Текст книги "Вперёд в прошлое"

* * *

Еще одним местом сборищ молодых и маститых писателей «левого» и «правого» направления был легендарный ЦДЛ. Центральный дом литераторов со знаменитым рестораном в Дубовом зале. В ЦДЛ я попал вскоре после того, как стал своим в «Юности». ЦДЛ находился рядом со зданием журнала, и в него официально впускали только членов Союза писателей и сотрудников редакций и издательств. Впервые меня привел туда художник из нашего журнала Иосиф Оффенгенден. И ЦДЛ стал моим домом, где я обедал, ужинал, играл на бильярде, сражался в шахматных турнирах... Ресторанные официанты, и особенно молодые официантки, относились к нам с плохо скрываемой симпатией, позволяя время от времени питаться «в кредит».

Часто наши посиделки затягивались до полуночи. Кое-кто, перебрав, засыпал прямо за столом. В таких случаях в зале появлялась администратор Эстезия Петровна и дикторским голосом оповещала: «Ресторан закрывается! На воздух, товарищи! Все на воздух!»

Поэты, особенно молодые, читали друг другу свои стихи. И каждый пытался убедить собрата по перу в том, что именно он по-настоящему продолжает традиции Пушкина и Лермонтова. Диспуты переходили в шумные ссоры, иногда заканчивавшиеся драками с кучей нецензурных выражений и оскорблений. Многие стычки происходили на почве разной идеологической направленности. Были истинные патриоты, были ярые комсомольцы, готовые перегрызть горло всяким «евтушенкам» и «вознесенским»... На одном из собраний молодых писателей представитель партийной поэзии с трибуны заявил: «Спасибо родной партии за то, что она очистила поэтический воздух от разных «пастернаков».

После драк и неспортивного поведения дирекция ЦДЛ вывешивала на входе объявления типа «Петрову Петру Петровичу вход в ЦДЛ запрещен».

Василий Аксенов однажды мне сказал: «Арканыч! ЦДЛ – удивительное место! Можно прийти туда голодным, без денег, без бабы, а уйти сытым, с десяткой в кармане и с симпатичной бабой. А можно прийти сытым, с полным карманом денег, с красивой бабой, а уйти голодным, без гроша в кармане и без бабы».

Самое интересное, что сегодня, спустя много лет, с теми, с кем у меня были серьезные идеологические разногласия, – нормальные, добрые отношения. И мы со вздохом констатируем: «Да-а... Хоть мы и ненавидели тогда друг друга, но ЦДЛ был для всех островом свободы».

Ароматом того цэдээльского времени я попытался насытить иронический рассказ «Восстановление вчерашнего черепа по сегодняшнему лицу», написанный во второй половине 70-х...

ÖÄË. Íà ïåðåäíåì ïëàíå Âàñèëèé Àêñåíîâ è Àíäðåé Âîçíåñåíñêèé.

ВОССТАНОВЛЕНИЕ ВЧЕРАШНЕГО ЧЕРЕПА ПО СЕГОДНЯШНЕМУ ЛИЦУ

От автора. Желая оградить себя от возможной критики данного ненаучного произведения, автор предупреждает, что сие сочинение есть не что иное, как плод исключительно здорового воображения автора, результат его необузданной фантазии и кропотливых наблюдений. Автор надеется, что у читателей, которые все примут за чистую монету, волосы на голове встанут дыбом. Автор не намерен называть прототипы, но думает, что они сами себя узнают в героях, с которыми им предстоит встретиться сию же минуту.

Что же касается героев, упомянутых ниже, то автор просит принять свои искренние уверения в величайшем к ним уважении.

Байрон появился в Литературном кафе, как и обещал, в 16.30. Тургенев уже ждал его за столиком возле рояля. Увидев Байрона, Тургенев свистнул.

– Привет, старик! – сказал Байрон, усаживаясь напротив Тургенева.

– Ты почему хромаешь? – спросил Тургенев.

– Да загудели этой ночью у Державина, – ответил Байрон. – Гёте приехал из Германии, привез потрясную переводчицу. Ноги от шеи! Ну, взяли четыре по ноль семьдесят пять, и у Гёте еще литр «Мозельского» был... В полпервого Фонвизин завалился из Дома кино с двумя телками и с какой-то певичкой из Франции... Она у него в «Недоросле» снималась...

– Виардо?! – насторожился Тургенев.

– Блондиночка.

– Она, – мрачно произнес Тургенев. – Вот скотина!

– Ну, туда-сюда, – продолжал Байрон. – Гёте насосался и начал танцевать с телками, а я, значит, переводчицу стал утешать этим самым «Мозельским», черт бы его побрал, и так наутешался, что, веришь, не помню, как отрубился. Очнулся в ванне, весь мокрый. Выхожу – уже утро. Державин в сосиску. Я на балкон, а там почему-то лошадь стоит. Хотел оседлать, в стремя не попал, и – с балкона... Хорошо, хоть второй этаж был... А все с «Мозельского»!

– Да-а, – сочувственно сказал Тургенев, – мешать – дело последнее.

– Выбрали, мальчики? – спросила подошедшая официантка Люба.

– Значит, так, Любаня, – весело потирая руки, начал Тургенев. – Маслица... И триста водочки.

– И еще бутылочку, чтоб потом недозаказывать, – уточнил Байрон.

– Жора, – неуверенно сказал Тургенев и положил Байрону руку на плечо.

– Спокуха! – сказал Байрон. – Я ставлю. Сегодня аванс получил за «Чайльд-Гарольда».

Байрон царским движением опустил руку в смокинг где-то в районе сердца, но денег при этом не показал.

В этот момент в ресторане появился высокий худой человек с большой черной бородой. Его опытный охотничий взгляд заскользил по столикам и зафиксировался на Байроне. Быстро прикинув что-то в уме, бородатый прицельной походкой направился к роялю.

– Здорово, мужики! – бодро крикнул он.

Тургенев молча кивнул, а Байрон почему-то полез в карман и достал газету. Бородатый некоторое время постоял возле столика и обратился к Байрону:

– Жора! Ты не можешь одолжить пятьсот рублей на полгода?

– Откуда у поэта такие деньги? – ответил Байрон, делая вид, что читает газету.

– А рубль до завтра? – спросил бородатый.

– Меня сегодня Ваня кормит, – сказал Байрон и многозначительно подмигнул Тургеневу.

– Мне вообще-то пятерку Герцен должен, – без особой уверенности промямлил бородатый, – но он в Лондоне...

– Взыщи с Огарева, – посоветовал Байрон.

– Неудобно, – сказал бородатый. – Он с бабой сидит.

– Возьми у Алябьева, – предложил Байрон. – У композиторов до хрена денег... Представляешь, Ваня, он с одного только «Соловья» по восемьсот в месяц стрижет!..

– Пожалуй, и вправду возьму у Алябьева, – сказал бородатый, но с места не сдвинулся, а почему-то сел рядом.

– Познакомься, Ваня, – с тревогой взглянув на бутылку, произнес Байрон. – Это Аксаков. Прозаик.

– Выпьете с нами? – осторожно спросил Тургенев, ища глазами чистую рюмку.

– Можно отсюда, – сказал Аксаков, пододвигая Тургеневу фужер.

Когда фужер наполнился до краев водкой, Аксаков сказал:

– Хватит.

Байрон заказал еще двести пятьдесят, и в этот момент в зале появился Гоголь. На нем не было лица.

– Коля! – закричал Аксаков. – Коля! Давай сюда!

Гоголь подошел и мрачно взглянул на сидевших.

– Садись, Коля! – кричал Аксаков. – Это мои друзья! Тургенев и Байрон.

Гоголь сел.

– Ваши «Записки охотника» – сплошное паскудство! – закричал он на Тургенева. – Помещик не имеет права знать народную душу!

– А вы мое «Накануне» читали? – аккуратно спросил Тургенев.

– А я не читатель! – рявкнул Гоголь. – Я писатель! Понял?!

– Чего ты, Коля, завелся? – стал успокаивать Гоголя Аксаков. – Свои ребята. Ваня из Спасского-Лутовинова, Жора из Англии...

– А это ты видел? – заорал Гоголь и ударил кулаком по столу.

Он поспешно достал из портфеля и положил на стол вчетверо сложенный лист бумаги. Аксаков развернул лист и прочитал:

– «Письмо Белинского Гоголю»? Григорьич?.. На тебя бочку катит?!

В это время от соседнего столика к ним подошел аккуратно одетый Добролюбов.

– Безобразие! – произнес он поставленным голосом. – Не дом, а конюшня! Весь день работаешь, устаешь, приходишь отдохнуть, а вместо этого мат, как на вокзале!

– А что ты такого написал, что уже устал? – отрезал Аксаков.

Добролюбов пожал плечами и пошел жаловаться дежурному администратору – княгине Эстерхазе.

Подсеменил совершенно бухой Гнедич и сел мимо стула. Встал и снова сел мимо стула. Наконец сел на стул. И упал.

– Сочинил эпиграмму на Гоголя! Хотите? – затараторил Гнедич и, не дав никому опомниться, выпалил:

 
До середины Днепра
Долетит редкий птиц.
Любит Моголь с утра
Гоголь из двух яиц!
 

Подошла официантка Люба и зашептала на ухо Байрону:

– От столика у окна вам, Жорж Гордонович, просили послать две бутылки шампанского. Не велели говорить, от кого, но я скажу: там Руставели гуляет...

– Могу примазать, – затараторил Гнедич. – Если послать Руставели две бутылки, он в ответ четыре пришлет. Мы ему – четыре, он нам – восемь. Можем нажиться!

– А если он не пришлет, кто платить будет? Пушкин? – мрачно спросил Тургенев.

– А вот есть эпиграмма на Руставели, – пискнул Гнедич. – Хотите?

 
Господа! Не удивитесь!
Есть в Тбилиси речка Кура.
Ах ты, витязь! Ах ты, витязь!
Ах ты, витязь! Ах ты, шкура!
 

– Парни! – сказал Тургенев. – Предлагаю выпить за Байрона – талантливого поэта и моего друга!

– Ваня, я – пас, – сказал Байрон. – Мне надо позвонить...

И Байрон тяжело поднялся из-за стола.

– Бабки оставь! – строго произнес Тургенев.

– Старик, что за шутки? – обиделся Байрон.

– Оставь деньги! – строго повторил Тургенев.

– Ваня! – Байрон положил Тургеневу руку на плечо. – Мне надо бабе позвонить...

– Виардо? – мрачно спросил Тургенев.

– Иван! – укоризненно сказал Байрон и направился к выходу.

Криво усмехаясь, Тургенев проводил Байрона взглядом до самого выхода и, когда тот пропал из виду, процедил:

– Графоман! Тварь английская!

Гоголь уснул, уткнувшись носом в сациви, а Тургенев, Аксаков и неизвестно откуда взявшийся Бенкендорф читали вслух письмо Белинского.

Оставив Гоголя на попечение Аксакова, Тургенев пошел одеваться. Возле буфетной стойки рвало братьев Гримм.

«Почему сюда пускают не членов Союза?» – подумал Тургенев.

У столика администратора княгиня Эстерхазе говорила в телефонную трубку:

– Софья Андреевна, миленькая, забирайте своего... Граф опять плох... Шумит...

Граф Толстой стоял в раздевалке, широко расставив босые ноги, и абсолютно стеклянными глазами оглядывал одевающихся.

Заметив Тургенева, граф что-то смекнул, ожил и, подойдя к нему, ни с того ни с сего двинул его в ухо.

– Стилист сраный! – гаркнул Толстой.

Тут же на нем буквально повисли гардеробщик Сеня и Достоевский.

– Успокойтесь, Лев Николаевич! – бурчал Достоевский. – Вы же – зеркало...

– Я зеркало не разбивал! – пытался вырваться граф.

– Безобразие! Позор-то какой! – урезонивал гардеробщик Сеня, беря свободной рукой двугривенный от Мельникова-Печерского. – Неужели и через сто пятьдесят лет писатели так себя вести будут?

* * *

Шестидесятые годы оставили в моей памяти много нестираемых следов.

5 марта 1963 года исполнилось десять лет со дня смерти вождя – Иосифа Виссарионовича Сталина. Вечером 4 марта мне позвонил Вася Аксенов и сказал, что ему звонил кто-то от старых большевиков и попросил прийти в шесть часов вечера следующего дня на Красную площадь, где в это время намечался митинг с участием оставшихся в живых жертв сталинских репрессий. Этот «кто-то» уточнил, что выступать на митинге необязательно, но сам факт присутствия на Красной площади Василия Аксенова с его единомышленниками был бы очень желателен.

«Сходим, Арканыч?» – спросил Вася. «Давай, – согласился я. – А почему нет?»

И мы договорились без четверти шесть 5 марта встретиться на площади Революции возле Музея В.И. Ленина. Вася сказал, что позвонит «Гладиле» (Анатолию Гладилину), Юнне Мориц, кому-то еще...

Без четверти шесть в назначенном месте нас собралось девять человек – все молодые писатели и поэты. Неожиданно у здания Исторического музея остановился «Москвич», и из него вышел Евгений Евтушенко. Мы его увидели. Он нас не заметил. Евтушенко внимательно и сосредоточенно всматривался в толпу людей, следовавших на Красную площадь. Через три минуты он сел в машину и уехал. Мы переглянулись.

«Не решился», – сказал Аксенов. «Имеет право», – сказал Гладилин...

Без пяти шесть мы уже были возле Мавзолея Ленина. Шел мокрый мартовский снег. На площади собралось довольно приличное количество разного возраста людей. Никаким митингом не пахло. Зато обратили мы внимание на большое число фотографов, которые, не стесняясь, вплотную подходили к разным людям, в том числе и к нам, и в упор «щелкали», ослепляя вспышками. Ровно в шесть часов произошла торжественная смена караула у входа в Мавзолей. Еще минут пятнадцать мы ждали митинга. Митинга так и не было. И мы решили расходиться. С нами была поэтесса из Риги. Она попросила, чтобы мы проводили ее до ГУМа, где она хотела купить что-нибудь для своего ребенка. И мы медленно по трое направились к ГУМу. Толя Гладилин, Юнна Мориц и я шли позади остальных метрах в пятнадцати. Когда мы подошли ко входу напротив станции метро, нас окружили три молодых человека и, показав серьезные удостоверения, строго предложили пройти в ближайшее отделение милиции. Нас ввели в комнату, где уже находился Вася Аксенов с пятью нашими приятелями. Короче говоря, вся наша девятка была задержана. Никаких объяснений. Никаких ответов на вопросы. Минут через сорок каждого в отдельности, называя фамилию, стали выводить на улицу. Меня вызвали последним и подвели к стоявшей у отделения милиции черной «Волге». Признаюсь, я почувствовал себя, мягко говоря, не очень комфортно. Открылась задняя дверца, и меня усадили рядом с сурового вида человеком. «Волга» тронулась. Куда меня везли? Не имел представления. Вспомнились рассказы старших товарищей об арестах в те «знаменитые» времена, и стало совсем не по себе. Немного согревала надежда на еще продолжавшуюся политическую оттепель... Я вытащил из кармана пачку «Дуката». «Не положено!» – жестко произнес сопровождающий. Машина остановилась напротив ресторана «Арагви» у большого здания. Между мной и «Арагви» величественно восседал на коне Юрий Долгорукий. И через несколько минут я был препровожден в большое помещение на последнем этаже, где уже находились остальные задержанные. В дверях стояла охрана. И снова – никаких объяснений, никаких ответов на вопросы. Юнна Мориц попросилась в туалет. «Ждите!» – сказал охранник. Через пять минут в помещение вошла вооруженная женщина в милицейской форме и повела Юнну в туалет. Я не помню, о чем мы говорили, было ли нам страшно. Скорее всего, превалировал молодежный интерес – чем все это кончится? Пытались шутить... Около десяти часов вечера опять стали вызывать по фамилиям и куда-то уводить. И опять моя очередь оказалась последней. Доставили меня в маленькую комнатку, где уже находились восемь моих друзей. За столом перед нами сидел русоволосый мужчина лет тридцати пяти, типичного вида комсомольский работник. Оглядев каждого из нас, он официальным тоном сказал: «Так. Вы стали жертвой готовившейся провокации. Желая предохранить вас от неприятных последствий, мы вынуждены были превентивно задержать вас. Возможно, это было нашей ошибкой. Но даже если это была ошибка, то это была СВЯТАЯ ошибка. Вы свободны. Извините».

В ушах до сих пор стоит выделенное им слово «СВЯТАЯ». Незабываемое словосочетание – «это была СВЯТАЯ ошибка».

Несмотря на извинение, уже через два дня в Секретариат Союза советских писателей пришло официальное письмо из соответствующих органов. В письме было сказано, что группа молодых советских писателей (поименно) клюнула на антисоветскую провокацию. Всех вызывали в Секретариат и песочили по полной программе. Кроме меня, потому что я еще не был членом Союза... Но с этого момента меня вычеркивали из состава любой туристической поездки в зарубежные страны. Одна моя знакомая девушка состояла в то время в любовных отношениях с серьезным полковником КГБ. Она и шепнула мне, что на меня есть досье с «галочкой». Забегая вперед, скажу, что «галочка» эта окончательно «улетела» лишь в 1989 году...

В 1964 году в Советский Союз приехал великий американский писатель Джон Стейнбек. Он критически относился к военным действиям США во Вьетнаме, был в добрых отношениях с Борисом Николаевичем Полевым и лоялен к нашей стране. Борис Полевой уговорил его встретиться с молодыми писателями и работниками прогрессивного журнала «Юность»

Встреча проходила в небольшом конференц-зале журнала. Мы все встали, когда вошли Борис Полевой и Джон Стейнбек. Стейнбек недавно перенес операцию на глазах и прикрывался руками от направленных на него софитов.

Борис представил гостя как знаменитого писателя и своего друга Джона, сказав, что его с Джоном сближают два фактора: «Ни Джон, ни я не любим две профессии – профессию учителя и профессию полицейского. Мы не любим никого поучать и никого наказывать. Джон ответит на любые вопросы, но постарайтесь уложиться в полтора часа».

После этого слово было предоставлено Джону Стейнбеку. Он сказал: «Я старый волк. Готов ответить на ваши самые серьезные и каверзные вопросы. Набрасывайтесь на меня, молодые волчата».

И «волчата» стали набрасываться, но как-то уж очень ласково и осторожно. Вопросы были общего порядка. Кто-то высказал «острую» мысль, что литература подобна коню, а писатель – наезднику и что задача писателя – либо нахлестывать коня, чтобы он скакал побыстрее, либо – сдерживать его, натягивая поводья, чтобы конь не сбросил самого наездника. Стейнбек молча кивнул головой в знак согласия. Кто-то попросил Стейнбека рассказать о своих встречах с Эрнестом Хемингуэем, что вызвало у него некоторое неудовольствие (у Стейнбека с Хемингуэем были непростые взаимоотношения). И он нехотя, глядя в окно, произнес: «С Хемингуэем мы встречались дважды, и, если память мне не изменяет, обе наши встречи заканчивались спором, кому платить за очередной стакан виски».

Кто-то спросил, должны ли вернуть человеку его права, если он их нарушил.

Стейнбек уточнил: «Водительские права?» Ему ответили, что не только водительские права. Стейнбек снова кивнул головой. Эти наскоки «волчат» продолжались минут двадцать, и вдруг Стейнбек сказал: «Друзья мои! У меня есть молодой друг. Ему двадцать один год. Он даже моложе вас. Он живет в Лос-Анджелесе, а я – в Нью-Йорке. Мы частенько перезваниваемся. Однажды он позвонил мне и спросил: «Джон, это ты?» – «Да, – сказал я, – это я. А это ты, Майкл?» – «Да, – сказал он. – Это я...» Наступило молчание, после которого последовала с его стороны великолепная фраза: «Ты знаешь, Джон, самая лучшая часть диалога – это молчание. Но позволить себе молчать за столь высокую телефонную плату я не имею права. Пока, Джон».

Мы зааплодировали, и Джон Стейнбек произнес: «Мои молодые друзья! Наш почти двадцатиминутный диалог больше напоминает молчание. А позволить себе и дальше молчать за столь высокую плату, какой для меня являются время и возраст, не имею права. Гуд бай!»...

На этом наша встреча с Джоном Стейнбеком закончилась. Мы потом долго сокрушались по поводу того, что не задали ему многих по-настоящему интересных вопросов – размахивали кулаками после драки. Но поздно...

В конце 1966 года судьба предоставила мне еще один, как говорят шахматисты, острейший вариант, которым я не преминул воспользоваться. Вариант этот, как выяснилось впоследствии, мог сопровождаться и жертвами...

Борис Николаевич Полевой пригласил меня в свой кабинет и, к моему полнейшему изумлению, сказал: «Доктор! От Союза писателей готовится представительная поездка во Вьетнам. Не хотите ли поехать с великими в качестве корреспондента журнала «Юность»?»

Я, конечно же, ответил, что поеду с радостью, если меня выпустят. И рассказал ему историю со святой ошибкой, после которой надо мной кружит «галочка» невыездного.

Полевой задумался ненадолго и сказал, что постарается эту проблему решить. Во Вьетнаме уже разгоралась очередная эскалация знаменитой войны. Во Вьетнам оформляли, как в капиталистическую страну, поскольку он находился в прямом конфликтном соприкосновении с США – «оплотом мирового империализма». В связи с этим процесс оформления документов был длительным и скрупулезным.

Вьетнам в то время испытывал идеологический пресс со стороны Китайской Народной Республики. Нерушимая советско-китайская дружба дала серьезную трещину. Китайские руководители называли советских руководителей «предателями и ревизионистами». Поэтому поездка в сражающуюся социалистическую страну имела и политический подтекст. СССР оказывал «братскому вьетнамскому народу» огромную экономическую и военную помощь в его борьбе с «американскими империалистами» – помощь значительно более существенную, чем помощь «китайских братьев».

Большое количество кавычек в предыдущих предложениях объясняется просто: именно такими определениями пестрели советские средства массовой информации.

Делегация виднейших советских писателей, среди которых были секретари Союза и лауреаты всякого рода правительственных премий, планировала отправиться во Вьетнам в середине июля 1967 года сроком на одну неделю.

Таким образом, Советский Союз подчеркивал свою солидарность со сражающимся народом Вьетнама. Кроме того, были подготовлены подарки вьетнамским детям общим весом около пятисот килограммов.

Эскалация войны стала носить угрожающий характер. Передовые статьи центральных газет выходили под заголовками типа «Руки прочь от Вьетнама!» и содержали недвусмысленные угрозы в адрес американских агрессоров. Все это создавало довольно нервозную атмосферу. И по мере приближения даты вылета делегации ее члены один за другим стали выпадать по разным объективным причинам – состояние здоровья, творческие планы и т.п. Короче говоря, за две недели до вылета из двадцати четырех представителей остались только двое – заведующий отделом Юго-Восточной Азии в Иностранной комиссии Союза писателей Мариан Ткачев как переводчик и я – неизвестно кто, не член Союза Аркадий Арканов как корреспондент журнала «Юность»... Поездка явно срывалась, все мое оформление (меня таки утвердили) становилось бессмысленным. И тут Мариан Ткачев сообщил мне, что ему стало известно о позиции ЦК КПСС по этому вопросу. А позиция, со слов Ткачева, была такова: срыв поездки явится плевком в лицо нашим «вьетнамским братьям» и дополнительным пропагандистским козырем для китайцев. А раз так, то делегация должна будет отправиться в любом составе...

И вот в начале июля 1967 года нас вызывали на Старую площадь в отдел Юго-Восточной Азии при ЦК КПСС. Я все-таки был уверен, что нас завернут. К тому же только что была знаменитая Шестидневная война «израильской военщины» против «свободолюбивого египетского народа», и мне казалось, что мое происхождение не обеспечит мне режим наибольшего благоприятствования ни вообще, ни тем более в дни «израильской агрессии».

Встречу эту трудно было назвать собеседованием – нормальная идеологическая накачка...

В кабинете нас принял заведующий отделом, и состоялся сорокаминутный многодумный монолог высокопоставленного работника ЦК.

Говорил он, глядя в приоткрытое окно, словно рассуждая вслух сам с собой.

Говорил о международном положении, о состоянии культуры в нашей стране, об аполитичных, с его точки зрения, высказываниях абсолютно русского поэта Владимира Солоухина. Время от времени бросал взгляды то на меня, то на Ткачева, словно проверяя, согласны мы с ним или нет.

На столе, как бы случайно, лежала недавно вышедшая книжка «Четверо под одной обложкой». Разговор о ней не возник. Она будто давала мне понять, что все под контролем, чтоб я в этом не сомневался...

И вдруг ни с того ни с сего, по-прежнему глядя в окно, он спросил, ни к кому не обращаясь: «Даяна знаете?» Здесь следует напомнить, что Моше Даян был во время Шестидневной войны главным военачальником израильских вооруженных сил. Я после некоторой паузы ответил, что знаю, кто такой Даян, но, естественно, лично с ним не знаком. И тут он опять меня оглоушил: «А я знаком. Мишка Даян... Полковник... Нашу академию окончил... И вон как арабов расколошматил...» Мы с Ткачевым переглянулись, не зная, как реагировать на этот невероятный и неожиданный пассаж. И я спросил с осторожностью: «А нельзя ли этот факт использовать для установления приличных отношений с Израилем?» Он вздохнул и сказал: «Поздно...» Еще некоторое время смотрел в окно и, наконец, произнес столь желанную и радостную для меня фразу: «Мы не имеем права отменять поездку во Вьетнам. Вы поедете».

Когда мы выходили из кабинета, он то ли в шутку, то ли всерьез, приказал мне: «Вы назначаетесь главой делегации!» – «Нас всего двое, – сказал я. – Можно мы будем главами делегации поочередно?» Он слегка улыбнулся: «Это ваше право, но помните, что на вас возлагается серьезная ответственность»...

Все необходимые выездные документы мы получили без всяких осложнений и вылетели во Владивосток. Почему во Владивосток? Потому что Китай отказал двум «ревизионистам» в получении транзитной визы, и нам предстояло плыть во Вьетнам морским путем.

В течение двух недель мы жили во Владивостоке, ожидая, пока сухогрузное судно «Магнитогорск», на котором мы должны были плыть, загрузится мукой. Может быть, кроме муки «Магнитогорск» вез и еще кое-что... Но чего не знаю, того не знаю...

И вот 27 июля грузовое судно «Магнитогорск» отшвартовалось и взяло курс на вьетнамский порт Хайфон. «Магнитогорск» был построен аж в 1932 году и двигался с максимальной скоростью в одиннадцать узлов.

Капитанил на «Магнитогорске» Марк Алексеевич Мельников. Ему не было еще и пятидесяти. В течение почти двенадцати суток плавания он вместе со штурманами каждое утро изучал английский язык. Самому младшему штурману было двадцать четыре года. Самому старшему – тридцать четыре. Экипаж судна отличался молодостью. Почти все моряки шли во Вьетнам впервые. К моему удивлению, кое-кто из матросов интересовался личностью Бориса Пастернака.

Для палубной вахты предназначались двенадцать касок, которые необходимо было надевать по тревоге и в которых мы вместе с экипажем фотографировались. В Тонкинском заливе нас стали облетать черные, похожие на дельфинов, американские «фантомы». Пролетали на уровне бортов нашего судна. Один летел по нашему курсу, другой – в противоположном направлении. Страха, честно признаться, не было. Все заглушало любопытство. «Фантомы» пролетали на расстоянии каких-нибудь пяти метров от борта, и американские пилоты весело помахивали нам руками. В их задачи входило определить, не везут ли советские суда под мешками с мукой оружие и боеприпасы. И, не обнаружив ничего подозрительного, летчики желали кораблю семь футов под килем.

Во Владивостоке я купил книгу о тайфунах. Она очень заинтересовала капитана, и он не выпускал ее из рук. На восьмой день плавания нас обогнало шедшее параллельным курсом судно под флагом Либерии. Судно это шло со скоростью около восемнадцати узлов, и стоявшие на палубе разноцветные моряки весело улюлюкали, подшучивая над нашей не самой большой скоростью. Вышедший на палубу наш капитан сказал, когда судно скрылось за горизонтом: «Впереди тайфун. С такой скоростью они попадут ему прямо в «глаз». Тогда-то я и узнал, что у тайфуна есть центр («глаз») и крылья.

Íà ïóòè â ïîðò Õàéôîí.

Судно, попадавшее в «глаз», практически не имело никаких шансов на спасение... Через сутки наш радист стал получать сигналы SOS, исходившие от того самого либерийского судна. Еще через несколько часов сигналы о спасении прекратились... Капитан Мельников с грустной улыбкой сказал: «Как хорошо, что мы еле двигаемся...»

Несмотря на полувоенную дисциплину (судно-то все-таки было гражданским), мы позволяли себе мелкие радости... Среди экипажа была единственная особа женского пола – медицинская сестра весьма симпатичного вида. Мне показалось, что мы приглянулись друг другу. И однажды ночью, когда мы выпивали со старшим помощником в его каюте, я изъявил желание навестить сестричку в ее кабинетике. «Дело хорошее, – благословил меня старпом. – Желаю успеха!» И я направился на свиданку, надеясь, что все получится. К тому времени мы уже находились в крыле тайфуна, и бросало нас изрядно. Я уже спускался по ступенькам к кабинету медсестры, и в этот момент нас сильно кинуло, и я долбанулся лбом о металлическую переборку... С рассеченным лбом, окровавленный, я вошел в кабинет. Лида оказала мне первую помощь и круто забинтовала мою голову.

Мне, естественно, ничего не оставалось, как вернуться в каюту старпома.

Когда я вошел с обмотанной бинтами головой, он взглянул на меня и весело спросил: «Чем это она тебя так е...нула?» И мы продолжили...

Днем жара была страшная. Скрыться некуда. В машинном отделении под вентилятором было +56 по Цельсию. Тогда я еще не представлял, что во Вьетнаме окажется значительно жарче и в прямом, и в переносном смысле слова.

6 августа мы сошли на берег сражающегося Вьетнама, где вместо предполагавшейся недели провели больше месяца... Забегая вперед, скажу, когда я вернулся, мне долго казалось, что я стал лет на десять старше и значительно мудрее моих сверстников.

В Ханое нас поселили в одной из лучших гостиниц. Гостиница была полна корреспондентов из многих стран: французы, немцы, голландцы, финны, даже один американец... Пять-шесть раз в день объявлялась воздушная тревога, и начинались бомбежки. Все корреспонденты тут же разъезжались, чтобы все видеть своими глазами и объективно комментировать. Все, кроме нас с Марианом Ткачевым. В течение недели возле нашего номера стоял вооруженный солдат и по тревоге в приказном порядке провожал нас в бомбоубежище... Нелепица этого акта была очевидной – для чего мы приехали? Для того, чтобы бегать несколько раз в день в укрытие, а потом расспрашивать иностранных корреспондентов, что и как было? Ткачев позвонил в наше посольство. Ответили, что ничем не могут помочь, так как сами находятся в положении заблокированных. Но Мариан был уважаемой фигурой во Вьетнаме. Он знал вьетнамский язык лучше любого коренного вьетнамца, он переводил на русский язык произведения лучших вьетнамских писателей, в его активе были переводы стихов самого Хо Ши Мина (!)... И он в жесткой форме настоял на встрече с секретарем Коммунистической партии по вопросам идеологии То Хыу. Тот принял нас и страшно удивился факту нашего почти домашнего ареста. Он улыбнулся, сказал, что это – явное недоразумение, вызвал своего помощника, что-то ему шепнул, и через десять минут помощник вручил нам «ксиву», которая в нашем понимании означала, что нам разрешено ВСЕ и ВСЮДУ! На следующий день у гостиницы нас ждала небольшая военная машина типа газика. Рядом с водителем сидел вооруженный пистолетом сотрудник. Ткачев сказал, что это охранник с функциями переводчика. Я поинтересовался, зачем нам еще один переводчик? Мариан ответил, что это даже хорошо. «Он, – сказал Ткачев, – будет говорить нам то, что ему велено, а я буду делать вид, что ничего не понимаю. Таким образом, у нас будет представление обо всем, что мы увидим».

Мы взяли кое-какие необходимые вещички, подарки для детей, загрузили их в газик и отправились. Но сначала заехали в наше посольство. Посол, узнав о наших «привилегиях», настоятельно попросил записывать все, что мы увидим, до мельчайших деталей. «Мы в осаде как ревизионисты. Мы фактически ничего не знаем об истинном положении дел во Вьетнаме. В нашем распоряжении только официальная, идеологически процеженная информация»...