Книга: Фабрика мухобоек - Анджей Барт

Дальше...

Это безымянный рассказчик от первого лица (не факт, что автор, ой не факт), наш современник, то ли историк, то ли исследователь творчества Кафки. Он знает о своей болезни и даже не спрашивает, ломая руки в тоске: кукушка, кукушка, сколько мне жить осталось? — нет, он прекраснейшим образом осведомлён, что кукушечка его уже поехала бесповоротно. Он даже понимает, что всё происходящее — это его полусон-полубред:

Внезапно Дора дёргает меня за рукав и со страхом указывает на что-то взглядом. Я потрясён — настолько, что едва не очнулся у себя во Вроцлаве.

Вот это его неординарное состояние — осознание собственного сдвига по фазе — пристальное моё внимание привлекло. Я-то, честно говоря, больше других напастей опасаюсь как раз умом тронуться: ведь об этом и не узнаешь даже, оно только окружающим будет заметно и очевидно :(( божечки, только не это, а ведь есть предрасположенность, увы, но мы сейчас не об этом, давайте вернёмся к нашим мухобойкам (или мухоловкам? у переводчика не сложилось однозначного мнения на этот счёт; собственно, диковатое название книги — моя единственная к ней претензия). Поначалу линии (1) Регины, Хаима и Марека и (2) «я» и Доры, о которой речь ещё впереди — развиваются параллельно, кажется даже, что всё-таки в разных временах, а вот уже Регина вдруг оказывается тётей Павла, друга рассказчика, но это семечки по сравнению с тем, что (чуть не написала «чту»,почему-то в доставшейся мне электронке эта опечатка раз двадцать встретилась, что/чту такое) рассказчик видит Марека, который смотрит на него из окна третьего этажа замкнутого, как бутылка Клейна, здания суда. У меня, честно говоря, в этом месте возник вопрос: а кого оттуда видит Марек? Как выясняется, «одного из циркачей» (это рассказчик и его друг Юрек; почему циркачи? — видимо, потому, что они в современной одежде, которая Мареку представляется нелепой). Процесс над Румковским тем временем идёт своим чередом. Один за другим вызываются из небытия давно мёртвые свидетели — положительные и отрицательные, вымышленные и реально существовавшие. Сгибается под грузом обвинений красивый и гордый прежде седой человек на скамье подсудимых. Он хотел как лучше.

Несёт ли человек, исполняющий чужие приказы, хоть какую-то ответственность за содеянное?

Удивительная особенность текста — он действительно по-цирковому как-то, с изяществом канатоходца даже скорее, движется точно по грани между сжимающей горло трагедией и абсурдистским фарсом. Странным образом подсветил мне читаемое баш:

Человек, обвиняемый в злоупотреблении рекурсией, приговорён к двум годам суда

Вот что-то эдакое, как в воду глядели. Хотя за Хаима по-настоящему больно и страшно, но и он страшен в своей убеждённости, что творил добро — то ли какое мог в навязанных обстоятельствах, то ли как он его понимал. Хаим одновременно и символ, и жертва — как и любой из присутствующих на странном (Страшном?) суде. «Ради участия в таком процессе стоило расстаться с жизнью», — перегибает палку защитник Румковского Борнштайн. При этом попавшие в… замок? ну, пусть здание суда — заметно менее свободны в своих перемещениях, чем рассказчик и почему-то его Дора. Им двоим даже удаётся попутешествовать по Лодзи. Я, замороченная фантазией автора, до самого конца не могла определиться: Дора — наша (и рассказчика) современница или всё же пленница Лодзинского гетто и прошлого? Финал повести по-настоящему, ошеломляюще страшен. Последующая цитата относится не только к подсудимому, но и к зрителям суда / читателям книги:

…и вы, как и все остальные, до последней минуты надеялись, что из душа пойдёт вода…