Текст книги "Мультипроза, или Третий гнойниковый период"

14. Убийство алкоголика новейшим оружием 5Ж6П-1ю

На следующий день к зданию жэка, вернее, к маленькой кривой двери, прилепившейся к нему сбоку, стекались люди-ветераны ХМЗДУЧ № 3 ККТ ГМС для прослушивания лампового радио.

– Все! Время 18 часов 48 минут, пора! – проговорил ветеран Майский, дал людям знак входить.

Ветераны расселись по стульям. Майский, сурово оглядев пришедших, включил ламповое радио «Орбита-13М».

В черной пластмассовой коробке тревожно заметались радиолюди, за их спинами, в прошлом, взвилось невидимое знамя.

– Танки! – пронеслось вдруг по цепи.

– Успеть бы доставить гранаты! – крикнули ветераны: и затаились, каждый на собственном стуле.

– Бегите в радиолес! – гаркнул лейтенант Ткаченко.

Голос его был исполнен такого высокого напряжения, что трансформатор внутри ящика загудел, из него повалил черный удушливый дым.

Майский резко рванул к радио: ворот его рубахи затрещал на багровой шее и лопнул; пуговица, зловеще звякнув, упала на пол и закатилась черт знает куда.

Прямо перед ртом Майского прядало чье-то мягкое розовое ухо. Майский сплюнул в него, застонал от душевной боли и закричал:

– Эх, черт, не успеют наши русско-советские войска на подмогу – нет, не успеют!

– Бегите! – кричал Ткаченко сквозь дым, а сам подполз к радиотрансформатору и бушлатом накрыл рвущееся наружу алое пламя.

– Отползи, Ткаченко временно, – приказал из наших мирных буден Майский, – отползи за круглый оранжевый пентод… переползи триод…

Ткаченко отполз-переполз, закричал людям:

– Кто клеммы проглядел? Взорвать к чертовой матери!

… Тут послышался шорох.

Ефрейтор Шмелев хотел было схватить радиогранату, но по привычке схватил самогонный аппарат, стал варить горилку из белой брюквы.

Радиолейтенант Ткаченко в сердцах сплюнул, покатил пузатый конденсатор к клеммам, около которых дорога делала изгиб на Малую Котовку – оттуда уже доносился грохот танков. Конденсатор серебристо поблескивал под солнцем. Ткаченко погладил его крутые бока и проговорил:

– Грохни, родненький, грохни…

Ефрейтор Шмелев хотел было мгновенно схватить маленькой зеленое сопротивление R-110, но мгновенно схватил стакан и опрокинул в рот.

– Что ж ты творишь-то, пьянь драная! – закричал Майский.

Он подбежал к ефрейтору и в гневных чувствах лягнул того. Ефрейтор подумал-подумал, скатился в канаву, а Майский отряхнул руки и закричал:

– Почему радиомост не взорвали?

Ткаченко схватил радиолампу 5Ж6П-1ю, метнул в первый танк.

5Ж6П-1ю раскололась пополам.

И когда вражеский танкист выскочил из танка и побежал по советской земле, Ткаченко поднял с земли 5Ж и с размаху вонзил ему в спину. А Майский схватил 6П, побежал за другим врагом. Но враг мгновенно исчез куда-то, вместо него появился из-за косогора ефрейтор Шмелев.

Майский, по инерции, вонзил 6П прямо в грудь. Шмелев тут же скончался, прокричав:

– Не сдавался я, нет, о! Вот мой партбилет!

– Лучше умереть тебе, чем жить! – прошипел ему в лицо Майский и отбросил его труп ногой. – Враг ты есть земли русско-советской и партбилет твой в провинции Сы Чу Ань сделан!

Рядом, дико вереща, скакала отвалившаяся 1ю. Вдруг зашипела, закатилась под голубой тарелкообразный триод и умерла там; и все забыли о ней…

– Радиосолдат Лукин! – скомандовал между тем Ткаченко.

Но Лукина не было в живых уже два года. Никого уже не было в живых. И тогда Ткаченко выхватил провод из пузатого конденсатора и пустил в организм двести двадцать.

Но перед смертью он крикнул:

– Не забывайте меня никогда, люди ХМЗДУЧ № 3 ККТ ГМС!

Из радиоприемника в то же мгновение повалил черный удушливый дым, и страшный взрыв разорвал его на части под музыку Лебедева-Кумача.

Тархо-Михайловская застонала и упала в беспамятстве, ибо зловонный осколок селенового выпрямителя пробил ей грудь.

Зелененькое сопротивление стрельнуло старику Мосину прямо в глаз, что заметно ослабило его здоровье, к сожалению.

Но больше других досталось ветерану Майскому.

В голову ему вонзилось два синеньких треугольничка R-330, а из зубов он выплюнул дымящийся красный провод WTY 0<14.

После чего вынес свое мнение на люди:

– Продрал автор… А ты думал как…

– Сильная постановка… – поддержали его другие; и, раненые и перебинтованные, они стали расходиться.

– Активу остаться! – приказала Тархо-Михайловская.

Председатель актива Чекмарев сказал Майскому:

– На-ка, хряпни ишшо, друган!

Он выдал Майскому стакан адреналина под завязку.

– Давай, браток! Жэк сегодня пойдем брать…

Майский хапнул стакан, стал закусывать куском торта «Бисквитно-кремовый» с явными шмотками сала-шпиг в прослойках. Затем он сунул в рот горсть таблеток педуксина и левометицина. Все это, наконец, он сдобрил сверху куском колбасы «Степной», с клочками серой шерсти внутри.

Чекмарев стал вглядываться в колбасу, из нее стрелял крысиный востренький глазок.

Чекмарев хмыкнул:

– Ишь ты…

Майский рассудил:

– Ничего, злее я буду в деле… – захрумкал челюстями под заполошное попискивание крысиного глазка.

Встал он, расправил грудь пузатую, отшвырнул пустой стакан, гаркнул, открыв рот:

– Пошли, хлопцы-ёпцы, алкоголика Федор Иваныча будем с поста снимать! Много он дел плохих натворил в руководимом регионе!

Зашумел актив: кто вилку вострую схватил, кто костыль схватил, кто моральный кодекс строителя коммунизма схватил.

А Тархо-Михайловская прихватила серебристый бюст Мичурина в правую руку, а в левую – квитанции потребления электроэнергии для битвы.

– Прекрасное дело затеяли, ребята, мы! – зашумел Майский.

Налил Чекмарев каждому по стакану адреналина, брызнули весельем заскорузлые сердца активистов, и тронулись они в кабинет к Федор Иванычу.

Для этого они, конечно же, вышли сначала из дверей.

– У, солнце как жарит, хоть и к вечеру! – воскликнул Майский, щурясь.

– А окна блестят, словно плавятся, – сказала кнопка Говорушкина.

– А трамваи психологически как визжат, – проговорила Тархо-Михайловская.

– А пыль летит! – воскликнул Чекмарев. – Словно пыль забвения!

Постояли-постояли ветераны на улице, посмотрели-пощурились и вошли в жэк.

15. Матерого негодяя утилизировали и рассовали по баночкам

В жэке сидел за столом веселый голубоглазый Федор Иваныч. Рядом в ногах ползал Михеев – понятно, лизоблюд еще тот..

Незаметная прежде Катукова, первая, словно рысь, бросилась на Федор Иваныча и стала грызть ногу ему.

Но Федор Иваныч равнодушно отнесся к этому вопросу, он привстал и гаркнул:

– Огурца мне, огурца!

И тут же жэковские люди метнулись за окнами. То были слесаря, плотники и другие люди: кудрявые и как бы сельские, поэтические.

– Огурца бы шефу, огурца! – разнеслось эхо.

– Да где ж взять его! – резонно закричали пьяные люди жэка. – Еще вчера съели все!

– Шкафы откройте для общественного аудита! – отдал приказ Майский.

Отворили двери по приказу его и ахнули: в шкафах пусто, только пыль многолетняя да окурки мятые, и загогулинками.

– Пропил государственные документы, до последнего листочка! – закричали все, оскорбленные в самое сердце.

– Да как же ты таким огромным народонаселением управлял в регионе без единой бумаги? – закричал Майский. – Сказывай!

Он подставил ухо прямо к губам Федора Иваныча:

– Громче говори! Не слышу ответа я!

– Так ведь нету у тебя, Иван Лукич, с этой стороны уха! – шепнули с другой стороны активисты. – Час назад радиоснарядом оторвало, забыл?

– Ах ты распроблядь такая! – ругнулся заслуженно Иван Лукич, подставляя наличное ухо. – Отвечай! Как ты людьми и жизнью в регионе управлял?!

Но молчал Федор Иваныч, лишь качался – весел, голубоглаз.

Тогда заглянули в стол к нему и снова ахнули.

Ни единой бумаги, ни одного графика, ни одной диаграммы роста, пустые ящики – только печать в уголку да рядом дохлый хамсенок.

Скрутили его активисты, стерли в порошок, рассовали по баночкам и, весело перекликаясь, вышли из жэка.

– Солнце-то к вечеру! – сказал Майский, отдуваясь.

– И трамваи визжат на поворотах как оголтелые, – сказали активисты другие. – Пора за Булгаковым в ночь выходить…

16. Кишки Потекоковой на службе Добра

Одной из первых кто вышел в ночную очередь за Булгаковым была небезызвестная Тихомирова со своей противотанковой каталкой.

До этого ей снился сон.

Явился перед ней Булгаков. Тихомирова вскричала:

– Ой, Михаило Афанасич, золотистый ты наш!

Она упала, всхлипывая, стала целовать башмаки писателя, бормоча при этом:

– Воланд, любимый наш народный, как там поживает? А Понтя с Филаткой?

– Встаньте сейчас же с колен, о господи! – громовым голосом сказал писатель.

Он бережно взял под руки Тихомирову, поднял и поцеловал теплым поцелуем.

Итак Тихомирова обогнула коробки домов, пересекла пустырь, влезла на глиняный косогор, на котором стояла дощатая кривая какая-то каптерка, без окон, без дверей, с непонятной выцветшей вывеской типа «Вторбытсоцтыцсырье».

– Что ли, первая я здесь? – с изумлением сказала она себе самой.

И только сказала она это, как изо всех щелей – из-под бревен, из-за ящиков, из-за бугров и бетонных плит – стали выползать тучами люди советские.

– Ага, какая ты одна на всем земном шаре умная! Не первая ты здеся, а тысяча первая!

И они, злорадно хихикнув, стали обратно расползаться по щелям: стелить там себе на ночь.

Тут, кстати сказать, из ближних кустов, из густеющих сумерек, из-за автобуса с подольским номером вышел голодный человек с огромным рюкзаком за плечами, подумал-подумал, протянул руку и посадил в рюкзак старуху Воинову, которая прикемарила. Он понес ее в ближние кусты, он понес ее в слабые золотистые сумерки, он понес ее за автобус с подольским номером; он притаился там…

Возможно готовился еще один случай социалистического каннибализма, если учесть, что люди в Подмосковье в те годы были еще голоднее, чем люди в Москве.

Тут выскочил откуда-то дурень Мешков с криком:

– Я – он! Он! Лелин!

Он встал, протянув руку, он по-доброму сощурился, глядя на человека с рюкзаком, и являлся теперь как бы человеком с прищуром.

Человек с рюкзаком посадил и Мешкова в рюкзак и Мешков там притих.

На помойке истошно завопил старик Мосин, но радовался он не новым ништякам.

У Мосина появился конкурент и враг. Он стащил у старика шмоток моркови и пустую бутылку.

То был старик Сухарев, пришлый, с соседней помойки. Чужак стоял, притаившись за контейнером: он свирепо поблескивал стеклянным глазом, он клацал железными новехонькими зубами.

Мосин выхватил припрятанную кишку Потекоковой и стал душить ею Сухарева.

Сухарев захрипел, рванулся влево, рванулся вправо, впрыгнул в ручей, что журчал за помойкой, и поплыл.

Но Мосин ударил его веслом по голове, Сухарев стал уходить к рыбам. Не успел он умереть, как его схватил в ленивые объятья сом и стал есть, молча и упорно.

Половину старика Сухарева он съел вместе со слуховым аппаратом и медалью, а другую половину спрятал в подводной дыре.

Старик Сухарев оставшейся половинкой убежал из логова подводного зверя, вновь пробрался во владения старика Мосина.

– Ты опять здесь! – ахнул Мосин.

Сухарев схватил кусок селедки и пустился наутек. Он бежал в два раза быстрее, так как был теперь в два раза легче.

Махнул тогда Мосин рукой и ушел за контейнеры.

17. Убийцы Степанюк орудовали волшебной магией и кирпичами

Любительницы Булгакова, перекликаясь на ночь, хватились Войновой.

– Да ведь она пошла в роддом, очередь занимать! – догадались все.

На каптерке вывесили список, потянулись к роддому и вскоре все стали рожать.

Каждая старуха выходила из роддома со сверточком.

В них были маленькие старушечки, как две капли воды похожие на рожениц. Они быстренько, тут же на глазах, выросли, сбросили пеленки, и каждая, прихватив по авоське – а то и по две – встала рядом с хозяйкой.

Старухи слегка оторопели от количества собственного населения, увеличившегося вдвое.

Двойниковые старухи дерзко толпились в спинах основных старух. Они горячо дышали, проворно работали локтями. Жить стало в два раза теснее, читать Булгакова захотелось всем в два раза сильнее. Основные старухи хмуро теперь поглядывали на свои копии.

– Нарожали вас… – упрекнули они.

– Сами же и виноваты! – зубасто ответили двойниковые старухи. – Нас теперь-то с белого света не сживешь за просто так, вот!

Поартачились основные старухи и поняли, что с сестрами им теперь надо жить дружно, действовать в жизни вместе.

– Идите, убейте Валентину Теремкову вы! – отдала приказ Тархо-Михайловская.

– Есть! – гаркнули двойниковые старухи и тучей поползли к магазину.

Возглавляла отряд двойник по фамилии Ефремова.

Она закричала:

– Платье вы ей порвите-ите! Для чего каблуками вскочите на нее, гадину вонючую – и топчите! Тело ее молодежное избейте вы: кто ящиками, кто кирпичами! Живот разорвите, кишки повынимайте! А в мозг ей гвоздей ржавых позабивайте вы, и каждая по триста раз ей в глаза-то и наплюйте! Ибо бесстыжие они есть у нее!

Так приказала Ефремова, и тут же бросились двойники на Теремкову Валентину.

Свалили с ног ее, белолицу, кудряву да всю наряжену, да всю в импорте, да всю в золоте, да в двойных подбородочках всю.

Стали бить ее ящиками-кирпичами. Живот ей разодрали, печень вытащили всю парящую, а Ефремова самолично есть принялась ее, повизгивая от предчувствия холестерина и тяжелых металлов – олова и ртути.

Ефремова, торопясь и обжигаясь, доела печень и вновь бросила клич:

– Бейте ее вы!

И принялись вновь Валентину Теремкову бить да дубасить, а маленькая Говорушкина скок-поскок вскоре разодрала голову ей – подняла ногу и, хихикнув, прыснула смрадом.

А Ефремова сама подскочила и стала вбивать Теремковой гвозди в мозг.

А потом приказала:

– Тело ее под ящики отнесите и кирпичом забросайте!

Так и сделали пенсионеры.

Но тут на поиски Валентины Теремковой вышла продавщица Степанюк. Она оглядела зловещее подворье и стала говорить:

– Валентина Теремкова, где ты, ай?

– Дорогая! – окликнула ее Учватова, а старик Косоруков будто бы случайным прохожим прошел мимо.

Он закурил папиросу «Беломорканал», что было тайным знаком. С другой стороны Говорушкина крикнула:

– Дорогая!

Степанюк дважды обернулась туда-сюда и потеряла ориентацию на подворье.

Тут из-за ящиков выскочили старухи. Учватова набросила ей веревку на шею и стала валить ее с ног.

Степанюк хрипела, пойдя вся багровыми пятнами.

И крикнула тогда она из последних сил:

– И крикнула тогда я из последних сил!

Учватова вдвоем со сродной сестрой новоявленной свалили Степанюк с ног.

– Сколько ж ты молока выпила по блату, нам недодала! – зарыдала Учватова. – Сколько ж ты творогу унесла и творожной массы «Особой», ослабив наши кости!

– Медленная ты убивица наша! – зарыдала от негодования сродная сестра Учватовой. – Так вот же тебе! – И она влепила пощечину Степанюк.

У Степанюк, перевернутой к небу лицом, не было в горле звуков. Огромные груди ее, опрокинувшись на шею ее, душили в горле ее звуки ее.

Свирепо вращала глазами Степанюк да хрипела.

– А яиц сколько съела ты, подлость ходячая! Сколько людей вы народных погубили в голоде! – страшно зарыдала сродная сестра Учватовой, зыркнув глазом в небо и почуяв приближение луны.

Учватова пальцами в золоте и бриллиантах стала душить ее насмерть.

Степанюк, набравшись сил, крикнула глухо:

– Ой, душно мне, золотой!

И умерла: глаза ее застекленели.

– Щеки – словно яблоки налитые, – с завистью проговорила Учватова, вглядываясь в тайну смерти и жизни Степанюк.

– И пухлинка в губах… – сказала сродная сестра ее.

– А пумпушечки! – воскликнул Косоруков ласково. – Вся мягонькая такая, тепленькая, словно хлебушек с молочком да с маслицай…

Он пошарил у Степанюк в карманах, стал вытаскивать крутобокие пачки творога, пухлые пачки сметаны.

– Ах ты, мать честная! – застонали пенсионеры и стали хватать да прятать в карманы.

– Труп бы надо спрятать! – цинично, сквозь зубы проговорил Косоруков.

В руках у него блеснул под красной кровавой луной шелк преступной веревки:

– Уходить надо. Не ровен час, участковый пойдет: застукает, как пить дать…

Он запихнул молчаливую Степанюк в контейнер, привалил ее обломком бетона, и все трусцой побежали прочь.

Напоследок Косоруков встал в профиль, и все увидели знакомый матерый оскал Капитоныча; все услышали знакомое позвякиванье под полой пиджака.

…Через некоторое время, не убиенная до конца Степанюк выползла из контейнера и покатилась снова в магазин. Она встала за прилавок, выставила привычную пожухлую картонку:

НИЧИГО НЕТ И НИ БУДИТ ВАМ

В ТЕЧЕНЬИ ДНЯ И МЕСЯЦЕВ ДОЛГИХ.

СТЕПАНЮК ДОРОГАЯ, АЙ.

18. Свиное копыто не знает пощады

Между тем за полночь стали завозить в каптерку драгоценную книгу Булгакова, люди стали выползать из своих щелей и формироваться в живейшую очередь.

Гилявкина хотела обойти Тихомирову, для чего стала ее пихать, но Тихомирова сказала:

– Нет, не сковырнешь ты меня отседов!

Но вдруг черная мохнатая лапа высунулась из-за спины Гилявкиной и стала отпихивать Тихомирову.

Тихомирова крутанула блатной палец на излом, рука застонала и убралась.

Гилявкина, злобствуя, повернулась лицом к Кремлевскому Дворцу съездов.

И в то же мгновение перед ней появился Капитоныч. Он шепнул:

– Есть наемный у меня человек в высшем эшелоне общества… Дай-ка мне быстро в благодарность ты печень трески…

Гилявкина сунула Капитонычу презентик, и Капитоныч подумал: «Напишу-ка я тебе, Клещук ты моя, писмецо жалобливое».

И он стал писать, зловеще поигрывая мускулом землистого предынфарктного лица:

Записка была такая: «В направлении Кремлевского Дворца съездов. Заявление. Клешук, дай мне министра утренних дел. Пришлю тебе с запиской сей Идрисову. Ей верь, – за нее двенадцать копеек плачено и полпачкой творога. К сему Капитоныч твой дорогой и мафия наша К-12».

Он подозвал Идрисову, дал ей презентиком блестяшку от поломанного своего зонтика импортного и окурочек «Кэмла».

Идрисова поехала в направлении Кремлевского Дворца съездов.

На пропускном пункте она солдату ручку погладила и говорит:

– Ой порнушечку да чернушечку впарю я тебе, паренечек…

И показала цветную фотографию из «Огонька», подписанную так: «Н. Мордюкова и Ю. Гагарин на сочинском пляже».

Зарделся паренек от эротики, пошел красными непристойными пятнами и глубоко в карман фотографию спрятал, воровато оглядевшись при этом по сторонам.

Идрисова метнулась быстренько с письмецом дальше и видит перед собой политически грамотного офицера, который ей путь заступил: глазом щурится соколиным, ухом прядает и компьютером целится, да прямо в сердце Идрисовой.

Сунула Идрисова ему кроссвордик на военную тему, козырнул офицер, углубился в разгадку, рукой махнул: пустить.

Заметался дворец, задрожал, шарахнулся, и по всем этажам с удовлетворением пронеслось:

– К уборщице Клещук курьер прибыл!

Выкатилась уборщица Клещук заспанная, зевает, сладко щурится. По дворцу Идрисову повела, всякие штучки показывает.

– А вот тут, дорогая ты Идрисова моя, – говорит наконец Клещук, – туалет мой личный находится…

Ахнула Идрисова.

Унитаз весь сырковой массой припущен, что по пятьдесят одной копейке, да творожком весь выложен.

А с потолка сосиски свисают, да яичками по 90 копеек приправлены. А в унитазе – господи! Не вода течет, а молоко булькает: да не простое, а топленое да цельное, и жиру в нем – шесть процентов, вот! Для кремлевских небожителей!

А рядом-то!

Рядом молодой человек стоит, мускулом играет, щеки красные, словно яблочки, улыбается.

– Присядьте свежесть получить, – говорит молодой человек и руку подает, и голову почтительно наклоняет.

Подала Идрисова письмецо Клещук. Читала-читала Клещук да так и не разобрала, чего от нее Капитоныч хочет.

– Устно ты мне свою просьбу изложи, дорогая!

– Самого ты министра утренних дел для Капитоныча вышли, вот! – сказала Идрисова.

Клещук гаркнула на весь дворец так что эхо отдалось в Грановитой палате:

– Мине министра дать, ать, ать!

И как понеслось по кулуарам:

– Для Клещук! Для Клещук!

Через минуту черная «Волга» с зашторенными окнами мчалась, рассекая пополам улицы.

Вскоре она остановилась, из нее выскочил министр утренних дел, крикнув своим клевретам:

– Шашлыку вы дайте мне все!

Ему дали шашлыку в зелени и в крови, и он стал есть при полной тишине. За спиной его отчетливо блеснули багровые зарницы и золотые купола с рубиновыми звездами.

Старик Мосин жалобно завыл на помойке, услышав запах мяса кровавого, хруст челюстей услышав.

Вместо правого башмака у министра было свиное копыто с прилепившимся глазом человеческим и кусочком кишки.

Министр бросил портфель в сторону, скинул кожаный плащ и закричал, стукнув копытом семь раз оземь:

– Мать ты моя родная, а я сын твой, вот!

Он сильно поцеловал Гилявкину в губы и закричал:

– Кто ж тебя обидел тут, маманя-говняня моя ты номенклатурная-макулатурная да халтурная?

– Она! – крикнула Гилявкина, и министерские работники, давясь шашлыками, хрипя и тараща глаза, бросились бить Тихомирову.

– О, нет, не сковырнешь меня ты отседов! – закричала Тихомирова. – Потому что за правду я!

– А мы за что? – гаркнул министр. – В порошок сотру!

Он веером изрыгнул изо рта кровь и зелень шашлыка.

– Фу ты! – закричала Тихомирова, отмахивая от себя зловоние, но стала задыхаться и потеряла бдительность.

И в то же мгновение министр лягнул ее: костяное копыто глубоко вошло Тихомировой в живот, разворотив там селезенку.

А Капитоныч вскочил в черную «Волгу» и, матеро вырулив, ударил передним буфером Тихомирову в грудь ее.

– Совок ты, Тихомирова, вот ты кто! – проговорил он с ненавистью.

Гилявкина закричала:

– Слева заходи все! Веревками ее обвязывай и сволакивай, чучелу! Не видать ей Булгакова!

Тихомирову обвязали и принялись тащить, чего она не поняла толщиной своего тела: полтора метра на полтора.

Тихомирову стащили в глубокий кювет и крикнули ей сверху:

– Умрешь ты здесь, гадина вонючая!

В кювете нашлась безымянная старуха с тупым камнем в руке.

Она опустила его на голову Тихомировой.

Кровавые мозги ошметками полетели ей в лицо. Она склонилась над черепом и стала лизать дымящееся месиво, утробно повизгивая, когда в зубы попадались ей хрустящие бляшки атеросклероза.

Думать Тихомировой стало нечем, и она умерла.

Безымянная старуха засмеялась над ней, тряся седыми космами, а потом натянула австрийские сапоги, вырвала из рук помертвелых противотанковую сумку железябистую им. старого московского татарина Галяма и, харкая кровью, потащилась в квартиру Тихомировой, предварительно выведя у себя авторучкой на ладони:

ПЕРВА Я СТАЛА ЗА ВЕЩАМИ ЕЕ КАК ТОКО СДОХЛА ОНА ГАДИНА В ОДИН ЧАС ТРИДЦАТЬ МИНУТ