Текст книги "Диалоги (март 2003 г.)"

А.Г. Задам вопрос, с вашего позволения. Мы в программе обычно не реагируем на злобу дня, информационного повода не ищем, но вот недавно прошла традиционная операция «Первоцвет», это когда дядек и тёток на разных южных вокзалах страны хватают с чемоданами, набитыми видами растений, которые внесены в Красную Книгу. Почему это метод борьбы за выживание вида, я не понимаю? Растения уже жизни лишены, их уже сорвали и перевезли куда-то. Почему это метод борьбы с людьми, которые это делают, я с трудом, но могу понять. А что такое Красная Книга? Мы на самом деле можем приложить усилия по сохранению какого-нибудь вида, или это наше высокомерие всё-таки говорит в нас, что, ах мы можем и уничтожить, а можем и оставить для потомства.

Д.Г. Мы, конечно, можем сохранить, и Красные книги, безусловно, нужны. И дядек и тёток останавливать надо, но, может быть, назвать немножко другими словами нужно. Это должно называться регулированием использования растительных ресурсов, потому что красиво цветущие растения – это тоже ресурс. Красота в доме – это тоже ресурс. И, конечно, хищнический сбор растений, особенно с луковицами, может привести к исчезновению этого вида на Кавказе, скажем. Но, как уже говорилось ранее, каждый организм существует только в его среде обитания. И когда мы создаём Красную Книгу, когда мы пишем, что этот вид следует охранять, то, как правило, лишь для очень узкой группы организмов такие прямые меры охраны – где-то запрет охоты, где-то ограничения – являются действенными. Значительно продуктивнее – сохранение места обитания. То есть для успеха того, для чего создаются Красные книги, значительно более эффективным будет не проводить осушение болота где-нибудь под Москвой, на котором растут редкие виды, может быть, немножко другой маршрут выбрать какой-то магистрали, нефтепровода, чтобы он обогнул места обитания действительно редких видов. Вот в чём состоит основной подход. Не сохранив места обитания, мы никогда не сохраним организм. Невозможно поставить к каждому животному, к каждому растению человека с ружьём, и главное, это не нужно. Нужно понимание того, что природа едина, это вроде как всем известно, а вот не всегда осознаётся. И Красная Книга – это сигнал к действию в определённом направлении, но не более того.

А.Г. Но всё-таки, изменяя экосистему, позвольте так сказать, вмешиваясь в отношения между биологическими видами, человек вынужден ведь и за последствия отвечать. То есть регулировать, скажем, численность тех или иных видов, отселять одних от других. На моей памяти такая работа, скажем, в Соединённых Штатах Америки привела к потрясающим, даже курьёзным результатам. В штате Нью-Джерси, где, как шутили, количество охотников превышает количество оленей в 6 или 7 раз, эти олени – здоровые, рослые, красивые, упитанные, ну просто красавцы. В соседнем штате Нью-Йорк, где нет бесплатного пятидневного сезона охоты и количество охотников не такое большое, учитывая территорию штата, – олени дохлые, маленькие, чахлые, потому что их много, они обжирают всё и вся, и им просто не хватает… Но закон запрещает их отстреливать, потому что с точки зрения властей штата Нью-Йорк, это негуманно.

А.А. В природе свой регулятор. Есть хищники, есть паразиты, которые регулируют численность, это обязательные регуляторы. Раньше думали, скажем, что, отстрелив всех волков, у нас будет громадное стадо лосей, или кабанов будет много, или там ещё чего-то будет много. На самом деле это приводит к тому, что стадо измельчается, потому что хищник отбирает слабого, хищник отбирает больного, хищник отбирает старого. С крепким, здоровым зверем ему не справиться, вот он и не будет справляться: ему легче где попроще охотиться. Идёт отбор. Поэтому там, где есть хищники в нормальных количествах, они держат в нормальном количестве стадо своих «подопечных», которых они пасут, и там появляются здоровые и крепкие звери. Это всегда так было. Вот, например, тигр, пасёт стадо своих кабанов и отбирает их потихонечку. Но сейчас это всё нарушается человеком, человек вырубает леса, кабаны перемещаются, тигры начинают бояться, шарахаться. Человек, вообще говоря, будет всегда изменять природу, всегда, он не может этого не делать, ему тогда нужно просто перестать строить заводы, города, то есть жить по-другому, перейти в пещеры, надеть шкуры, вернуться в первобытное состояние, что невозможно. Человек будет это делать. Самое главное, чтобы человек понимал, до какого предела это можно делать. Но для того, чтобы он понимал, до какого предела нужно делать, нужно, чтобы, вообще-то говоря, люди, которые принимают всякие решения, помнили, что есть такие люди, которые называются учёные, скажем, экологи, зоологи, ботаники. Они должны ответить на этот вопрос, сказать, что вот дальше этого предела не нужно.

Д.Г. А то будет плохо.

А.А. Да, будет плохо. Готовы к этому учёные или нет, это другой разговор. Вот, скажем, учёные, которыми называют себя многие экологи, они к этому не готовы, они готовы к разговору. На самом деле эти учёные-экологи, они должны ответить на вопрос, до какого предела можно эксплуатировать экосистему, с тем, чтобы разумно эксплуатировать, вот как волк, отбирать то, что не нужно, а оставлять то, что нужно. Но для этого нужно относиться к науке по-другому. Вот вы сказали про Красную Книгу, совершенно правильно сказали, но на самом деле Красная Книга нужна специалистам, а людям нужно другое, то есть это тоже нужно, но, главное, людям нужно общее воспитание. У нас нет общего воспитания, нет его. У нас есть другое какое-то воспитание. Вот идёт браконьерство. Почему браконьерство? Можно социальными мерами его решать и прочее. Но браконьеры уже доходят до того, что рубят сук, на котором даже они, браконьеры, сидят. То есть, у них уже нет никакой боязни, что завтра это кончится: «а, говорит, ладно», и всё. Это нет общего воспитания вообще, и нет общего биологического воспитания. Или скажем так: природопользовательского воспитания, этого нет, этим никто не занимается. Понимаете, вот даже на днях по телевизору показывали женщину, которая съедает в день 3 килограмма почвы, Земли, больше она ничего не ест, и она живёт. Это невозможно. Потом рассказывают о человеке, который питается солнечной энергией. Солнечной энергией может питаться только растение. Но он-то не автотроф, у него нет никаких пигментов, которые могли бы превращать солнечную энергию в органическое вещество. Но это пропагандируется. Понимаете, мы думаем, что такая передача, как ваша, это очень хорошо. Плохо, что она идёт только ночью. Вот было бы хорошо, если бы она шла днём, чтобы дети это слышали, и бабушки это слышали, которые цветы рвут. И не потому что мы какие-то особо умные, какие-то особенные вещи говорим, потому что это нужно воспитывать, это понимание твоей сопричастности к природе. Ведь человек – это что? Человек – это животное, нормальное животное, имеет нормальное название – хомо сапиенс, это его систематическое положение в мире животных, хомо сапиенс, человек разумный. Вот его название со всеми животными прибамбасами, которые положены: он размножается, он дышит, он кушает, он пьёт, он, извините, метаболирует, всё он делает. На него наслаиваются социальные вещи, это другой разговор. Но он животное, и он сопричастен с природой. Вот надо понимать, что мы из природы, мы с природой сопричастны, и мы живём в этой природе. Если мы эту природу будем уничтожать, то где мы будем жить? Нам жить будет негде. Жить в этих городах, где будет сплошной асфальт, и ничего больше, и питаться синтетической пищей – это невозможно.

Д.Г. Иногда даже можно заметить, что чем хуже в стране с общим состоянием окружающей среды, природы, тем на этом этапе становится трепетнее отношение к природе. Я всегда говорю, что мне очень нравится, как население, скажем, Южной Англии трепетно относится к немногим сохранившимся местам произрастания диких орхидей.

А.Г. Пока гром не грянет…

Д.Г. Честное слово, никогда бы не хотел, чтобы такое отношение появилось у нас только уже на самой грани. И надо сказать, что при всех наших проблемах, у нас ещё есть известные запасы и известный ресурс того, что осознание проблемы, которую мы обсуждаем, наступит немножко не на том этапе, как в странах Западной Европы, где дикой природы и таких сообществ, которые могли бы быть названы более или менее нетронутыми, всё-таки сохранилось значительно меньше, чем у нас.

А.Г. У нас, если я не ошибаюсь, около 70 процентов территории занимают леса на сегодняшний день.

А.А. Примерно так. Только основная часть – это тайга.

Д.Г. Это не очень, кстати, разнообразные сообщества, а вот степи…

А.Г. Степи гибнут, да?

Д.Г. Степей у нас уже таких, как природная зона, как сообщество, их уже крайне мало, и сохранились они только в немногочисленных заповедниках, заказниках, где-то на неудобиях. А это очень интересное, а главное, очень разнообразное сообщество по сравнению, скажем, с той же тайгой. Поэтому пока есть, что изучать, и есть, что сохранять нам. Но этот процесс влияния человека имеет много своих, конечно, негативных моментов.

А.Г. Но всё-таки, раз вы уже начали эту тему, есть экология и экологи. Мне кажется, что эта проблема, отсутствие воспитания элементарного, природного, она во многом спровоцирована теми людьми, которые, называя себя экологами, на самом деле продают страх. Вот это партия «зелёных», скажем, которая просто отчаянные продавцы страха, не являясь специалистами ни в одной из заявленных тем, они этим страхом спекулируют направо и налево. Есть экологи, которые бьют дичайшую тревогу по любому поводу, а человек живёт, озирается и говорит: ребята, вы чего, я вчера ходил в лес, грибы были. Ну, очень лес засушливый, понятно, грибов нет, завтра пойду наберу. Заводы стоят – рыба появилась. О чём они говорят? И возникает недоверие к учёным вообще. Внутри вашего сообщества есть какое-то разделение на кланы? И некая борьба между этими кланами? Потому что невозможно же это слышать больше.

А.А. Во-первых, слово «борьба» – это довольно такое громкое слово, потому что с теми людьми, о которых вы сказали, с ними бороться невозможно, это пустое дело, они и не слушают. Что такое экология? Экология, вообще говоря, это наука, которая исследует структуру функционирования системы надорганизменного уровня в связи с изменяющимися факторами среды, в том числе человеческими, антропогенными факторами так называемыми. Вот это наука. Она наука. Поэтому говорить, как у нас принято, это плохая экология или хорошая, нельзя, потому что науки плохой и хорошей не бывает, или есть наука, или нет науки. Говорят «экология города» это значит, плохо подметают город. Никакого отношения к экологии это не имеет. Так же, как ничего общего с ней не имеют эти все кликуши, кликушествующие люди, которые пугают других. Я с многими из них говорил: дорогие коллеги, мы учёные, давайте скажем, какой есть предел, и кончим пугать. Давайте скажем: «Вот дальше идти нельзя». Но это сказать очень трудно, для этого нужно заниматься очень серьёзной, очень трудной наукой – экологией.

А.Г. И за очень маленькие деньги.

А.А. Да, за очень маленькие деньги. Наука экология в современном понимании это эксперименты, это математические модели, это расчёты. Она, в общем, достаточно математизированная наука. И не так-то просто всё это делать, и не так всё это просто понимать и решать. Проще сказать, у нас идёт глобальный кризис, давайте всё будем сохранять. А что мы будем кушать? Сохранять пока ещё можем, но мы должны кушать рыбу, мы должны есть мясо, мы это всё должны потреблять. Человек всю свою историю, что он делает? Он хочет получить много урожая, хороший урожай пшеницы или там рыбы, чего-нибудь. Что он делает? Он упрощает систему, он убирает лишние звенья, делает простую систему, и эта простая система даёт большой выход массы нужного нам вещества, и всё. Но для того, чтобы эту систему упростить, нужно приложить колоссальную энергию, потому что так просто система существовать не будет, она придёт в своё нормальное состояние, где будет много разных других звеньев. Вместо пшеничного поля там будет, например, много васильков.

Д.Г. Сорняки.

А.А. А ему нужно убрать сорняки, а чтобы их убрать, нужно подкачивать энергию в любом виде, в виде ли там физического труда, в виде ли денежных затрат – как угодно подкачать энергию. Вот этим учёные и занимаются всё время. Поэтому я не зря говорил, что всё исходит из процессов обмена. И вот главное – это соотношение между тем, что мы хотим получить, какую продукцию полезную получить, и сколько при этом растрачивается энергии на метаболический процесс. Что значит растрачивается? Это значит бессмысленно уходит в тепловую энергию, в нагрев окружающей среды. Но это неизбежность. И чем у нас сложнее системы, тем больше у нас уходит энергии на рассеивание. И тогда у нас будет меньше продукции. Значит, более разнообразные системы менее продуктивны всегда. А если мы хотим получить продуктивные системы, мы должны убрать лишние звенья, упростить систему, но тогда мы должны подкачивать энергию извне.

И ещё. Отличительное качество биологических систем от небиологических, от неживых систем, это то, что они открыты по энергии вещества. То есть они могут существовать только тогда, когда есть внешний приток энергии. Если его нет, они существовать не могут. И поэтому есть термодинамика открытых систем. И термодинамика открытых систем Пригожина получила Нобелевскую премию. Понимаете, это очень сложные вопросы. На самом деле те, которые называют себя экологами… Я бы сказал, что это безответственные люди просто; они делают пиар, для них, наверное, интересно пугать людей. Но вот если серьёзно заниматься экологией…

Мифология повседневности

12.03.03

(хр. 00:40:03)

Участники:

Константин Богданов – доктор филологических наук, профессор университета Констанца (Германия)

Александр Панченко – кандидат филологических наук (Санкт-Петербург)

Александр Гордон: Звучит это так:

 
И по привычке многолетней
За каждой замкнутой спиной
Я спрашиваю: «Кто последний?»
И слышу: «Будете за мной».
 

Это тоже своего образа заклинание, магическая формула.

Константин Богданов: Не стоит видеть, конечно, за каждой такой элементарной, привычной формулой, наверное, далёкие смыслы. Я думаю, что гораздо интереснее видеть, насколько прозрачна наша собственная идеология, в которой мы растём и видим её в других, потому что очередь, например, которая прочитывается в этих стихах, она тоже предполагает, естественно, какую-то перспективу мифологическую, само собой.

Но интереснее не говорить о том, насколько глубока эта перспектива, и конструировать очередь как некий ритуальный, предположим, процесс или мифологический нарратив. Интереснее подумать о том, насколько та действительность, в которой мы с вами живём, ощущаем себя, в частности, стоящими в очереди, насколько эта действительность полна таких ещё вторичных значений, то есть насколько она, эта идеология, для нас самих прозрачна. Вот мы стоим в очереди, и только стоим в очереди, или делаем ещё нечто?

Вот, собственно, я думаю, пафос, во всяком случае, той работы, которую я писал, или то, чем мы занимаемся вместе с Сашей в нашем институте, на нашей конференции. Так что я более чем далёк от мысли видеть во всём какие-то мифологические стереотипы.

А.Г. Вот вы говорите так, как будто подразумеваете некую общую мифологию для нашей жизни, нашей, моей, вашей, да, и следовательно, контуры этой жизни достаточно чётко вами очерчены, если вы даже прозрачность какую-то видите. На самом деле так ли это? То есть современное общество, постиндустриальное, потребительское, назовите его каким угодно, оно действительно обладает общей идеологией, оно действительно настолько нормализовано что ли, что мы можем говорить о совместной жизни? Или это всё-таки модель какая-то?

Александр Панченко: Нет, общество, и тем более современное, состоит из каких-то кусков. Нужно, чтобы эти куски соединялись во что-то одно, но между ними должны быть хотя бы какие-то переходы. Тут о нормализации приходится говорить. Это вот то, о чём как раз Костя, собственно, и писал.

К.Б. Естественно, любая фрагментаризация может быть постулирована как фрагментаризация. Но для того, чтобы нам в этом видеть некоторую общую структуру, мы должны на нечто ориентироваться, и предполагать, что кто-то ориентируется тоже на какую-то общую структуру. Но, во всяком случае, интересно видеть, что мы всё время выстраиваем мифологию по отношению к каким-то принятым сегодня и сейчас нормативам такой общности. Это может быть мифология утопическая, обращённая вперёд. Ну, не знаю, построение светлого общества и т. д. Это может быть мифология, опрокинутая назад. В ретроспективе мы тоже более «выстраиваемы» как общее. И в данном случае, может быть, интереснее всего поговорить, насколько вот эта общность подвижна и динамична. Никто не говорит, например, что самые элементарные вещи, которыми мы пользуемся, они всё время предполагают разные какие-то мифологические вещи. Просто есть смысл думать о том, что мы всё-таки ориентируемся на список таких фоновых знаний, на какие-то фоновые значения, которые могут быть прописаны за любой ерундой, за любыми пустяками. А вот изучение этих пустяков, я думаю, сейчас как раз и в этнографии, и в фольклористике, и в антропологии выходят на первый план.

Другое дело, каков инструментарий описания этих мелочей. Вот это действительно существенная проблема, потому что все мы являемся специалистами, скажем, в чихании, или специалистами в курении. Мы всё курим, и всё чихаем. Но насколько это вкладывается в какие-то уже наработанные модели, научные, антропологические, этнографические и т. д. Ориентируясь на опыт описания фольклорной действительности, которую мы извлекаем из былин, из сказок, из каких-то там мифологий и так далее, актуализируется проблема описания этих мелочей, которые пока не поддаются описанию в терминах литературоведения или истории или ещё чего-то. В этом смысле фольклористика – маргинальная дисциплина. Она очень подвижна, и это просто важно осознавать, насколько мы последовательны в этом описании, на что мы ориентируемся, когда описываем те или иные вещи.

А.П. Грубо говоря, фольклор был в XIX веке выдуман, чтобы сконструировать нечто другое по отношению к элитарной культуре, к просвещению, романтизму и т.д. А это, в общем, выдумка по такой конструкции. И долгое время так и было. Но потом оказалось, что другое действительно есть, но оно кроется скорее не в эпосе, и не в сказке, а как раз вот в этих мелочах, вот в мелочах повседневности, в игре в жмурки, в курении, в каких-то элементарных религиозных обычаях, в чём угодно.

И что это гораздо более действенная, так сказать, социальная сила, чем это казалось. И что это другое не где-то там, у крестьян или у аборигенов, а оно как бы вокруг нас, рядом с нами.

Собственно говоря, задача фольклористики довольно странная. Действительно, жестокая задача, собственно, это проблематика повседневной жизни. Вот вы спросили о том, что осознаёт носитель и чего он не осознаёт, не должен осознавать. Если он будет осознавать, что он, чихая, или желая здоровья чихнувшему, или начиная курить, или бросая курить, на самом деле не просто это делает, а делает ещё что-то, встраивается в какие-то нормирующие механизмы, соответствует каким-то идеологическим стратегиям, то он нормально жить не сможет. То есть как раз наша задача, может быть, не ему, а самим себе сказать, что чихание это не просто чихание, за этим стоит, огромная какая-то социальная сила. И это нужно именно для идеологической какой-то…

А.Г. Ну, вот хорошо, очередь, чихание и курение. Было произнесено три таких объекта, можно подробнее?

К.Б. Это случайная выборка, на самом деле.

А.Г. Продолжите её или перейдите к тому, что вам интересно, просто хотелось бы примеры уже услышать.

К.Б. Знаете, был такой Харман, очень известный американский фольклорист, который говорил, что фольклором может быть названо всё, что угодно. Важен опять же принцип организации текстов и то, как они функционируют в обществе. Поэтому эта выборка была действительно случайна для книжки, потому что до этой книжки я, например, занимался вещами такими, как деньги в фольклоре. Ну, казалось бы, какое отношение имеют деньги к фольклору?

Тем не менее, они упоминаются, скажем, в регистрах к былинным текстам. И это как будто бы не замечается. Понятийные словари нам не дают тех вещей, которые мы не хотим считать фольклорными, а они там есть, они есть по факту. Вот деньги каким-то образом могут быть названы фольклорными хотя бы по факту присутствия этого термина в предметном указатели в былине. Чихание тоже, игра в жмурки более фольклора.

Иными словами, когда производился отбор этих вещей, он производился таким способом, чтобы показать, насколько вариативно то представление о современной фольклорной действительности, как не хотелось бы назвать ту сферу социальной практики, которую я описываю. Поэтому я буду упёртым и не дам никакого перечисления этих фольклорных вещей. Их может быть очень много, предельно много.

А.П. Американская фольклористка Сандра Шталь написала книгу «Персональный нарратив». Любой рассказ о чём угодно. Вы рассказываете что-то своим друзьям, своей жене, не знаю кому, о том, как прошла съёмка и т.д. О том, сколько вам денег заплатили, это тоже фольклор если говорить об этом в соответствии с определёнными моделями и как бы помимо той информации, которая заложена в этом тексте, там всё равно будет присутствовать какая-то дополнительная информация. Вы будете говорить этим текстом всегда больше, чем, вам кажется, вы говорите.

А.Г. Я почему настаиваю на примерах, потому что очень часто, по опыту знаю, аудитория эвристическое озарение получает как раз в тот момент, когда приводится конкретный пример. Какая модель стоит за моим рассказом жене о сегодняшней съёмке?

А.П. Ну, нужно записать этот рассказ и посмотреть, как она построен. Нельзя говорить априорно, какая именно за этим рассказом будет стоять модель.

А.Г. Какая может модель стоять?

А.П. Скажем, вы будете позиционировать себя как удачливого человека или наоборот, неудачника в зависимости от того, как вы хотите построить своё отношение с женой, и т.д. Этот список может быть расширен.

К.Б. Потому что вступают силы, так сказать, мотивы и критерии разного порядка. Социального, профессионального, личного, психологического, любого другого. Ну, вот хороший пример, который, собственно, не пример, а та идея, о которой Саша сказал. Ведь мы всегда выстраивали фольклористику как дисциплину, изучающую некий объект, фольклор, для гомогенной некоторой аудитории. Фольклором пользуются, его носителями являются, предположим, крестьяне. Крестьяне как-то противостоят некой городской публике. Или они противостоят, как неграмотное большинство, грамотеям. И прочее, прочее.

Сейчас же мы видим, что фольклор структурируется по принципам иногда довольно случайным, ситуативным. Эти ситуативные параметры очень многообразны. Сегодня пишут и о фольклоре онкологических больных, и о фольклоре футбольных фанатов, и о фольклоре подростков…

А.П. И о фольклоре грибников.

К.Б. И о фольклоре грибников, почему нет. Но, во всяком случае, ясно, что вот эти-то фольклоры тоже взаимопересекаются между собой, и таким образом в фольклоре грибников, предположим, может оказаться фольклор онкологических больных, не дай бог. Но, во всяком случае, я думаю, что для современной фольклористики вопрос не состоит в том, чтобы показать пальцем и сказать: это так и это так навсегда. И вот этим она отличается от фольклористики традиционной, которая до сих пор упорно настаивает: былиной пользовались те-то, те-то и те-то. Но ведь и былина сама является объектом вторичной фольклоризации, она попадает в научный оборот не сама по себе, не из уст носителей, а уже опосредованная опытом собирателей и т.д.

Вот почему я говорю, что фольклористика – это жестокая дисциплина. Она требует определённой ответственности и продумывания тех фильтров, через которые мы тот или иной объект для себя постулируем как объект.

А.Г. Говоря о фильтрах, может быть, даже фильтрах временных. Ведь если бы фольклор развивался, то есть не развивался даже непрерывно, а накапливался в общественной идеологии, как снежный ком, то сейчас в этих ошмётках и фрагментах мы могли бы, вы могли бы, специалисты, находить не просто времена отдалённые от нас, а как бы несуществующие в записанной истории, совсем давние. Но ведь работает какой-то временной фильтр? Ведь то, что являлось фольклором даже для поколения наших дедов, уже не воспринимается нами ни на интуитивном уровне, ни в считывании образов, ни в поведенческой даже структуре. То есть это либо присвоено, либо ушло навсегда.

Вот есть такой феномен разрушения фольклорного материала или всё-таки это трансформация?

К.Б. Здесь, в принципе, две проблемы. Здесь есть проблема именно разрушения фольклора. Предположим, мы его постулируем как таковой. Ясно, что сегодня какие-нибудь болельщики «Зенита» и «Спартака» говорят одно, а с прекращением «Зенита» и «Спартака» они этого говорить не будут. Это элементарная ситуация.

А есть ещё и совсем другая вещь то, на чём мы настаиваем. Что само-то отношение к фольклорному объекту, оно тоже в той или иной степени фольклоризовано всегда. Ну вот, например, в этом смысле можно говорить о «фольклоре науки», в конце концов. Вот столь памятная ещё недавно, особенно для людей нашего поколения, модная в своё время концепция мирового древа. Или там все эти бинарные оппозиции, восходящие к Леви-Стросу. И т.д., и т.д. Борьба громовержца со Змеем, то о чём так много писали наши влиятельнейшие, авторитетнейшие люди. Совершенно невозможно было в 70-е годы оценить эти концепции. А может быть, и можно было оценить, не знаю. Во всяком случае, я таких оценок не видел до 90-х годов, когда вдруг оказалось, что сам этот научный нарратив, который требовал, скажем, за огромным массивом культурной информации видеть какую-то одну метафору, будь-то мировое древо или ещё что-то, в какой-то степени сама эта модель инверсивна таким вполне тоталитарным навязчивостям идеологии. Это определённая редукция какой-то одной объяснительной модели к установлению каких-то значений, которые не допускают своих вариаций. Исследователи выступают в роли такого господа Бога, который как бы парит над всем этим культурным материалом, он говорит, вот сейчас так, а было так. И это может быть сведено к тому-то.

Ещё одним новшеством современной ситуации в фольклористике является то, что мы не постулируем этих предельных значений. В этом смысле всё разрушается. Но хорошо говорить об этой ситуации описания и разрушения для сегодняшнего момента, для того момента, когда я нечто описываю. В этом смысле и я в той или иной степени участник не только деконструирования фольклорного объекта, но и его конструирования, естественно.

Во всяком случае, так мне видится, потому что традиционные языки описания фольклорного объекта совершенно не нуждаются в проговаривании собственной позиции. Там всегда есть метапозиция исследователя. Он вынесен за скобки этого описания. Сейчас ситуация предельно усложнена. Например, описание персонального нарратива, о котором упомянул Саша, это ситуация предельно сложная. Потому что в данном случае ситуация выглядит абсолютно шизофренической. Чтобы описать персональный нарратив, я должен уметь посмотреть на себя как не на себя, то есть происходит какое-то странное раздвоение личности.

А.П. Чем ближе мы приближаем фольклорный объект к себе, тем сложнее становится исключать свою позицию из описания, то есть всё равно мы вносим постоянно какие-то свои взгляды, свои представления. Это неизбежно. А для традиционной фольклористики, да, есть вот фольклор, он когда-то был, теперь он разрушается и так далее. Мы должны его схватить, сохранить, присвоить и т.д.

К.Б. Эта ситуация присвоения, она же тоже очень характерна. Что, собственно, мы присваиваем из прошлого? Откуда появились эти казачки, расписные рубашки и ещё что-то, чего, глядя на этнографические материалы, мы часто вообще не видим в том же XIX веке? Откуда это происходит? Вот эта ситуация присвоения в какой-то степени важна и для нас, как для исследователей. Во всяком случае, именно так выстраивается сфера русского фольклора, я имею в виду хрестоматию, учебники и т.д. Мы слишком привыкли, и с этими привычками расстаться крайне сложно, что это позиционирование русской культуры осуществляется с оглядкой на выбранные исследователями уже какие-то вещи, которые сегодня мы называем хрестоматийными.

Ну и тут есть такой интересный момент, который меня, во всяком случае, очень интересует. Ведь само слово «фольклор», связано с термином «народ». Но ведь термин «народ» тоже как-то сконструирован. Не совсем понятно, что есть народ. Народ – это что? Все мы или это кто-то, на кого можно показать пальцем? Есть странное ощущение, что когда мы говорим о русском фольклоре в таком традиционном смысле, этот «народ» постоянно от нас ускользает. Мы никогда не можем понять, а кто собственно был вот этим носителем? Если же мы можем показать на носителя пальцем, оказывается, что он сам уже некоторый объект фольклора, но никак не исследователь. То есть ситуация довольно парадоксальная. Сейчас каждый из нас является носителем фольклора и возможным исследователем фольклора. Тут, наверное, просто самое важное ориентироваться на какую-то уже сложившуюся парадигму изучения.

А.П. Это, конечно, немножко шизофреническая ситуация. Но с ней приходится мириться; это лучше, чем конструирование, действительно, совершенно виртуального «народа», «народного творчества» и так далее. Это, на самом деле, хорошо видно даже не на более или менее аутентичных фольклорных текстах, хотя их аутентичность всегда проблематична, но на фальсификациях, фольклорных фальсификациях. Например, это очень хорошо видно в советское время, для ситуации 20-х, и, прежде всего, 30-х годов, когда под руководством, собственно, специалистов-фольклористов создаются крестьянами, сказителями так называемые новины, то есть это былины о Ленине, о Сталине, о Чапаеве, о Папанине, о Метрострое. И вот по этим вещам (есть довольно много таких фальсифицированных текстов. Их очень активно конструировали и публиковали вплоть до 50-х годов, в общем, вплоть до смерти Сталина) очень хорошо видно, что вменялось вот этой конкретной тоталитарной культуре, хотя у неё, естественно, есть какой-то фундамент и в XIX веке, что вменялось фольклору, что народ должен был прославлять, как он себя должен был прославлять, и т.д. Вот это хороший пример.