Текст книги "Короли в изгнании"

Вот куда Элизе Меро ездил иногда навестить своего бывшего ученика, а заодно получить наслаждение от завтрака, которым вас могут накормить в Берси, и нигде больше: вы сидите под деревьями парка или под сводчатым потолком погребка, вас угощают холодным вином, налитым прямо из бочки, вас потчуют матлотом из рыбы, которая только что у вас на глазах билась в садке, причем этот матлот приготовляется особым способом, как его приготовляют где-нибудь в лангедокской или вогезской глуши. Теперь уже добрый старик не нуждался во «взглядах на вещи», – он больше не посещал званых вечеров у Колетты, – он просто любил слушать Меро, любил смотреть, как тот ест и пьет в свое удовольствие: он считал Элизе самым настоящим неудачником, он так и видел перед собой его берлогу на улице Мсье-ле-Пренс. Он знал по себе, что такое голод, и проявлял трогательную заботу о том, чтобы накормить бедняка. Меро рассказывал ему о племяннице, о ее жизни в Сен-Мандэ, и в этих его рассказах сверкал отблеск того великолепия, которое так дорого стоило почтенному виноторговцу и которое было закрыто от него навсегда. Понятно, он гордился тем, что молодая фрейлина обедает с королями и королевами, участвует в придворных церемониях, но от тоски по Колетте он часто бывал не в духе, и его неприязнь к старику Розену все росла.

– И чем это он так кичится? Именем, титулом?.. Да я же ему чистоганом за все заплатил!.. Крестами, лентами, звездами?.. Э, у меня все это будет, стоит мне только захотеть!.. Ах да, ведь вы, дорогой Меро, ничего еще не знаете… Пока мы с вами не виделись, мне выпала удача.

– Какая, дядюшка?

Меро называл Совадона «дядюшкой» со свойственной южанину ласковой фамильярностью, из желания показать, что он питает к этому толстому купцу особую симпатию, лишенную, однако, всякой духовной связи.

– Дорогой мой! У меня Иллирийский Лев… крест командора… А герцог гордится лентой Большого креста!.. На Новый год я поеду к нему с визитом и нацеплю свою бляху… Это ему спеси-то поубавит…

Элизе ушам своим не верил. Орденом Льва, одним из самых старинных, самых почетных орденов в Европе награжден… Совадон, «дядюшка»!.. За что?.. За торговлю разбавленным вином в Берси?

– О, это очень просто! – сказал Совадон, скользнув по нему своими серыми глазками. – Я купил себе звание командора и с таким же успехом мог купить и княжеский титул… Если б я дал больше, у меня была бы лента Большого креста – она ведь тоже продается.

– Где? – бледнея, спросил Элизе.

– Да в агентстве Льюиса, на Королевской… У этого чертова англичанина все можно найти… Мой крест обошелся мне в десять тысяч франков… Лента стоит пятнадцать… Я знаю, кто себе сделал такой подарок… Угадайте!.. Бискара, знаменитый парикмахер с бульвара Капуцинок… Милый мой! Да это же всему Парижу известно!.. Подите к Бискара – вы увидите в глубине большого зала, где он священнодействует вместе со своими тридцатью мастерами, громадную фотографию, на которой он снят в виде Фигаро, с бритвой в руке и с орденской лентой на шее… В уменьшенном виде эта фигура воспроизведена на всех флаконах, которые стоят у него в парикмахерской… Если б генерал Розен это увидел, усы поднялись бы у него прямо к носу… Знаете, как он делает…

Совадон попытался передразнить генерала, но так как усов у него не было, то вышло совсем не похоже.

– И у вас есть королевская грамота, дядюшка?.. Покажите, пожалуйста!

Элизе надеялся, что подпись подделана, что это подлог, а подлоги агентство Льюиса совершало без зазрения совести. Но нет! Все оказалось правильно, составлено по форме, на бумаге с иллирийским гербом, за подписью Босковича и с грифом Христиана II. Сомнений не оставалось. С дозволения короля шла бойкая торговля крестами и лентами. И вот, чтобы окончательно в этом убедиться, Меро решил тотчас по возвращении в Сен-Мандэ зайти к советнику.

Он нашел Босковича в углу огромного холла, из которого состоял весь верхний этаж и который служил Христиану рабочим кабинетом, хотя Христиан никогда в жизни не работал, фехтовальным и гимнастическим залом, а также библиотекой. Боскович сидел среди ящичков, толстых конвертов из оберточной бумаги и наложенных один на другой листов, между которыми сушились растения. В изгнании ученый опять начал собирать коллекцию, благо в Венсенском и Булонском лесах французская флора представлена во всем своем богатстве. Кроме того, он купил гербарий одного недавно умершего выдающегося натуралиста. И вот сейчас, углубившись в изучение новых сокровищ, наклонив бескостную, неопределенного возраста голову над лупой, он бережно переворачивал тяжелые листы, и глазам его являлись растения, их венчики, края которых уже успели поблекнуть, их распластанные и приплюснутые корни. Если оказывалось, что экземпляр не поврежден, что он хорошо сохранился, Боскович сначала вскрикивал от радости и от восторга, потом, после тщательного осмотра, вкусно причмокивая, читал вслух его латинское название и сведения о нем, значившиеся внизу листа, внутри маленького картуша. Иногда, наоборот, у него вырывалось гневное восклицание при виде цветка, изъеденного, источенного невидимым червячком, который хорошо известен составителям гербариев, тлей, рождающейся из пыли растений и ею питающейся, не просто опасной, а чаще всего губительной для коллекций. Стебель был еще цел, но стоило шевельнуть бумагой, и лепестки, корни – все рассыпалось в тончайшую пыль.

– Это червяк… Это червяк… – глядя в лупу, твердил Боскович и с убитым и вместе гордым видом показывал на дырочки, подобные тем, какие древоточец оставляет в дереве, и обозначавшие путь, которым следовал вредитель.

У Элизе отпали подозрения насчет Босковича. Маньяк был не способен на подлость, но он не способен был и оказать хотя бы слабое сопротивление.

Как только Меро повел речь об орденах, Боскович задрожал и стал боязливо и недоверчиво смотреть в сторону, поверх лупы… Что такое?.. Да, верно, он получил распоряжение от короля заготовить грамоты на право ношения различных орденов, оставив пустые места для имен, но больше он ничего не знает и никогда не позволил бы себе расспрашивать короля.

– Ну так вот, господин советник, – значительно заговорил Элизе, – предупреждаю вас, что государь при посредстве агентства Льюиса торгует крестами.

И тут он рассказал ему историю гасконского цирюльника, забавлявшую весь Париж. Боскович имел привычку по-женски вскрикивать – вскрикнул он и на сей раз, однако в глубине души он был этим весьма мало задет: все, что не имело отношения к его мании, не представляло для него интереса. Гербарий, который ему пришлось оставить в Любляне, был для него символом отчизны; тот, который он принялся составлять здесь, – символом жизни во Франции.

– Послушайте! Но ведь это же недостойно… недостойно такого человека, как вы… участвовать в темных делишках!

Боскович в отчаянии, что ему насильно раскрыли глаза на то, чего он не хотел замечать, лепетал:

– Ma che… та che… что же я тут могу поделать, глубокоуважаемый господин Меро?.. Король есть король… Когда он говорит: «Боскович! Напиши то-то и то-то», – я повинуюсь ему, не рассуждая… тем более что государь так ко мне добр, так милостив! Он увидел, что я в ужасе от потери моего гербария, и сейчас же купил для меня этот… За полторы тысячи франков – баснословно дешево!.. А в придачу я получил еще Hortus Cliffortianus[21]21
  «Сад Клиффорта» (лат.).


[Закрыть] Линнея, первое издание.

Наивно, цинично бедняга обнажал свою совесть. Там все было сухо и мертво, точно в гербарии. Мания, жестокая, как незримый червь – враг натуралистов, проела, прогрызла ее насквозь. Он встревожился лишь после того, как Элизе пригрозил все рассказать королеве. Только тут маньяк оставил свою лупу и вполголоса, с глубокими вздохами, точно святоша на исповеди, пустился в откровенности… Да, у него на глазах делалось много такого, против чего восставала вся его душа, от чего он приходил в отчаяние… Короля окружают дурные люди… Е poi che volete?[22]22
  Но что же вы хотите? (итал.)


[Закрыть] У него нет призвания к тому, чтобы править страной… Он не любит царствовать… Да и никогда не любил…

– Вот хоть бы взять такой случай… Это было очень давно… еще при жизни покойного Леопольда… Однажды Леопольд вышел из-за стола, и тут с ним приключился первый удар, а двенадцатилетний Христиан был тогда в патио, играл в крокет, и, когда ему сказали, что дядин престол займет, вне всякого сомнения, он, мальчик как заплачет, как заплачет!.. Настоящий нервный припадок… Говорит: «Не хочу быть королем!.. Не хочу быть королем!.. Пусть вместо меня царствует мой кузен Станислав!..» Впоследствии я вспоминал об этом всякий раз, когда замечал в глазах Христиана Второго то же оторопелое, испуганное выражение, какое было у него в то утро, когда он, вцепившись в крокетный молоток, кричал так, словно боялся, что его сейчас унесут в тронную залу: «Не хочу быть королем!..»

Вот в этом весь Христиан. Да нет же, он был совсем не злой человек, – этот взрослый ребенок слишком рано женился, страсти в нем бушевали, пороки у него были наследственные… Его образ жизни – ночи в клубе, женщины, ужины… – что ж, в известном кругу это считается нормальным поведением мужа. Вся беда была в том, что ему приходилось играть роль короля, а играть ее он не умел, что нести такую ответственность ему оказалось не по силам, не по плечу, особенно в изгнании, потому что здесь он медленно разлагался. Посильней его люди – и те не выдерживают выбитости из привычной колеи, неуверенности в завтрашнем дне в сочетании с несбыточными надеждами, с томлением, с муками ожидания. В изгнании, как на море, бывает безветрие, – люди от него тупеют, у них опускаются руки. Это переходный фазис. Тоску бесприютности можно рассеять, если у тебя есть определенное дело, если ты хотя бы несколько часов в день отводишь для занятий. Но чем прикажете заняться королю, у которого нет больше ни народа, ни министров, ни совета, которому нечего решать, нечего подписывать и которого игра во все это не удовлетворяет, так как он достаточно умен или же слишком большой скептик, чтобы видеть в такой игре нечто забавное, а кроме того, слишком невежествен, чтобы приняться за какой-нибудь усидчивый труд? И вот еще что: изгнание подобно не только морю, но и кораблекрушению, выбрасывающему на берег пассажиров первого класса, привилегированных пассажиров, вперемешку с «палубниками» и с «третьим классом». Нужна властная надменность, нужно обладать той силой воли, какая должна быть у настоящего повелителя, чтобы не дать себя захлестнуть вольностям, оскорбительному панибратству, из-за которого после придется краснеть и страдать; чтобы остаться королем и среди лишений, бедствий, унижений, смешивающих все слои общества в единое жалкое человеческое стадо.

Увы! В королевский дом Иллирии, который ценою колоссальных жертв так долго оберегал герцог Розен, хлынула богема изгнания. Королю не на что стало «прожигать жизнь». Тогда он, как молодой человек из богатой семьи, начал выдавать векселя, – он находил, что это, принимая во внимание содействие Д. Тома Льюиса, гораздо проще и даже гораздо удобнее, нежели «чеки в нашу кассу», которые он прежде направлял начальнику своей гражданской и военной свиты. Векселям истекал срок, король без конца их переписывал, вплоть до того дня, когда Том Льюис, оставшись без гроша, придумал почтенную торговлю орденами, изобрел род занятий для короля, у которого нет ни народа, ни цивильного листа и у которого нет никаких других ресурсов. Разделанная туша несчастного Иллирийского Льва, разрубленная на части, на куски, словно туша презренного убойного скота, лежала на прилавке и продавалась вразвес: кому угодно гриву, кому – лопатку, кому – ребра или когти? И это еще только начало. Усевшись в кебе Тома Льюиса, король будет ехать по этой гладкой дорожке все дальше и дальше.

Так думал Меро, спускаясь по лестнице после разговора с Босковичем. Он видел ясно, что на советника полагаться нельзя, – его, как всякого маньяка, легко подкупить. Он сам был новичком, он был чужим в доме и не мог иметь влияния на Христиана. А что, если обратиться к старику Розену? Но когда он как-то с ним заговорил, герцог остановил его грозным взглядом человека, оскорбленного в своем религиозном чувстве. Как бы низко ни пал король, все же он оставался для него королем. На монаха тоже нечего было рассчитывать: его лицо с одичалыми глазами, после каждого путешествия казавшееся еще более загорелым и испитым, появлялось в доме редко, и жил он в Сен-Мандэ мало – от поездки до поездки…

Поговорить с королевой?.. Но она все эти последние месяцы была так печальна, так удручена; ее прекрасный строгий лоб мрачила тревога; уроки она слушала теперь более чем рассеянно, мысли у нее были далеко, рука безжизненно лежала на вышиванье. Ее угнетали тяжелые заботы, чуждые ей, потому что это были заботы низменные, денежные, она испытывала унизительное чувство при виде множества протянутых к ней рук, в которые ей уже нечего было положить. Поставщики, нуждающиеся, товарищи по изгнанию и по несчастью… Безрадостное ремесло властителя ко многому обязывает даже тогда, когда у него не остается никаких прав. Все, кто, узнав дорогу к преуспевающему семейству короля Христиана, часами теперь ожидали в передней и часто, наскучив ожиданием, удалялись со словами, которые королева, не слыша, угадывала – угадывала в недовольной походке, в усталых лицах этих людей, которые уже три раза уходили ни с чем. Она действительно попыталась навести порядок в делах, начать жить по-новому, но ей не везло: деньги невыгодно помещались, курс ценных бумаг не повышался. Приходилось либо ждать, либо все терять. Бедная королева Фредерика, полагавшая, что она изведала все виды горестей, только теперь познала невзгоды, от которых люди прежде времени старятся, познала грубое, оскорбительное прикосновение будничной, повседневной жизни. По ночам она, точно глава торгового предприятия, не могла без содрогания думать о том, что близится конец месяца. Жалованье прислуге иногда задерживалось, и королева боялась почувствовать недовольство в мешкотном исполнении приказания, в чуть-чуть менее покорном выражении лица. Наконец она узнала, что такое долги, подтачивающие человека исподволь, своим дерзким напором взламывающие самые крепкие и особенно богато украшенные двери. Старый герцог, задумчивый и молчаливый, зорко следил за переживаниями королевы, он все ходил вокруг нее, как бы говоря: «Я здесь». Но она твердо решила исчерпать все возможности и лишь в самом крайнем случае изменить данному слову и обратиться за помощью к человеку, которому она однажды преподала столь сокрушительный урок гордости.

Как-то вечером все собрались в большой зале, – это были скучные, однообразные вечера, на которых король обычно отсутствовал. На ломберном столе зажигались свечи в серебряных подсвечниках, составлялся так называемый вист королевы: герцог и ее величество против г-жи Элеоноры и Босковича. Княгиня тихонько наигрывала на фортепьяно «Иллирийские напевы», – Фредерика могла слушать их сколько угодно, и стоило ей каким-либо знаком выразить свое удовольствие, как под пальцами музыкантши они превращались в бравурный марш. Лишь одни эти отзвуки родины, вызывавшие на лицах изгнанников то улыбку сквозь слезы, то воинственное выражение, нарушали в богатом буржуазном салоне, приютившем высочайших особ, привычную для изгнанников атмосферу покорности.

Пробило десять.

Королева, вместо того чтобы подняться к себе, как это она делала ежевечерне, подавая своим уходом знак, что-де пора расходиться, рассеянным взглядом окинула присутствующих и сказала:

– Вы все можете удалиться. Мне надо поработать с господином Меро.

Элизе, просматривавший у камина брошюру, закрыл ее и, поклонившись королеве, прошел в классную за пером и чернилами.

Когда он вернулся, королева была одна в комнате, и она долго еще прислушивалась к стуку экипажей, выезжавших со двора, потом к скрипу запирающихся ворот, потом к хождению по коридорам и лестницам, которое в многолюдном доме всегда начинается перед сном. Наконец воцарилась тишина, оберегаемая плотной стеной леса, скрадывавшего шумом ветра и шелестом листьев далекие отголоски Парижа. При взгляде на опустевшую залу, безмолвная уединенность которой была все еще ярко освещена, казалось, что здесь непременно должна сейчас разыграться трагическая сцена. Фредерика облокотилась на стол и отодвинула бювар, приготовленный Меро.

– Нет… Нет… Сегодня мы не будем работать… – начала она. – Это только так, предлог… Садитесь… Давайте поговорим… – И, понизив голос, добавила: – Мне надо у вас спросить одну вещь…

Но, по-видимому, ей очень трудно было собраться с духом, – полузакрыв глаза, она призадумалась, и ее сразу постаревшее, все до последней черты, лицо приняло то страдальческое выражение, которое Меро замечал у нее и прежде и от которого оно становилось еще прекраснее, ибо в такие мгновенья на нем особенно ясно отпечатлевались все принесенные ею жертвы, все ее самоотвержение, в его чистых линиях разливались самые чистые чувства, на какие только способна королева и женщина. Элизе тогда просто благоговел перед нею… Наконец, сделав над собой чрезвычайное усилие, она тихо и несмело, так, что каждое ее слово было похоже на робкий шаг, обратилась к Меро с вопросом, не может ли он сказать… где в Париже… дают под залог…

Ему ли, типичнейшей богеме, не знать все парижские ломбарды! В течение двадцати лет они служат ему подспорьем: зимой он сдает туда летние вещи, а летом – зимние… Как ему было за это время не усвоить, что значит «сбегать в ломбашку», что значит «отвезти вещи в Ломбардию»! Жаргон нищеты, который он изучил еще в юные годы, мгновенно воскрес в его памяти, и он невольно улыбнулся. А королева уже более твердым голосом продолжала:

– Я хочу попросить вас отнести туда… кое-какие драгоценности. Бывают затруднительные положения…

Тут она подняла на него свои прекрасные глаза, и, когда он заглянул в них, перед ним разверзлась тихая бездна нечеловеческого горя.

Короли – в нищете! Унижено безмерное величие!.. Что же это такое?..

В знак согласия Меро наклонил голову. Скажи он ей хоть одно слово – он бы разрыдался; сделай он хоть одно движение – он неминуемо упал бы к ногам бедствующей царицы. Но в этот миг его обожание королевы размягчила жалость. Сейчас королева казалась ему менее величественной, чем прежде, не так высоко стоящей над прозой жизни; в том горестном признании, которое она только что ему сделала, он ощутил нечто от мира богемы, нечто такое, что знаменовало для нее начало падения и что уменьшало разделявшее их расстояние.

Королева внезапно поднялась, взяла и положила на стол древнюю реликвию, всеми забытую под колпаком из горного хрусталя, – точно бросила горсть многоцветных драгоценных камней, Элизе вздрогнул.

– Корона!..

– Да, корона… Шестьсот лет владеет ею царствующий дом Иллирии… Ради того, чтобы ее защитить, гибли короли, лились потоки дворянской крови… Теперь пусть она нас поддержит. У нас больше ничего не осталось…

Это была чудная старинная закрытая диадема, изукрашенные пластинки которой сходились над шапкой алого бархата. На пластинках, на витом филигранном обруче, в чашечке каждого цветка, строением напоминавшего трилистник, на ажурных зубцах дуг, на которых держались трилистники, были вделаны все известные нам разновидности драгоценных камней, и взор любовавшегося короной пленялся прозрачной синевой сапфира, нежной голубизной бирюзы, заревым багрянцем топазов, пламенем восточных рубинов, изумрудами – каплями дождя на листьях, и таинственным опалом, и жемчугом цвета молочно-белого ириса. Но ни с чем не сравнимое зрелище являли собой усыпавшие всю диадему бриллианты, грани которых переливались тысячами огней со всеми их оттенками, и эта рассеянная искрящаяся пыль, это облако, насквозь пронизанное солнцем, растворяли в себе и смягчали блеск диадемы, и без того притушенный временем: так в глубине алтаря слабо мерцает серебряный светильник.

Дрожащий палец королевы коснулся диадемы в разных местах:

– Надо вынуть несколько камней… самые крупные…

– Но чем?

Они перешептывались, как преступники.

В зале, однако, никакого подходящего предмета не оказалось.

– Посветите… – молвила Фредерика.

Они перешли в застекленную веранду, и, плывя по ней, высокая лампа выкраивала из цельного мрака фантастические тени и расстилала в ночном саду световую дорожку, терявшуюся у дальнего края лужайки.

– Нет… Нет… Только не ножницами… – видя, что Элизе направляется к ее рабочей корзиночке, прошептала Фредерика. – Этими ножницами тут ничего не сделаешь… Я уже пробовала…

На кадке, где росло гранатовое дерево, которое всеми своими тонкими ветками тянулось к лунному свету, вливавшемуся сквозь стекла, они обнаружили садовые ножницы. Вернувшись с Фредерикой в залу, Элизе попытался кончиком ножниц приподнять огромный овальный сапфир, на который ему указала королева, но крепко вделанный кабошон не поддавался, скользил под железом, не желал выходить из гнезда. К тому же рука оператора, боявшегося попортить камень или сломать оправу, на золоте которой остались царапины от первых попыток, была рука слабая и неуверенная. Элизе это причиняло муки: его заставляли нанести короне оскорбление, с чем никак не могла примириться его душа роялиста. Ему казалось, что корона содрогается, защищается, отбивается…

– Не могу… Не могу… – отерев потный лоб, проговорил он.

– Ничего не поделаешь… – отозвалась королева.

– Но это же будет заметно!

Она улыбнулась насмешливо-гордой улыбкой:

– Заметно!.. А кто на нее смотрит?.. Кто о ней думает, кто, кроме меня, за нее страдает?..

Меро снова взялся за дело: он зажал между колен диадему, до того низко склонил над ней бледное-бледное лицо, что его длинные волосы лезли ему на глаза, садовые ножницы опять принялись ковырять и терзать ее, а Фредерика, высоко держа лампу, наблюдала за святотатством так же бесстрастно, как бесстрастно сверкали на столе, вместе с кусочками золотой оправы, камни, неповрежденные и все такие же прекрасные, несмотря на то что их вырвали с корнем.

Утром Элизе куда-то ушел, но к завтраку явился по звонку, сел за стол, однако в разговор почти не вмешивался – так он был чем-то взволнован и расстроен, хотя обычно являлся вдохновителем, душою застольных бесед. Его смятение передалось королеве, не возмутив, однако, безмятежности ее улыбки и спокойного звучания ее контральто. Завтрак кончился, а они долго еще не могли подойти друг к другу и поговорить на свободе, – их связывал этикет, правила поведения, принятые в этом доме, а также присутствие фрейлины и ревнивый надзор г-жи Сильвис. Наконец пришло время начинать урок. Пока маленький принц усаживался и раскладывал книжки, Фредерика завела с Элизе разговор:

– Что с вами?.. Что меня еще ждет?..

– Ах, государыня!.. Все камни – фальшивые…

– Фальшивые?..

– Да, весьма искусная подделка… Как же это могло случиться?.. Когда? И кто этим занимался?.. Значит, в доме завелся вор!

При слове «вор» Фредерика страшно побледнела. В порыве гнева и с отчаянием во взоре она процедила сквозь зубы:

– Вы правы… В доме есть вор… и мы с вами отлично его знаем… – Затем быстрым движением схватила Меро за руку, как бы заключая с ним тайный союз: – Но мы его не выдадим, правда?

– Никогда!.. – сказал Меро и отвел глаза: они поняли друг друга с полуслова.