал из записной книжки. Она подняла его и неловкими пальцами развязала ленту.

Внутри лежали две фотографии. Ее это неожиданно удивило, словно она читала вымышленную историю, а не рассказ о чьей-то жизни. На одной был юноша – привлекательный белокурый молодой человек в светлом костюме, небрежно прислонившийся к стене старого здания. Мэлори ощутила укол узнавания. Он напомнил ей Тони, каким тот был, когда они только познакомились, – такие всегда получают, что хотят. Но этот юноша был пожестче, чем Тони: прищуренные веселые глаза смотрят надменно, губы слегка искривлены, на лице высокомерное выражение. У Тони никогда не было намерения вести себя жестоко. Не то что у этого. Кто он, было очевидно. На обороте кто-то – Розмари, Мэлори узнала ее почерк, – написал: «Фрэнклин, август 1931 г.».

Из-за этого Фрэнклина по коже Мэлори побежали мурашки – странная смесь притяжения и отвращения. На ум ей пришел Тони, как он соскальзывает на вечеринке с дивана и берет ее ладонью за грудь. Он даже имени ее не знал. Она его оттолкнула, но его это, казалось, не обеспокоило. И вот теперь она мерзнет в бугристой постели в уединенном доме на краю Норфолка, а что делает Тони? Ей было невыносимо об этом думать. Несомненно, на какой-то очередной вечеринке, в каком-нибудь крутом месте в Сохо. В этом весь Тони. Он всегда к этому возвращался. К пустоте темных подвальных баров и виски. И к лебезящей перед ним женщине, которая подавала напитки. Как она ошибалась, думая, что он вообще захочет жить с ней и Фрэнни. Здесь ему все было бы противно – в этом холодном, темном доме у моря.

На другой фотографии была молодая женщина. Сначала Мэлори подумала, что это сама Розмари. Но фотография была более старая, из другой эпохи. Женщина в длинном светлом платье с высоким кружевным воротником сидела на ротанговом стуле, вокруг стояли пальмы. Возможно, снимали это в студии. Маленькая бледная женщина с темными волосами, тонущая в жестком объемном платье, совсем еще ребенок. Неприятно вздрогнув, Мэлори поняла, кто она. Отсутствующая мать, потерянная мать Розмари, Луиза. И точно, на обороте другой рукой было написано: «Мисс Луиза, февраль 1912 г., Дели».

Мэлори сунула фотографии обратно в записную книжку и запихнула обе книжки под подушку, прежде чем накинуть кардиган поверх ночной рубашки и выйти на площадку. Из комнаты Фрэнни не было слышно ни звука. Внизу Мэлори умудрилась добиться того, что огонь, плюясь, ожил, и уселась перед ним, дожидаясь, когда тепло разольется по коже. Жар покалывал ей пальцы, но она не убирала руки. Спина, обращенная к комнате, оледенела, от шеи вниз сбежала дрожь, будто кто-то провел пальцем по позвоночнику. Кто-то прошел по моей могиле. Мэлори резко обернулась. Ничего – только диван и дурно написанный морской пейзаж со штормом. Промелькнуло воспоминание – ктото, что-то – о белизне в саду. Среди ночи. Наверное, ей снилась девушка из записной книжки. Розмари, сказала она себе. Читать ее слова – все равно что заглядывать кому-то в мозг. Зря она стала читать. «Личные и тайные» – так там было написано. Она подсматривает, она – Любопытный Том. Но зачем писать, если не думаешь, что люди станут читать? А Розмари на самом деле хотела, чтобы кто-то это прочел, – даже написала что-то такое. Вместе с этим Мэлори думала, когда сможет улизнуть и начать читать вторую книжку. Она хотела знать, что случилось с девушкой. Чувствовала за нее какую-то ответственность, словно прочитать ее слова было долгом перед нею. И возможно, да, возможно, что в этих словах найдется какой-то ключ к тому, почему отец хранил фотографию этого дома. Мэлори вдруг поняла, что, пока читала, совершенно забыла об изначальных причинах, побудивших ее взяться за записные книжки. Но там ничего не было, ни слова о Гарри Скиннере или ком-то, кто мог им быть. Но, возможно, будет.

«Мне еще многое нужно написать». Мэлори услышала шаги и застыла. Оборачиваясь к двери, она мысленно увидела девушку в белом платье, входящую в комнату. Встревоженно вскрикнула. Это оказалась всего лишь Фрэнни, державшая на руках засыпанного снегом Ларри.

Мэлори выдохнула, у нее тряслись руки и ноги.

– Что случилось?

– Она засмеялась безумным фыркающим смехом, заставившим Фрэнни посмотреть на нее с подозрением. Ничего, милая. Ничего. Просто ужасно спала ночью. Ты выходила? Где была?

Фрэнни надела какой-то грязный желтый халат, цвета старого банана, поверх ночной рубашки, и большие толстые носки. Бледное лицо раскраснелось от холода.

– Ларри нужно было выгулять, мам. Весь сад засыпало снегом. Я замерзла.

Она подошла и села рядом с Мэлори, положив пса, который вытянулся у огня.

– Смотри, что я нашла.

Она протянула находку Мэлори – кусок песчаника, напоминавший сердечко. Но стоило Мэлори покрутить его в руке, он перестал походить на сердце. Просто камешек.

– Нужно повесить игрушки, пока папа не приехал.

Мэлори поморщилась. Ей не хватало духу – или смелости – сказать дочери.

Все утро Фрэнни развешивала игрушки, которые они нашли на чердаке, пристраивала древние выцветшие бумажные гирлянды и старые расписные фонарики на все карнизы, крючки и дверные ручки, потом выдвинулась наружу в пальто и резиновых сапогах лепить снеговика и срезать остролист и омелу, а за ней, почти скрытый снегом, помчался, лая на изгородь, Ларри. Мэлори поначалу не выходила из дома. Снова попыталась настроить транзистор, но не смогла найти среди помех станцию и выключила приемник. Бродя по комнатам – кормя Ларри, помогая Фрэнни развешивать игрушки, прибираясь, – она все возвращалась к девушке в записной книжке. Ее поражало, что эта деревня была домом Розмари, и в ней тоже должны были сохраниться следы ее жизни. И возможно – ну возможно же, – жизни самой Мэлори.

– Фрэнни, – позвала она, стоя у задней двери, – я собираюсь в деревню, хочешь со мной?

Она никогда не понимала, каким тоном разговаривать с дочерью. Вот этот веселый тон, которым она сейчас говорила, звучал фальшиво. И Фрэнни ощутила ее неловкость, как собака чует слабость. А вот Тони, чертов никчемный Тони, как-то понимал, как с ней надо, как ее рассмешить. Он поднимал дочку и кружил ее как нечего делать. «Я – не настоящая мать, – подумала Мэлори. – Просто играю роль».

На другом конце сада, в тени заснеженных деревьев, она различала коричневую шерстяную шапку Фрэнни, ее темно-синее пальто и желтые резиновые сапоги.

– Не хочу.

– Ну пожалуйста, – сказала Мэлори.

Господи, этот упрямый ребенок никогда не делал того, чего она от него хотела. У нее не было над ним власти. Фрэнни неподвижно стояла в снегу. Ее волосы выбились из-под шапки, которую связала мать Мэлори, прежде чем начала угасать. Их покрывали кристаллы снега.

– Ладно, – крикнула Мэлори. – Я ненадолго.

Она отыскала шубу и сапожки на меху, которые купил ей осенью Тони. На этот раз она пошла другой дорогой. Подумала, что, если дойти до конца проулка, можно увидеть море. Но, когда она туда добралась, болото тянулось до горизонта, застывшее, унылое, испещренное дырами, где поджидало бог-знает-что. Мэлори сокрушенно осмотрелась по сторонам, не понимая, куда идти. Над ней по гребню шла череда голых деревьев, хватавших воздух сучковатыми пальцами. По спине Мэлори пробежала дрожь, и она почувствовала, что нужно идти вдоль деревьев. Так сделала бы Розмари. По пути ее ничто не тревожило. Побыть одной после фиаско, которое она потерпела с Фрэнни, было утешением. Нетронутый чистый снег поскрипывал у нее под ногами. Ни людей, ни животных. Морозный тихий пейзаж выглядел апокалиптическим, или средневековым, или доисторическим. Не из этого времени. Она вырвала пучок перистой от снега травы, подумав, что это, наверное, и есть болотная трава, по которой бегала Розмари. Трава была грубой и колола кожу. Вскоре Мэлори вышла на тропинку, которая, как она решила, вела в деревню. Тропинка была древняя, без каких-либо признаков современной жизни. Вглядываясь в ее темный желоб, Мэлори думала, что могла бы так идти в любой момент за несколько последних столетий. 1960-е сюда не добрались. Узкая тропинка шла под уклон, насколько тут вообще мог быть уклон, и, хрустя девственным снегом, Мэлори чувствовала, как высокие изломанные деревья по обе стороны замыкают пространство, словно там таится чтото, что может на нее броситься. Она пошла быстрее, глядя только прямо перед собой.

Тропинка вывела ее на зады магазина, рядом с мемориалом обеих войн и поблекшей на вид деревенской ратушей с облупленной зеленой крышей, но людей поблизости видно не было. Мэлори замедлила шаг. Теперь она сознавала, что снова пошла по следам Розмари на другой конец деревни, где стояла церковь. Когда дорога, изогнувшись, покинула деревню, Мэлори заметила справа башни большого дома за высокой стеной, а рядом с ним серый шпиль церкви из песчаника. Перед воротами кладбища стоял деревенский дорожный знак с металлическим силуэтом птицы, а за ним заколоченное здание, которое, наверное, прежде было школой.

Стена перед большим домом была слишком высокой, чтобы за нее заглянуть, но Мэлори знала, что это и есть Старая Усадьба. Она ощутила гул волнения оттого, что идет там же, где тридцать лет назад ходила Розмари, что она на том же самом месте, словно и не прошло столько лет. В Усадьбу с дороги вели железные ворота, а на столбах по обе стороны стояли осыпавшиеся каменные изваяния уродливых кабанов, выставивших в небо клыки. Но Мэлори почти ничего не видела дальше пары футов: над дорожкой плотным пологом нависли деревья. Пройдя еще несколько шагов вдоль стены, она добралась до ворот в ограде церкви, там не было снега, так что Мэлори побоялась, что встретит сторожа или еще кого-нибудь, но все равно вошла. Со двора величественное здание по соседству можно было рассмотреть лучше. Прямо перед ней, за дальней стеной ограды, стояла разрушенная башня. Рядом с ней не было дерева, которое описывала Розмари. Наверное, его срубили. Судя по тому, что Мэлори разглядела, привстав на цыпочки, дом был просторный и вычурный, с покрытой снегом черепичной крышей, выщербленными стенами из песчаника, множеством башен и бесчисленными стрельчатыми окнами, но его прятали деревья, росшие вдоль стены. Мэлори не сомневалась, что это сделано нарочно, чтобы укрыться от любопытных глаз. Она смотрела во все глаза, но не увидела признаков жизни.

Церковь внутри оказалась голая и, слава богу, пустая. Мэлори без толку поискала какие-то упоминания о семьях Райт и Лафферти – их словно никогда не существовало. Никаких Скиннеров тоже не было. Вернувшись на улицу, она осмотрела надгробия. Нашла странный видавший виды камень с двумя черепами и скрещенными костями, но надпись у его подножья так стерлась от времени, что Мэлори не смогла ее прочесть. В дальнем углу кладбища под тисом она обнаружила каменный крест, наполовину покрытый желтеющим мхом и бело-серыми пятнами лишайника; крест был воздвигнут в память о Гарольде Фрэнсисе Дэвидсоне, священнике, упомянутом в записной книжке. На табличке у подножья креста была вырезана цитата:

 
Ибо на вере в человека
 
 
И подлинной любви к человеку
 
 
Должны быть основаны
 
 
Все поиски истины
 

Она понятия не имела, откуда эти строки или когда он умер, но, по крайней мере, он существовал на самом деле. Теперь, увидев это надгробие, она преисполнилась еще большей решимости найти на кладбище упоминание о Райтах. Что-то должно быть. Но, пока она искала, вглядываясь в каждое полустертое имя и выцветшую эпитафию в слабом, пасмурном свете зимнего утра, становилось все холоднее и холоднее, и вскоре Мэлори поняла, что уже слишком давно бродит по кладбищу, оставив Фрэнни в безлюдном доме.

На обратном пути она заметила плющ, который увивал стену кладбища и свисал с куста боярышника в углу. Она потянула одну плеть, следом оторвались еще несколько, осыпав снегом ее лицо и руки, и в результате у Мэлори оказалась целая охапка плюща. Можно повесить его в доме. Пока она запихивала плющ в хозяйственную сумку, из него вывалился камешек. Кусочек песчаника, блестящий, гладко-серый с одной стороны и грубый, песочного цвета – с другой. Он напомнил Мэлори Дом на Болотах.

Она пробиралась по снегу так быстро, как только могла, по дороге ей попался только одинокий пешеход – старик, который кивнул ей изпод кепки, – и один фургон проехал мимо. Удивительно, какая пустота. Когда она была моложе, в такой снежный зимний день на улице было бы полно детей, играли бы в снежки. В окне лавки горел желтый свет, и Мэлори замедлила шаг.

– Утро доброе, – сказала девушка-продавщица, когда Мэлори зашла; она сразу почувствовала, что о ней узнали в деревне и уже успели обсудить. – Что для вас? Вы сегодня без малышки?

Доброе утро. Она играет в снегу. Я просто хотела вас поблагодарить за дрова, которые ваш отец оставил вчера возле дома. Очень любезно. Девушка оторвалась от бухгалтерской книги с озадаченным видом.

– Дрова? Я думала, он их повезет вместе с индейкой.

– Да? Интересно…

– Кто-то за вами приглядывает, как ни крути. Как снег-то валит, а? Говорят, сурово будет в этот раз.

– Правда? Можно, я вас кое о чем спрошу? Я думала, может быть, вы или ваша семья знали мальчика по имени Гарри Скиннер?

– Не припомню. А что?

– Я думала – просто пришло в голову, – он мог иметь какое-то отношение к дому.

– Что, к Дому на Болотах? Может, и так, наверное. Спрошу у папки.

Мэлори вздохнула. Имя здесь никому не известно, и на кладбище не было Скиннеров. Фотография, наверное, не имеет к отцу никакого отношения. Так с чего вдруг он захотел, чтобы она досталась Мэлори? Что-то она упускала вроде имени, которое не можешь нашарить в глубине мозга. Чем больше пытаешься его ухватить, тем глубже оно проваливается во мрак.

– И… Мне интересно узнать, что за люди жили в доме.

Место там странное, вот правда. Я только знаю, что, когда я была маленькая, он уже стоял пустой и заколоченный. Мы друг друга на слабо подначивали дойти до конца проулка, но внутрь никто ни разу не зашел. Смешно, да? Просто дом же. Родители нам никогда не говорили, что с ним не так, просто – плохой дом, и все. Но теперь-то он, уверена, хороший, – добавила она, увидев, как нахмурилась Мэлори. – Вам точно ничего не нужно?

– Возьму газету, – ответила Мэлори, беря сегодняшнюю газету. Она быстро подсчитала в уме. У нее осталось всего несколько шиллингов, а мог понадобиться бензин. – И эти… – Она поставила на прилавок две банки томатного супа. – Я тут подумала, – добавила она. – Где все дети?

– А, они ходят кататься на санках в Чертову Дыру.

– Чертову Дыру? Девушка пожала плечами.

– Старая тропинка из деревни. Про нее есть какая-то давняя история. Говорят, она никогда не намокает, потому что там было совершено преступление. Но снегу там полно. Мы всегда там катались, когда снег шел.

По дороге домой Мэлори разглядела заголовок местной газеты: «В снегу найдено тело рыбака». Она прибавила шагу, ей не терпелось зайти в дом.

13

Я видела, как она шла из деревни, и поняла, что она что-то вызнала, поняла, что она искала. Ей нужны были свидетельства. Доказательства. Факты. Как будто все ей так и выдадут, чтобы рядком разложила и все сошлось. Но так просто не бывает. Могилы не здесь. Кости стали прахом. Не могилы рассказывают историю, историю жизни. Ее отыскать куда сложнее, но, если знаешь, где искать, можно и найти. Она себя явит. Все по-прежнему здесь, если только ты готов увидеть. В осыпающейся стене, в царапине на балке, в звуке шагов на лестнице. Но большинство-то не видит, где им.

14
Снежная девушка

Они пообедали банкой томатного супа, который Мэлори купила в лавке, разогрев его, и поджарили наполовину зачерствевший хлеб. Плющ грудой лежал у задней двери. Мэлори снова вышла следом за дочерью во двор, посмотреть на снеговика.

Небо так не прояснилось, солнце не вышло, но белое покрывало, застилавшее лужайку и деревья, отражало ей в глаза тусклый отблеск. У задней двери рос большой куст розмарина, осыпанный белым. Старый, одеревеневший, но еще живой, ветки покрыты тысячами острых темно-зеленых иголочек. Мэлори нагнулась, сорвала пару веточек, и глубокий сладкий запах наполнил ее обоняние. Розмарин – это для памяти.

– Мама!

Фрэнни стояла посреди лужайки, как злобный эльф, рядом с девушкой из снега. Она слепила молодую женщину с волосами из опавших листьев и глазами из угольков, в длинном снежном платье.

– Здорово, – сказала Мэлори. – Что тебя на это натолкнуло, зайка?

Фрэнни нахмурилась.

– Не знаю. Просто в голову пришло. Мэлори обняла ее.

– Что ж, это очень необычно.

Стоя посреди двора, она словно вернулась в прошлую ночь, когда смотрела в окно. Было темно, падал снег, кто-то смотрел на нее. Та фигура – фигура девушки в белом.

– Перестань меня давить, мам, больно.

– Прости.

– Когда ты поставишь нам елку? Завтра уже сочельник. Нужна елка, чтобы класть под нее подарки.

– Елка?

Господи, она забыла. И нужно завернуть в бумагу подарки, которые она запихала в машину, – все подарки, которые Тони расточительно купил своему единственному ребенку. Она задумалась, материт он ее сейчас или вздохнул с облегчением, что избавился от них. По крайней мере, от нее.

– Ты обещала.

Обещала. Я срублю елочку. Их тут полно. – Она понятия не имела, как рубить деревья. И чем, если на то пошло? – Ты мне поможешь?

– Я замерзла. – Фрэнни повернула к дому, глядя в землю.

Мэлори снова ее подвела. Она ощутила прилив ни на кого не направленной злости, но подавила его. Это же Рождество – надо постараться.

Фрэнни она отправила в дом, Ларри поплелся следом. По левую сторону двора стоял разваливающийся сарай, выкрашенный облупившейся коричневой краской. Дверь покосилась, но заперта не была, и Мэлори удалось ее открыть. Внутри в тусклом зимнем свете она поначалу увидела только паутину и ряды горшков. Наверное, сарай принадлежал садовнику. В голове у нее отец вышел из своего обожаемого сарая в подстриженный аккуратный прямоугольник сада в Норидже, бывшего их гордостью и радостью. Посмотрел вверх и рухнул на газон. Голос матери, которая позвонила ей в ее лондонское жилье, звучал неуверенно и тихо. Похороны были пыткой. Тони поехал с ней, уравновешивал ее своей уверенностью. Она прижималась к нему и ощущала немилосердное облегчение от того, что теперь у нее есть он, что ее место больше не там. Мать позволила Тони подержать себя за руку и смотрела на него с такой искательной благодарностью, что Мэлори была рада, что выкрутилась. Даже ее мать предпочитала, чтобы ее утешал Тони, а не собственная дочь.

Если мать не лгала, отец хотел ей что-то сказать. Она всматривалась в сарай, словно могла увидеть его в полумраке, склонившегося, как всегда, над какой-то работой. Если бы только она сейчас могла с ним поговорить. Если бы она была дочерью получше. Вот, снова, чернильная темнота за глазами. Если ей позволить, она разольется по всему черепу, просочится в мозг, затопит все ее существо, как было после рождения Фрэнни, пока не станет такой тяжестью, что Мэлори не сможет пошевелиться. Тони как-то, придя с работы, нашел ее с нечищеными зубами, в ночной рубашке – она спала, а обделавшийся ребенок плакал, но не мог ее разбудить. Мэлори быстро заморгала. Надо сосредоточиться на том, что сейчас, на Рождестве.

Пока ее глаза привыкали к сумраку внутри сарая, тень отца испарилась. Она начала различать очертания инструментов, висевших на задней стене. Пара лопат, грабли, какие-то большие ножницы – секаторы, – несколько совков и что-то, названия чего она не знала: длинная рукоятка и металлическая головка-полумесяц. И, самое приятное, топор. Она представить не могла, как с ним обращаться, что уж говорить про то, чтобы срубить дерево, но делать нечего, придется. Выяснилось, что это невероятное удовольствие. Топор был тяжелым, его трудно было удержать руками в перчатках, и, когда она в первый раз попыталась замахнуться на подходящую с виду сосенку у края двора, у нее получилось только слегка царапнуть ствол, а топор едва не упал ей на сапоги. Но потом она поупражнялась, несколько раз махнула им взадвперед. На третий раз она направила топор под прямым углом в ствол, он вошел в дерево и застрял там. Пришлось повозиться, вытаскивая его, но, когда получилось, первый надрез был уже сделан, а дальше пошло легче. Когда дерево упало, Мэлори пришлось отпрыгнуть в сторону. Оно обдало ее лицо снегом, но она улыбалась, чувствуя на языке снежинки, с удовольствием осознавая боль в плечах.

– Ты правда это сделала.

Фрэнни следила за ней с порога задней двери. Мэлори почувствовала детский прилив гордости. Она что-то сделала самостоятельно. Без Тони. Без родителей. Они обменялись быстрыми улыбками. Дочь подошла и принялась тянуть упавшее дерево в сторону дома.

– Надо поставить ее в ведро, – сказала она, но Мэлори по-прежнему держала в руке топор.

– Я только нарублю дров для камина, – отозвалась она.

– Фрэнни, казалось, ждала. Просто оставь ее здесь. Я ее занесу, через минутку. Я недолго.

Ритм замаха, свистящий звук разрубаемого дерева на стволе, который она использовала как колоду, пощипывание боли в руках – это затягивало. Отец, распростертый на газоне. Тук. Непроницаемое лицо матери. Тук. Тони, подумала она, которого не было рядом. Тук. Тук. Фрэнни, которую она не понимала. Тук. Она плохая мать. Мать-неудачница. Тук.

Темная тень скользнула по краю ее поля зрения. Кто-то за ней наблюдал.

Мэлори вскрикнула, топор выпал из ее руки, пробив клин в снегу возле ее сапога. Небо потемнело, единственным источником света было окно дома, один желтый квадратик. На другой стороне белой лужайки, за деревьями, возле домика неподвижно стояла старуха.

Мэлори говорила вслух? Старуха ее слышала?

– Здравствуйте!

Голос Мэлори пресекся. Кто эта женщина? Надо сказать ей спасибо за дрова – наверное, это все-таки она их оставила.

– Ей вспомнились слова из дневника: «Джейни меня принимала». Она представила себе женщину, присматривавшую за домом еще до того, как он был построен. Присматривавшую за этой девушкой, Розмари, и ее матерью. По-прежнему здесь, по-прежнему смотрит. Джейни? – неуверенно позвала Мэлори. Ей показалось, что женщина в ответ наклонила голову. Потом повернулась и исчезла. Мэлори смотрела, как бурая фигура скользнула обратно в густую листву. Теперь, когда старуха ушла, Мэлори почувствовала себя глупо. Наверное, это вообще не та женщина.

Мэлори занималась деревом: искала ведро, в которое его можно поставить, посылала Фрэнни найти камни для груза, подрезала ветки, – пока оно не стало выглядеть почти как правильная рождественская елка, просто без украшений. Все это время Ларри сидел у огня, топорща загривок. Мэлори не понимала, почему он просто не спит там на коврике, как нормальная собака.

– На чердаке, по-моему, есть свечки для елки, – сказала она.

– Гирлянды? – спросила Фрэнни.

– Надеюсь. Я схожу. Оставайся тут, развесь оставшиеся игрушки.

Согнувшись в три погибели, она на коленях подползла к кроватке, которую видела накануне. Сама того не желая, протянула руку и провела по нижнему краю. Их кроватка была почти такая же. Крошечное тельце, как морская звезда, распростерто посередине; круглый ротик разинут, мяучит; она спеленута, укутана, спит. Потом кроватка сто лет стояла у нее в комнате, дожидаясь, пока Мэлори достаточно оправится, чтобы завести второго ребенка, пока наконец, нехотя признав, что второго ребенка пока не будет, Тони не разобрал ее и по частям не отнес на чердачок над их квартирой на втором этаже. Кроватка стала символом одной из неудач Мэлори.

Она уронила руку.

На четвереньках продвинулась туда, где Фрэнни нашла старый чемодан. Отыскала коробку, задвинутую под свес крыши, ее пришлось с усилием тащить наружу, прежде чем открыть. Поднялись клубы пыли, Мэлори закашлялась. Коробка была тяжелой. В ней лежали книги. У Мэлори слегка зашлось сердце, но это оказались не записные книжки и даже не романы Агаты Кристи, в основном ученические тетради тех времен, когда у девочки была гувернантка. Мэлори полистала их, но там не обнаружилось ничего интересного. Просто каракули временами прилежной ученицы, спряжение латинских глаголов, арифметика, яростные зачеркивания. Мэлори села на пятки, выпрямилась, коснувшись головой крыши. Ее охватило необъяснимое страшное разочарование. Она была так уверена, что что-нибудь найдет.

Тихий шорох заставил ее вздрогнуть. Точно, у нее над головой снова скребут когти. Господи, она надеялась, что ни одной не увидит. Она терпеть не могла крыс. Тони ее все время дразнил, говоря о крысах в лондонских канавах.

Никаких сокровищ тут, наверху, не было, никаких тайн, только коробки с книгами и крысы.

Но ей нужно было найти гирлянды. Она стала удрученно рыться в одной из рождественских коробок и вытащила пригоршню мелких белых свечек. Придется обойтись ими.

Спустившись обратно на второй этаж, Мэлори заглянула в открытую дверь спальни. У нее зудели пальцы, так хотелось открыть вторую записную книжку, затеряться в мире Розмари. Он ждал ее под подушкой. Но сейчас она читать не могла. Нужно было восхищаться елкой, готовить Фрэнни ужин, укладывать ее, ждать, терпеливо ждать. Она остановилась на мгновение, вбирая запах чего-то теплого и сладкого. Это оказался розмарин, который она сорвала, он лежал в кармане ее блузки. Мэлори улыбнулась и выложила его на подоконник. Тезка девушки из записной книжки – ее целебная трава, ее цветок.

Когда она вернулась вниз, Фрэнни прищепками, найденными в одной из коробок с игрушками, прикрепила свечи к веткам и зажгла их, озарив покоробленные просевшие стены золотыми отблесками. Мэлори раньше не видела елку, освещенную настоящими свечами, это было так красиво. Пока она заваривала чай, отражение ее лица в окне над раковиной смотрело на нее. Она представляла Розмари здесь или, как Фрэнни, в соседней комнате у огня, где она сидит и вышивает. У задней двери лежала груда плюща, который Мэлори принесла с кладбища. Его можно развесить по дому. Потом она вспомнила про кусочек песчаника в кармане пальто и тихонько его вынула, отнесла наверх в спальню и положила на подоконник рядом с уже лежавшими там веточками розмарина, щупальцем плюща и ракушкой.

В ту ночь, пока огонь еще горел, Мэлори свернулась на диване и поставила на коврик рядом бутылку вина, захватив пакет сливочных крекеров и первую пачку сигарет, купленных в лавке. Фрэнни уже спала – или должна была спать, – а Ларри снова свернулся у нее в ногах. Он стал все время к ней жаться и скулил, когда она его оставляла.

Мэлори принесла вниз вторую записную книжку. Последнее, что она прочла, было описание того, как девочка выпила любовное зелье. Она вспомнила, как познакомилась с Тони в восемнадцать, как в девятнадцать вышла замуж. Но ей по крайней мере уже исполнилось восемнадцать – какая-никакая взрослая. Она уж точно считала себя взрослой. Сбежала из душного дома в Норидже, где пищу принимали строго по часам, а для культуры были только «Ридерз Дайджест» и «Радио Таймс». Она выглядела в своих глазах такой взрослой, с этой бабеттой, сумочкой и высокими сапогами. Она только что переехала в Лондон, устроилась на работу в секретариате (скоро найдет что-нибудь получше; папа всегда говорил, что она умница), сняла квартиру пополам с подружкой Клеменси, которая считала себя без пяти минут аристократкой изза того, что ее отец раскошелился на школу «Бидлз». Клеменси отвела ее в подпольный бар в Сохо и познакомила с Тони. Боже, он был неотразим: эти облегающие рубашки и кубинские каблуки. Не привлекателен в традиционном смысле: слишком полные губы, слишком высокий лоб, – но излучал такую уверенность, что Мэлори в этом сиянии становилось тепло. Она так хотела стать частью лондонской жизни, стряхнуть с себя Норфолк и неловкие отношения с родителями, и Тони – с его работой в модном баре, квартирой неподалеку от Сохо и тем, как легко он тратил деньги, – вселял в нее надежду. Он, наверное, думал, что заведет с ней просто мимолетный романчик. Но Фрэнни это все прекратила.