Текст книги "Вперёд в прошлое"

А дальше все так, как его жена рассказала.

Когда была налажена система переливания, когда были введены сердечные, когда все было готово, я подмигнул сестре и сказал весело:

– Ну, начнем?

Она ничего не ответила, и я пинцетом отбросил белую простыню, до пояса покрывавшую неподвижное тело...

С поля зрения исчезло все. Глаза выхватили только ноги. Только безжизненные ноги.

Ноги, которые еще час назад, подчиняясь корковым импульсам, помчались навстречу пьяному дебилу, чтобы продлить жизнь этого дебила еще на сорок-пятьдесят лет. Ноги, которые два часа назад, подчиняясь корковым импульсам, куда-то очень спокойно шли. Ноги, которым мало ли куда предстояло идти завтра...

Я видел только эти ноги, которые сейчас еще соединялись с телом их хозяина непонятно почему уцелевшими грязными лоскутиками кожи.

Я вдруг впервые за все время почти материально ощутил, что эти ноги совсем недавно принадлежали живому человеку. Живому. Что передо мной на столе лежит не препарат, не фантом, не труп. Живой человек, на месте которого я сразу представил своего отца, мать, Лошадь, Ивана Андреевича, себя... Я испытывал страшную физическую боль, как будто все это произошло со мной, а не с ним – лежащим на столе незнакомым человеком.

На этом операционном столе я вдруг увидел совсем рядом жизнь и смерть, которые соединялись друг с другом этими непонятно как уцелевшими грязными лоскутиками кожи. Я почувствовал себя вовлеченным в рукопашную схватку между жизнью и смертью. И в этой схватке я мог драться только на стороне человека, который лежал на операционном столе.

Я понял, да, я понял, что любая моя ошибка, любой неосторожный шаг будут расцениваться как предательство и шпионаж в пользу смерти...

И мне вдруг на мгновение стало страшно...

Мне захотелось не принимать участия в этой схватке, а просто наблюдать ее со стороны, бессмысленно держась, подобно Лошади, за крючки, или, еще лучше, не знать о существовании таких схваток...

Почему я не пошел в геолого-разведочный?..

Мне очень захотелось проснуться, именно проснуться. Но я не мог проснуться, потому что я не спал. Я стонал перед операционным столом, на который пикировала смерть. И человек на столе не мог сам от нее защититься...

– Вам плохо, доктор? – будто пронзил меня голос сестры.

Это заставило меня схватить протянутые мне ножницы, и я перерезал грязные лоскутики кожи. Бой начался.

Забулькал в белой эмалированной кружке набираемый мною новокаин.

– Давление? – крикнул я.

– Почти никакого, – ответила сестра.

– Лобелин!.. Строфант!..

Булькал новокаин и со свистом выходил из шприца в размозженные мышцы... Я уже ничего не замечал. Я видел только инструменты и рану.

– Пульс? – крикнул я.

– Появился, – услышал откуда-то издалека.

Порядок! Все будет нормально...

Все будет нормально... Пульс появился... Я действовал очень быстро. Во всяком случае, мне так казалось... Скальпель выскользнул из рук. Я машинально потянулся за ним к полу...

– Куда?! – заорала сестра. Она уже протягивала мне новый.

– Давление? – бросил я.

– По-прежнему...

– Еще лобелин с кофеином!

Как трудно оттягивать мышцы!..

Сестра одной рукой стала тянуть ретрактор.

Я начал пилить. Как дико будет очнуться этому человеку в больничной палате и почувствовать пустоту там, где раньше были ноги... Я пилил... Потом у него возникнут фантомные боли... Вдруг начнут чесаться несуществующие ноги... Я кончил пилить...

– Давление?

– Пятьдесят верхнее, доктор.

– Порядок! Все будет нормально!

Я ослабил жгут. Слабыми струйками появилась кровь... Короткими очередями заговорили зажимы... Ух, как обрадуется моя мать, когда я расскажу ей про эту операцию!.. Я обязательно специально приеду из Москвы и проведаю этого человека...

– Пульс пропал, доктор. Я сделаю еще строфант... – таинственно сказала сестра.

Нет, не может быть! Как это – пропал пульс? Ведь он же появился...

Я не мог себе представить, что появившийся пульс может опять пропасть. Появится. Все будет нормально...

Я не чувствовал жары от верхней лампы, я ничего не чувствовал.

Операционная слилась в какой-то сплошной бело-желтый фон, на котором проглядывались расплывчатые белые фигуры.

– Вроде бы ничего получилась культя, – с удовлетворением отметил я, когда стал стягивать кожу швами. – Подберет протезы и будет ходить... Готов узел. Сначала на костылях, потом с палочкой... Готов узел... Только бы жена не оказалась сволочью. Готов узел. А может, он и не женат... Готов узел... Найдется человек, который выйдет за него замуж... Одна нога готова... – Я взял палочку с йодом. – Давление? – крикнул я.

– Начинай вторую, – услышал я напротив себя. – Я сам за всем прослежу.

По другую сторону стола оказался Иван Андреевич. Он, очевидно, уже закончил свою операцию... Рядом с ним стояла Лошадь и завистливыми глазами ловила каждое мое движение...

И я все повторил с самого начала.

Иван Андреевич следил за пульсом и давлением, и мне стало совсем спокойно.

Я целиком ушел в операцию, и смерть отступила куда-то далеко-далеко... Когда я дошел до швов, я даже мысленно запел. Я был просто счастлив, что сделал первую свою самостоятельную операцию.

Я был так увлечен, так уверен и так спокоен за исход, что, конечно, и не предполагал, что последние стежки, и аккуратные культи, и палочки с йодом, и стерильные повязки уже совсем были не нужны человеку, лежавшему на столе...

– Все, – сказал Иван Андреевич и сдвинул свою шапочку с затылка на брови.

– Как это «все»? – каким-то чужим голосом переспросил я.

– Все, – повторил он. – Все так, как и должно было быть...

Только тут я по-настоящему понял, что означало это «все».

– Адреналин! – прохрипел я. – Большую иглу и адреналин!

Сестра вопросительно взглянула на Ивана Андреевича.

Он кивнул.

Я схватил иглу и всадил ее почти на всю длину туда, где должно находиться сердце. Нет! Он не мог умереть! Не мог умереть человек, которому я сделал операцию! Я выдавил в иглу три шприца адреналина.

– Помогает только иногда, – сказал Иван Андреевич, – но не в этом случае.

Все вокруг стало вдруг приобретать реальные очертания, как на листке фотобумаги, который бросили в проявитель. Белые квадраты кафеля, черные квадраты окон, гладко выбритое лицо бывшего человека, следы земли на левой щеке...

Откуда-то появились страшная слабость и ноющая боль в пояснице.

И только две мысли: «Умер... Не может быть... Умер... Не может быть... Умер... Не может быть...»

– Заполнишь историю болезни, опишешь операцию, проставишь причину смерти, – отчетливо произнес Иван Андреевич.

– А... кто это? – у меня пересохли губы и пропал голос. Я ничего не знал об этом человеке.

– А кто его знает – кто, – совсем просто сказала нянечка. – Документов при нем никаких... Суббота ведь... Небось не на работу шел устраиваться...

Она нагнулась, закрыла простыней таз, в котором лежали ноги, и понесла этот таз из операционной.

Я стоял в каком-то оцепенении и не мог оторвать глаз от того, что лежало на столе.

– А ты чего? Совсем расквасился? – осторожно заговорил Иван Андреевич. – Ты не квасься. Ты молодец... А его-то уже ничего не спасало. Это мне сразу ясно было. Кабы на полчаса раньше. А ты все отлично сделал. Теперь навсегда запомнишь...

– Если бы была хоть малейшая надежда, вызвали бы второго хирурга? – спросил я, глядя на мертвого.

– А ты считай, что он не умер. Ты все сделал правильно. Для тебя он не умер.

– Значит, обманули, – совершенно убито сказал я и вышел из операционной.

Я сидел в дежурке один на табуретке и смотрел в темноту окна.

В принципе не имело никакого значения, обманул меня Иван Андреевич или не обманул. Видимо, он прав. Если бы на полчаса раньше... Я мысленно повторил весь ход операции. Сестра отвозила его в палату... Я сидел всю ночь у его постели... Он поправлялся... Я хлопотал о его протезах... Он был первым человеком, которого я спас... Если бы на полчаса раньше... И я опять думал об одном и том же... И еще я думал о том, что кончилось что-то для меня этой ночью... И что-то новое началось... Но не понимал, что именно кончилось и что началось...

Потом, как в тумане, уселся рядом со мной Иван Андреевич и стал говорить, что вот так именно и становятся взрослыми, что только тогда приходит мужество, когда сам видишь, как жизнь переходит в смерть.

Потом я, не раздеваясь, распластался на койке. А он все говорил, говорил, пока я не отключился.

Все утро мне казалось, что у меня должны появиться седые волосы. Я долго смотрел в зеркало, но не обнаружил, к сожалению, ни одного. Только синяки под глазами.

– Серебро ищешь? – улыбнулся Иван Андреевич.

Я промолчал.

– Будут еще у тебя серебряные ночи.

Шел из больницы по той же тропинке, той же рощей, что и вчера. Шел, и мне действительно стало казаться, что он не умер. И что иду я не после первой, а после обычной очередной операции. Кончики пальцев у меня перепачканы йодом. И это тоже обычно...

А роща принимала свой воскресный вид.

Навстречу попадались знакомые и незнакомые. Многие меня за два месяца уже знали. Кланялись и говорили:

– Здравствуйте, Сергей Михайлович!

И, казалось, они знали, что я провел успешную операцию. И, казалось, оглядывались мне вслед и говорили таинственно тем, кто не знал:

– Это Сергей Михайлович.

И как-то я не очень-то и переживал о вчерашней несостоявшейся встрече с Валечкой. И мне казалось, что была уже такая встреча – только не вчера, а значительно раньше.

И когда я вошел в дом, Саня тут же сказал мне, что Валечка вчера в двенадцать ночи ушла мне навстречу и ему интересно, встретил ли я ее.

Я ничего не ответил и стал лениво, по-мужски стаскивать с себя кеды.

Саня сказал, что, судя по моему виду, я великолепно провел с ней время, и спросил: «Как она?»

Я было хотел ответить, что все в порядке, но вместо этого стянул с себя шаровары, улегся на свою раскладушку и безразлично сказал:

– Да не было ничего.

Как-то расхотелось мне врать. Тем более что Лошадь все равно рассказала бы правду...

* * *

Приближались распределение и выпускные экзамены. И вновь очередная романтическая вспышка едва не привела меня к трудно просчитываемому варианту. Я вбил себе в голову, что должен по окончании института уехать в город Норильск и там начать хирургическую карьеру.

При распределении моя просьба была удовлетворена, и я стал готовиться к жизни за Полярным кругом... Но... Опять это «но».

Москва ждала Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Готовился наш ВТЭК, готовились и наши «конкуренты». В Центральном доме работников искусств, что на Пушечной улице, репетировали прекрасные джазовые музыканты под управлением Юрия Саульского – уже тогда уникального дирижера и композитора. (Спустя годы мы стали с ним близкими друзьями.) В сопровождении оркестра пели молодые, но уже известные в музыкальных кругах исполнители. В первых рядах были Ирина Подошьян и Майя Кристалинская. И вот во время одного из концертов оркестра Юрия Саульского на сцену вышла симпатичная стройная темноволосая девушка, которая сразу поразила меня своей музыкальностью и удивительным голосом. Мне сказали, что она не профессионалка, что только год назад окончила Московский авиационный институт. Это и была Майя Кристалинская. А у меня, должен признаться, активный интерес к девушке возникал прежде всего при условии, что эта девушка музыкальна и обладает чувством юмора. А уж потом – внешность и прочие прелести. А в Майе сочеталось все! И я, как говорит сегодняшняя молодежь, запал на нее...

Судьба познакомила нас 30 апреля 1957 года. В зале Политехнического музея проходил сборный концерт нескольких московских коллективов в плане подготовки к фестивалю. Выступал наш коллектив, пела Майя... После концерта пошел жуткий весенний ливень, и мы с Майей оказались в подъезде музея, где дожидались окончания этого ливня. Мы познакомились, и я пригласил ее отметить майские праздники в ресторане ВТО, который располагался на Пушкинской площади. Там собирался 2 мая весь наш ВТЭК.

И она пришла. Мы играли смешные сценки, валяли дурака, а Майя пела... И я влюбился в нее окончательно. Поздно вечером я проводил ее домой (она жила недалеко от «трех вокзалов»), и мы договорились о следующем свидании – 9 мая. Вечером 9 мая я вновь проводил ее домой и сделал ей предложение стать моей женой. И она согласилась! 1 июня мы подали заявление в загс, и 7 июня, в день моего рождения, в нашей коммуналке на Волоколамском шоссе состоялась свадьба.

Эта свадьба могла стать эпизодом для какого-нибудь фильма Феллини. Действительно, родители жениха и невесты впервые видят друг друга в день свадьбы. Кто они, откуда они? Неизвестно. Что за Майя, что за Аркадий? Непонятно. По паре родственников с той и с другой стороны. Взаимное подозрение. И у ее родителей, и у моих – твердое убеждение, что их «дитя» достойно лучшего выбора. За столом напряженное молчание. И тут встает ее отец – Владимир Григорьевич, по профессии массовик-затейник во Всероссийском обществе слепых, со зрением минус 18, в очках с толстенными линзами, и произносит первый тост. Все, как положено – за здоровье и счастье молодых, за будущих детишек... И, заканчивая тост, он говорит: «Есть у нас Аркадий Райкин, а теперь будет Аркадий Майкин!»

Родня невесты зааплодировала. У родни жениха каламбур не прошел. Владимир Григорьевич пытается пошутить – мимо дела. Напряженное молчание. Чокаются и выпивают молча. И вдруг, чтобы разрядить обстановку, Владимир Григорьевич, как профессиональный массовик-затейник, достает из портфеля кучу каких-то металлических головоломок, в которых надо было что-то сцеплять, что-то расцеплять, и раздает эти головоломки гостям. И представьте себе картину – в гнетущей тишине гости, собравшиеся за свадебным столом, напряженно пытаются разобраться в этих головоломках...

По-моему, это была первая и последняя встреча ее и моих родителей.

Мы с Майей стали снимать комнатку в квартире каких-то ее дальних родственников, возле метро «Аэропорт».

Совместно мы прожили недолго. Довольно быстро нам стало ясно, что женитьба наша – результат искреннего, романтического, но до конца не обдуманного шага. В отношении к жизни обнаружилось у нас много несовпадений. И 15 марта 1958 года (помню, это было накануне Дня выборов в Верховный Совет СССР) мы расстались...

Но благодаря нашей свадьбе я не уехал в Норильск и снова остался в Москве. На этот раз навсегда. Дело в том, что, когда Майя узнала о моем распределении, она сказала, что никуда из Москвы не поедет, что ее карьера певицы только начинается и она не собирается губить ее в далеком Норильске. Более того, она сказала, что и меня никуда не отпустит.

Ее как начинающую звезду знакомят с кем-то в Мосгорздравотделе, она пишет заявление с просьбой перераспределить меня, как ее мужа. Меня перераспределяют и направляют участковым терапевтом в поликлинику, по-моему, № 17 Тимирязевского района города Москвы... И опять я оказался на новом направлении не в результате принятого мною решения. Хорошо это или плохо, не знаю, но в переломные моменты я часто полагаюсь на волю судьбы – что ни делается, то к лучшему... Правда, потом это лучшее расценивается нередко как худшее, но умиротворяющий оптимизм нашептывает тебе: не переживай, могло быть хуже. На эту тему есть изящный анекдот о разнице между оптимистом и пессимистом. Пессимист утверждает мрачно: «Будет еще хуже». А оптимист говорит: «Хуже не будет!»

Передать словами, что представляли собой тогда отдельные жилые кварталы Тимирязевского района, где находилась моя поликлиника, весьма затруднительно. Большое количество непригодных для жилья строений барачного типа, собственные обветшалые домишки за заборами и четырехэтажные дома «школьного» типа, приспособленные под общежития. Теоретическое понятие «детская смертность» приобретало здесь зримые, реальные очертания. Вот тут-то наша гордость – бесплатная участковая система обслуживания населения – стала вызывать у меня определенные подозрения. На прием в кабинете отводилось 2,5 часа (из расчета по полчаса на одного больного). То есть пять больных за время приема. Кто устанавливал эти нормы, не знаю. Но что можно успеть за эти полчаса?! Прибавьте сюда раздевание, одевание, да еще пациентов хлебом не корми – дай возможность высказаться. Почему-то считалось, что чем больше ты нажалуешься на свое здоровье, на жизнь, на семейные неурядицы, на происки империализма, тем скорее получишь долгожданный бюллетень. Но, объективно говоря, бюллетени по болезни или по уходу за больными были единственными реальными результатами медицинской помощи населению в условиях тогдашней участковой системы. Находясь в постоянной загнанности, молодой участковый врач опускался до уровня фельдшера. Врачи-женщины еще как-то врастали в эту систему: во время приемов и посещений на дому они знакомились с разными «полезными» больными, среди которых оказывались работники магазинов, учителя, юристы, милиционеры... Что и говорить, такие знакомства облегчали врачам их жалкое существование: можно было отовариться из подсобки продуктового магазина, получить без очереди нужную справку...

А зарплата молодого врача составляла 72 рубля в месяц. Прожить на нее было крайне проблематично. Приходилось либо подрабатывать где-нибудь еще на полставочки, либо клянчить дополнительные гроши за переработку, на что администрация шла крайне неохотно.

Помню, бывало, войдешь в регистратуру забрать дневные вызовы на дом, а регистраторша уже выражает свое сочувствие: «Ох, доктор, у вас сегодня завал. Восемнадцать ваших вызовов и еще четырнадцать с участка Герасимовой. Она заболела». Берешь свои восемнадцать, берешь четырнадцать герасимовских и – вперед! Ножками, ножками...

Наверное, приносили мы все-таки какую-то пользу, но существовала опасность в запарке пропустить инфаркт, воспаление легких... Частенько выдавали бюллетени не по болезни, а по похмелью. Лично я бюллетени не жалел: лучше дать симулянту, чем не дать больному с острым сердечным приступом. Я всегда помнил анекдот: «Доктор, вы будете смеяться, но тот симулянт из 32-й квартиры сегодня ночью умер...»

Меня за эту мою мягкость долбали, лишали, но я был «неумолим». И плевать я хотел на министерские «нормативы и предписания», особенно когда речь шла о больных детях... Представьте себе разгар зимы. У меня вызов в общежитие где-нибудь в проезде Соломенной Сторожки. Прихожу: комната метров в 20–25 разгорожена пополам либо шкафом, либо какими-то простынями. На каждой половине – по семье с детьми. Холод собачий, на стенах наледь... Молодая мать. Отца нет. То ли вообще нет, то ли конкретно сейчас нет. Ребенок синюшный, закутан черт знает во что, температура критическая. Попросту говоря – «умирашка». Распеленывать или раздевать его боязно – как бы совсем не застудить. Мать плачет... Посмотришь, послушаешь и думаешь: «Черт с ними – с этими административными инструкциями! Ребенка спасать надо, а там посмотрим...» И прописываешь аж пенициллин! Ведь пенициллин тогда только входил в практику и считался дефицитным дорогостоящим лекарством. Надо было жестко мотивировать факт его выписки. Но плевал я на мотивации! А в случае малейших сомнений вызывал «Скорую», оставив направление в стационар... Через некоторое время или сестру пошлешь, или сам зайдешь по этому адресу: «Как дела?» – «Спасибо, доктор, уже получше...» Вот это «спасибо, доктор» перевешивало все административные выговоры и нагоняи.

Гордился ли я тогда своей «самой благородной в мире профессией»? Скорее нет, чем да. Иногда бывало даже неловко, стыдновато за себя и за других представителей участковой отечественной медицины. Нет, мы не халтурили! Мы трудились на пределе своих возможностей! Вот только возможностей не было почти никаких.

Пациенты относились к нам странно – любить не любили, но и особой неприязни не испытывали. Занемог человек, или переутомился, или перепил накануне – вызывается участковый врач, который обязан прийти – не имеет права не прийти. Придет врач, выпишет рецепт, которым совсем не обязательно воспользоваться, даст заветный бюллетень на три или на шесть дней, и все. Вызов участкового врача или направление в больницу НИЧЕГО НЕ СТОИЛИ! Сегодня официально участковое обслуживание тоже ничего не стоит. Официально. Люди той бесплатной медициной были избалованы, к участковым врачам относились, как к работникам сферы обслуживания. С точки зрения идеологии, наш народ гордился самой передовой и самой бесплатной медициной в мире, но в случае чего обращался к платным врачам. Неофициально.

С моей точки зрения, гордиться было нечем. Иногда я предлагал в разговорах свои идеи реформирования нашей участковой медицины. Я говорил, что если обязать население платить за каждый вызов врача хотя бы по 10 копеек, то количество необязательных вызовов резко сократилось бы – народ копейку считать умеет. Это принесло бы двойную пользу: врачи имели бы больше времени для работы с больными, а лишний гривенник им бы вполне пригодился. Но мне отвечали, что это – посягательство на святая святых, на одно из завоеваний Великой Октябрьской социалистической! И я снова натягивал пальто на белый халатик и пускался в бега по родному участку...

А здесь были и иные проблемы. Помню, подхожу я к частному домику, обнесенному забором. Калитка не заперта, но я вижу, как по двору бегает здоровенный пес и выражает свое отношение ко мне весьма недружелюбным лаем.

«Эй! – кричу я. – Эй! Доктор пришел!»

На крыльце появляется женщина: «Не бойтесь, доктор! Входите! Он у нас ласковый!.. Кузя! Замолчи! Это доктор!»

Кузя замолкает и делает стойку, а я открываю калитку и делаю первый шаг... Второго шага я уже не делаю, потому что ласковый Кузя в два прыжка достигает меня и бьет лапой по моей морде, сдирая полщеки. Затем он кусает мою правую лапу ниже колена. В это время поспевает хозяйка. «Кузя! – кричит она. – Фу, Кузя! Фу!.. Надо же! И чего это он на вас, доктор, бросился? Он же у нас такой ласковый...»

Это посещение обошлось мне введением противостолбнячной сыворотки и серией уколов против бешенства. А шрамчик от ласкового Кузи до сих пор украшает мою правую надбровную дугу.

Написал я тогда на участковую тему небольшой стишок «в стиле Сергея Есенина». Стишок этот не отличается изяществом настоящей поэзии, но я никогда себя поэтом не считал и не считаю...