Текст книги "Безжалостный"

Глава 46

Смоуквилл выглядел так живописно, что поневоле возникало желание оглядеться в поисках гномов и эльфов, которые его построили.

Все дома на Главной улице и вообще большинство домов викторианские, и декоративных излишеств так много, что Современное движение архитекторов от злобы стирало зубы в порошок.

Городок, в котором четыре тысячи жителей, расположен у самого океана. Его западные районы – заросшие кедрами склоны, спускавшиеся к воде.

У берега высились великолепные скальные замки самых причудливых форм, и ветер, если дул с достаточной силой, звучал в них голосами печальных гобоев, заунывных волынок и губных гармошек, напоминая о далекой Ирландии.

Мы остановились в кемпинге «Уорбертон», на территории которого, в тени гигантских кедров, просторно расположились симпатичные коттеджи, построенные в 1930-х годах.

Оплата наличными вперед и номерные знаки «Маунтинера» расположили к нам клерка за регистрационной стойкой, и он не попросил у меня ни кредитной карточки, ни водительского удостоверения. Я представился Кентоном Юэном, воспользовавшись именами двух моих давно убитых дядьев.

Майло лишился одного чемодана, когда мы в спешке ретировались из дома на полуострове, но устройство размером с хлебницу осталось при нем, второй чемодан с какими-то электронными штучками тоже. Плюс он получил еще один чемодан от Гримбальда. И ему не терпелось превратить в лабораторию заставленную мебелью гостиную коттеджа.

Согласно адресу, предоставленному нам Вивьен Норби, Генри Кейсес жил так близко от кемпинга, что не имело смысла ехать туда на машине. Учитывая случившееся с ним, мы решили, что будет лучше, если я пойду к нему один.

Мы с Пенни не хотели разделяться, но теперь вооружились и уже не были такой легкой добычей. Она осталась в коттедже кемпинга с Майло и Лесси.

Генри Кейсес жил в великолепном викторианском доме с большим, широким парадным крыльцом и дверью из двух половинок с окном из цветного стекла над ней.

Два с половиной года тому назад мать Генри переехала в Смоуквилл из Атланты, чтобы вести домашнее хозяйство.

Я позвонил, и дверь открыла женщина лет пятидесяти пяти. С белоснежной кожей, большими глазами, хрупкой фигурой, но сильные руки говорили о том, что она не чурается тяжелой работы, а выражение лица подсказывало, что она не отступит перед трудностями.

– Добрый день, – поздоровалась она с южным выговором.

– Миссис Кейсес?

– Мать Генри, да.

– Миссис Кейсес, меня зовут…

– Я знаю, кто вы, мистер Гринвич. Ума не приложу, почему вы здесь, но я рада встрече с вами.

Она отступила назад и пригласила меня войти.

Хотя миссис Кейсес понимала, что я надеялся повидаться с ее сыном, первым делом она пригласила меня в библиотеку, где было много книг и ни одного дивиди.

Но прежде всего внимание привлекали две картины Генри. Природа одарила его огромным талантом.

Художник-реалист с филигранной техникой, одну картину он написал яичной темперой, вторую – техникой сухая кисть[27]27
  Сухая кисть – технический прием, граничащий с живописью и графикой, работа жесткими кистями, слабо насыщенными масляными красками на незагрунтованной ткани или другой поверхности.


[Закрыть]. Его чувство света, чистота исполнения приковывали взгляд. Влияние Эндрю Уайета[28]28
  Уайет, Эндрю Ньюэлл (1917–2009) – американский художник-реалист, один из виднейших представителей изобразительного искусства США XX века.


[Закрыть] не вызывало сомнений, но темы картин он выбирал сам, как и замысел исполнения.

Отвернувшись от второй картины, я сразу перешел к делу:

– Миссис Кейсес, ваш сын дружил с Томасом Лэндалфом?

Она смотрела мне в глаза так же прямо, как Пении, и я видел, что она уже решила довериться мне.

– Да. Они были близкими друзьями.

– Генри верит, что Том Лэндалф убил жену и дочь, а потом облил себя бензином и поджег?

– Нет, мистер Гринвич, не верит.

– Пожалуйста, зовите меня Кабби.

– Спасибо, Кабби. Я – Арабелла. Белла для друзей.

– Не задавался ли Генри вопросом, что на него напали те самые люди, которые убили Лэндалфов?

– Он в этом уверен. Но полиция считает, что дело Лэндалфа закрыто. И в деле Генри никакого прогресса нет.

– Белла, люди, которые убили Лэндалфов и изувечили вашего сына… теперь пытаются убить мою семью и меня.

– Тогда да поможет вам Бог, Кабби. И я уверена, Генри захочет вам помочь. Полагаю, вы хотите его увидеть.

– Если этим я не очень нарушу его покой.

– Вы готовы к встрече? Знаете, что они с ним сделали?

– Да. Но я понимаю, есть разница – услышать и увидеть своими глазами.

– Разница есть, – согласилась Белла. – Запомните только, ему не нужны ни жалость, ни даже сочувствие. Особенно от человека, которым он восхищается, такого, как вы.

Я кивнул.

– Я его не оскорблю.

– Вы, возможно, слышали полицейскую версию о том, что Генри познакомился с какими-то людьми в баре для геев и куда-то уехал с ними, не подозревая, что попал в руки психопатов.

– Я такого не слышал.

– Это неправда. Генри – не гей, и изувечили его не геи. Его разбудили в этом самом доме, куда-то увезли глубокой ночью… и вернули двумя месяцами позже. Пожалуйста, подождите здесь. Я скажу, что вы пришли в гости.

Десять минут, проведенных в одиночестве. Я любовался двумя картинами.

Больше Генри Кейсес не написал ни одной. В возрасте тридцати шести лет его ослепили, закапывая в глаза кислоту. И кисти ампутировали в запястьях с хирургической точностью.

Возможно, потому, что он очень красноречиво говорил о живописи и культуре, не одобряя идеологическое искусство, ему вырезали язык и голосовые связки.

И теперь он жил, ничего не видя, ничего не чувствуя на вкус, лишенный простых средств общения, не имея возможности выплеснуть свой талант, все еще по эту сторону смерти, но, возможно, в самые тяжелые моменты думающий о том, а не сделать ли ему последние в этом мире шаги.

Глава 47

Большую гостиную на первом этаже, где раньше принимали гостей, превратили в совмещенную спальню, кабинет и мастерскую. Деревянный пол не застилал ковер.

Мольберты, кисти и краски предполагали, что Генри как-то продолжал работать, но никаких картин я не увидел.

С босыми ногами, в джинсах и фланелевой рубашке, он сидел на вращающемся стуле на колесиках у компьютера. Повернулся к нам, когда мы приблизились.

Его стеклянные глаза (на самом деле пластиковые полусферы), подсоединенные к глазным мышцам, двигались, как настоящие глаза, но он ничего не видел.

Он оставался красивым мужчиной, и ни по выражению его лица, ни по манере поведения не чувствовалось, что Генри признал себя побежденным.

Механические кисти (не протезы, напоминающие настоящие кисти, а роботизированные устройства с тремя пальцами) подсоединялись к культям и, вероятно, управлялись нервными импульсами.

Когда я говорил, что очень рад встрече с ним и восторгался картинами, которые видел в библиотеке (надеюсь, у него не возникло сомнений в моей искренности), он слушал с улыбкой.

Потом повернулся к компьютеру и клавиатуре и одним стальным пальцем начал печатать.

Наверное, я не смогу представить себе, какие титанические усилия потребовались ему, чтобы научиться находить нужные клавиши без помощи глаз и пальцев, которые чувствовали, к чему прикасаются.

Когда он закончил, я предположил, что могу подойти ближе и прочитать написанное, но, прежде чем сделал первый шаг, он нажал на еще одну клавишу, и синтезированный голос компьютера озвучил написанное: «Я – ваш преданный поклонник. Прочитал половину последней книги. Блестяще».

Белла указала на портативный сидиплеер и аудиоиздание романа «Джаз ясного дня» на столике у дивана.

Его мать уже объяснила причину моего прихода сюда. Он согласился ответить на мои вопросы, более того, ему не терпелось помочь нам.

Я рассказал ему о Ширмане Вакссе, о том, чего мы уже натерпелись от критика.

Ранее, в телефонном разговоре, Вивьен Норби назвала Ваксса не просто загадкой, а черной дырой. Проведя в Интернете многие часы, она не смогла выудить оттуда что-то такое, чего мы уже не знали.

Кем были его родители? Где он родился? Где учился? Кем работал до того, как появилась его книга о писательстве, которую многие университеты начали использовать в учебном процессе? Именно благодаря этой книге он и стал рецензентом национальной газеты. На эти и на многие другие вопросы ответов Вивьен не нашла.

В раздражении, предположив, что Ваксс написал что-то под псевдонимом, она начала поиск по «вакссизмам», любимым и уникальным фразам, которые повторялись в его книжных рецензиях, и эта ниточка привела ее к критику Расселлу Бертрану, который регулярно публиковался в самом известном арт-журнале страны.

Расселл Бертран разносил творчество некоторых художников и скульпторов так же яростно, как Ваксс – произведения некоторых писателей. В рецензиях Бертрана не только хватало вакссизмов. У него были те же проблемы с синтаксисом, что и у Ваксса.

Когда Вивьен попыталась найти биографию Бертрана, выяснилось, что о нем сведений еще меньше, чем о Вакссе. Скажем, на картах Гугла дом Бертрана не значился. Еще одна черная дыра. Или та же самая.

Тогда Вивьен занялась рецензиями Бертрана, составила список художников, на которых он набрасывался с особой злобой. Конечно же, в этом списке оказался и Генри Кейсес из Смоуквилла.

Наши успехи в расследовании приободрили Генри и Беллу, но я предупредил, что не надо питать ложных надежд. Мы еще не располагали вещественными доказательствами того, что Ваксс (он же – Расселл Бертран) совершал эти преступления.

Мои надежды, что Генри сможет описать похитителя, не оправдались. Большую часть времени, которое он провел у похитителей, он находился под действием снотворных.

Но, разговаривая со мной посредством компьютера, он потряс меня другой информацией: «Похититель был не один. За два месяца я слышал восемь… десять голосов. Может, больше».

Из этого следовало, если его слуху можно доверять, что мы столкнулись не с одним психом и не с парой психов, а с целой организацией. Верилось в это с трудом.

«И кое-что еще, – сказал компьютер. – Мама, покажи ему».

– Ты уверен, что это нужно? – спросила Белла.

Генри энергично кивнул.

– Пойдемте. – Она подвела меня к двум высоким шкафам. Из одного достала картину и показала мне.

Эта работа не отличалась утонченностью, свойственной картинам в библиотеке. Ей не хватало ясности, четкости, особой игры света и теней. Техника желала лучшего, образам не хватало завершенности, где-то нарушались пропорции. И тем не менее не вызывало сомнений, что все три картины созданы одним человеком, незаурядным и талантливым.

Я повернулся к Генри, чтобы спросить, как он это сделал, и увидел, что пальцами правой ноги он держит кисть, которой ловко манипулирует.

Его решимость и несгибаемая воля восхищали, но трагический факт оставался фактом: превосходный талант не мог в полной мере выразить видения души Генри.

– Он знает, что не сможет приблизиться к прежнему уровню, – пояснила Белла. – Ему приходится пользоваться моими глазами, моим описанием того, что получилось после очередного мазка. Лишь после этого он наносит следующий. Но он надеется, и я надеюсь, что со временем ему удадутся более четкие отображения того, что видит его разум, и это будет прекрасно. А если и не получится, бороться все равно стоит. Каждый образ, который он рисует, – плевок в лица этих мерзавцев. Но никто не должен знать об этом. Мы не хотим, чтобы они вернулись. Если Генри и найдет способ создавать достойные полотна… это будет его наследство, их покажут только после его смерти.

Ее преданность сыну производила не меньшее впечатление, чем самоотверженность Генри и его решимость дать выход своему таланту даже в столь удручающих обстоятельствах.

Белла убрала эту картину и достала другую.

– Его похитители и люди, которые занимались Генри, когда он был в сознании, скрывали лица под масками. Только один человек маской не пользовался. Генри снова и снова пытался нарисовать его лицо, но не думаю, что оно чем-то вам поможет. Сами понимаете, проблемы и с точностью, и с пропорциями. Да и лекарства, которыми его пичкали, изменяли восприятие.

Когда она повернула картину ко мне, я увидел уже знакомое лицо, пусть в жизни оно и отличалось от нарисованного Генри. Этот человек смотрел на меня из «Мазерати».

Часть 3
Зазу, кто есть кто. Здесь собака – там собака. Дум, зум, бум

Глава 48

Насколько я помню, писатели, режиссеры и создатели культов предсказывали конец света от огня или льда, падения астероида или смещения магнитного полюса Земли, причем всегда находили множество верных последователей.

Сердцем современные мужчины и женщины осознают: что-то не так с отрезком истории, который они унаследовали, и, несмотря на городские небоскребы, мощные армии и ставшую реальностью технику из научно-фантастических романов, стабильности нет никакой, а основание, на котором все зиждется, зыбкое.

Но если беда и придет, она будет концом цивилизации, а не концом света. Синее, бездонное небо, море, берег, земля, темно-зеленые хвойные деревья все это выдержат, останутся, не разделят участь человечества.

С яркой викторианской архитектурой и мирными обсаженными деревьями улицами Смоуквилл служил символом всего того, от чего отказался современный мир: уважения к традициям, которые могли бы стать нам прочным основанием; определенности нашего места во вселенной, умиротворенности души.

Огонь, лед, астероиды и перемещения полюсов – страшилки, которыми мы отвлекаем себя от действительной угрозы нашего времени. В век, когда каждый изобретает собственную истину, нет общности – только фракции. Без общности нет консенсуса, чтобы противостоять жадным, завистливым, безумеющим от власти нарциссам, которые захватывают контроль над обществом и превращают институты цивилизации в машины убийств.

Хорошего вам дня.

Вернувшись в кемпинг, я попытался поднять себе настроение. Цивилизация не собиралась рушиться. В самом худшем варианте мои мысли о надвигающейся катастрофе означали, что Пенни, Майло, Лесси и мне предстоит умереть. Вот. Маленькой поправкой я спас миллионы жизней.

Пенни задернула шторы. Подходя к дому, я заметил, что она стоит у окна, смотрит сквозь щелочку.

– Я чувствую себя мышью, – призналась она, открыв мне дверь.

– Я думаю, пообедаем мы здесь, закажем где-нибудь еду на вынос.

Она меня не услышала.

– Мы – мыши, пытающиеся добраться до другой стороны чащи, как в моей книге, а Ширман Ваксс – сова. Я знаю, что все мыши – герои, потому что они маленькие и славные, а маленьких славных злодеев просто не бывает, но вот что я должна тебе сказать, Кабби. Я хочу быть очень злобной совой, хочу спикировать на Ваксса, схватить его своим большим клювом, вспороть живот и вытащить все внутренности. Меня тошнит от того, что я – мышь.

– Так ты обо мне скучала?

– Разделяться – это ужасно. Когда ты собираешься в дом Лэндалфа?

– Через час станет темно, так что ехать сейчас смысла нет. Я хочу подождать до утра.

– Мы поедем с тобой. Мы не будем прятаться, как мыши.

– Ты все время простояла у окна?

– Не все время. Я поработала с ноутбуком, потом почувствовала клаустрофобию, потом к клаустрофобии добавилось нарушение ориентации и, наконец, тошнота. Мне, конечно, не стало так плохо, как в тот раз, когда мы застряли в лифте с Хадом Джеклайтом, но близко к тому.

Ноутбуки Пенни и Майло остались в доме на полуострове, но мой мы сберегли.

– А что ты делала с ноутбуком?

– Вышла в Интернет, посмотрела, каких еще художников невзлюбил Расселл Бертран.

– В этом коттедже есть доступ в Интернет?

– Да. На столе лежит маленькая открытка, на которой все написано. Государственная программа по обеспечению доступа в Интернет в дешевых мотелях для путешествующих бедняков. Это место не такое уж дешевое.

– Когда Майло станет директором ФБР, он сможет в этом разобраться.

– И еще, – продолжила Пенни, – Майло меня немного пугает. Он ведет себя так… странно.

– Только не Майло.

Мальчик сидел на полу, половину гостиной занимали его «игрушки». Какой-то маленький приборчик, о предназначении которого я мог только гадать, торчал из-за его правого уха, будто карандаш. На левое ухо он намотал несколько витков тонкой проволоки, но не потому, что к чему-то подключился. Просто хотел знать, где проволока, когда она может ему понадобиться.

В тот момент он работал с какими-то маленькими предметами, напоминающими стеклянные солонки и перечницы, и при этом вроде бы с кем-то разговаривал: «Да… Полагаю, что так… Что ж, для этого требуется конденсатор… Ага, понимаю… Я знаю, сколько мегагерц… Спасибо… Да, это круто…»

Я мог бы подумать, что он говорит со своей собакой, но Лесси рядом с ним не было. Не нашел я ее и в спальне.

– Майло, где Лесси? – спросил я, вернувшись в гостиную.

– Вероятно, в ящике.

– Ты посадил ее в ящик?

– Нет. Я предполагаю.

– В каком ящике? Где?

Он указал на комод. С двумя широкими нижними и тремя узкими верхними ящиками.

Выдвинув самый нижний ящик, я увидел Лесси, лежащую на спине. Задние лапы она вытянула, передние прижала к груди. Она улыбнулась, вывалила язык, хвост заметался по дну ящика.

– Как это произошло? – спросил я Пенни.

– Понятия не имею.

– Ты ее туда не клала?

– С какой стати я буду класть собаку в ящик комода?

– Похоже, ей там нравится.

– Откуда я могла знать, что ей там понравится?

– Расслабься. Ты ее туда не клала. Я тебе верю.

Я попытался уговорить Лесси вылезти из ящика, но ее там все устраивало.

– Что-то с этой собакой не так, – решила Пенни.

– Она немного эксцентрична.

– Может, я смогу выманить ее оттуда печеньем с беконом, которое она любит?

– Хорошая идея.

Оставив собаку в выдвинутом ящике, я присел на пол рядом с Майло.

Вероятно, Пенни уговорила его принять душ. Он переоделся. Ярко-красные буквы на его белой футболке складывались в слово «PERSIST»[29]29
  Persist – настойчиво продолжать, упорствовать (англ.).


[Закрыть].

Его футболки приобретались в обычном магазине торгового центра. Время от времени он давал матери список слов, которые хотел бы носить.

Нет, это я вам объяснить не могу. И Майло не может объяснить это нам. Наши разговоры на тему слов не отличались от этого:

– Почему ты должен носить слова, Майло?

– Имена важны.

– Это не имена.

– Каждое слово – имя.

– Почему ты так решил?

– Каждое слово – предмет, действие, качество, количество, состояние…

– Но почему имена важны?

– Нет ничего более важного.

– Но почему?

– Все просто: то, что без имени, – ничто.

– Я собираюсь сходить за едой. Что тебе принести?

– Я не голоден, – Майло не отрывался от работы.

Когда мы остановились на ленч в «Макдоналдсе» в Эврике, он так увлекся уравнениями на экране своего «Геймбоя», что съел только половину чизбургера и не притронулся к картофельной соломке.

– Ты должен поесть, Майло. Я не разрешу тебе сидеть здесь и заниматься… чем бы ты ни занимался… если ты не поешь.

– Пицца, – ответил он. – Вегетарианская с большими черными оливками.

– Хорошо. – Я похлопал его по плечу. – И я обещаю, что не скажу твоей бабушке, что ты ел вегетарианскую пищу.

Майло скорчил гримаску.

– Нет. Бабушка Клотильда… она узнает по кофейной гуще или по чему-то еще.

Возвращаясь из дома Кейсеса, я видел пиццерию в квартале от кемпинга. Позвонил и оставил заказ.

Позже, когда я собрался уходить, Майло повернулся ко мне.

– Папуля, будь осторожен, очень осторожен. Поглядывай по сторонам. Наше время истекает.

Его слова встревожили Пенни.

– О чем ты? На что он должен поглядывать?

– Не волнуйся, – ответил я. – Я вернусь через десять минут.

– Только попробуй не вернуться, – Пенни возвысила голос. – Ты меня слышишь, Кабби? Только попробуй не вернуться!

Я обнял ее.

– И я тоже тебя люблю.

Глава 49

В пиццерии Смоуквилла никто не попытался меня убить.

Возвращаясь к коттеджу, уже в сумерках, я понял, почему город называется Смоуквилл[30]30
  От английского слова smoke – дым.


[Закрыть]. При определенной разнице температур между океаном и берегом поверхность воды начинала парить, и жаждущая суша тянула туман на восток так агрессивно, что выглядел он не как туман, а как дым, подталкиваемый жаром огня. Ложный дым полз между деревьями, окутывал дома, и сумерки сгущались все быстрее.

Майло поел хорошо, но не за столом, вместе с нами. Остался на полу, не отрываясь от своего загадочного проекта. Лесси наблюдала за ним с тумбы для телевизора.

Я рассказал Пенни о Генри Кейсесе, его матери Арабелле и новом, невероятно долгом методе рисования, который он изобрел.

Пенни, как и я, изумилась портрету одного из его мучителей, в котором я сразу узнал водителя «Мазерати». Но куда больше ее встревожило другое: убежденность Генри, что его держали под замком и уродовали не один или два психопата, а целая армия.

Кисти и язык ему отрезали в операционной, под наркозом, и он получал необходимое послеоперационное лечение там, где его держали против воли. Следовательно, организация, какой бы они ни была, располагала как минимум одним квалифицированным хирургом и обученным медицинским персоналом.

Я не мог поверить, что такая большая группа, включая профессиональных медиков, собиралась вместе, чтобы помогать друг другу в секретной жизни серийных убийц. Тут было что-то другое и, похоже, куда хуже наших первоначальных предположений.

В поисках художников, на которых Ваксс набрасывался под псевдонимом Расселл Бертран, Пенни нашла еще одного, ставшего жертвой не только слов критика.

– Кливленд Прайор, живописец. Его обнаружили мертвым в мусорном контейнере. В Чикаго, где он жил.

Тело так плотно обмотали колючей проволокой, что оно казалось мумифицированным. Согласно отчету судебно-медицинского эксперта, проволоку наматывали на еще живого Прайора.

– Кливленд не знал, кто его отец, – продолжила Пенни. – Мать умерла, когда ему было девятнадцать. Неженатый, без детей, поэтому ему не довелось видеть, как мучают и убивают его близких, прежде чем Ваксс убил его самого.

Пенни также выяснила, что некоторые писатели и художники, принадлежащие к новому философскому движению, перебирались в Смоуквилл или планировали переезд сюда. Они рассчитывали создать здесь литературно-художественную колонию.

Как Генри Кейсес и Том Лэндалф, они отвергали нигилизм и утопизм нашего времени и предшествующих ему ста пятидесяти лет. Искали будущее, построенное не на идеях одного человека или одной узкой идеологии, но на столетиях традиций и мудрости, на которых выросла их цивилизация.

– Тогда понятно, почему в таком маленьком городке оказались две жертвы Ваксса, – указал я.

– Возможно, их тут больше, – Пенни нахмурилась. – И мы тоже здесь.

* * *

Улегшись в постель в девять вечера, совершенно измотанный, я проснулся в десять минут двенадцатого. Прежде чем лечь спать, мы выключили только одну из двух прикроватных ламп. Пенни крепко спала рядом со мной.

В спальне стояли две широченные кровати. Вторая пустовала.

Вспомнив двух исчезнувших дочерей Джона Клитрау, я поспешил в гостиную. Майло по-прежнему работал на полу. Сидел в окружении еще большего, чем раньше, количества всяких и разных электронных штучек.

Мой ноутбук Майло поставил на скамейку для ног и внимательно всматривался в экран, на котором сменяли друг друга загадочные и непонятные образы.

– Когда ты собираешься спать, Майло?

– Пока не собираюсь.

– Тебе нужно поспать.

– Скорее нет, чем да.

Лесси сидела под стулом с прямой спинкой. Ножки и поперечные перекладины образовали клетку. Она едва помещалась в этом ограниченном пространстве, но улыбалась и виляла хвостом.

Точно так же, как Костелло знал ответ Эббота[31]31
  Эббот и Костелло – знаменитый комедийный дуэт 1940—1950-х гг., Бад Эббот (1895–1974) и Лу Костелло (1908–1959).


[Закрыть], спрашивая: «Кто первый?» – я не сомневался, что услышу в ответ, когда спросил: «Ты посадил собаку под стул?»

– Нет. Она залезла туда сама.

– Там же ей неудобно.

Я поднял стул, переставил на другое место.

Лесси поднялась на четыре лапы, отряхнулась, склонив голову, посмотрела на меня, словно говоря, что я, по ее мнению, остаюсь самым забавным членом семьи.

Вглянув на экран ноутбука, я спросил: «Что это?»

– Структура, – ответил Майло.

– Есть смысл спрашивать, что это за структура?

– Нет.

Образ увеличился, словно камера наплыла на него. Так в микроскопе увеличивается исследуемый образец ткани, а потом прежний рисунок сменился новым.

– Это что?

– Более глубокая структура.

– Именно так я и подумал. Побыстрее приходи спать.

– Хорошо.

– Это искреннее хорошо?

– Хорошо.

В арке между гостиной и спальней я обернулся. Майло протянул руку к экрану, словно хотел добраться до образа более глубокой структуры и пощупать ее. Собака снова сидела под стулом и улыбалась.

* * *

Когда я проснулся в 1:22, Пенни спала рядом, а кровать Майло все так же пустовала. Я сразу увидел красные и синие всполохи и пульсации, подсвечивающие спальню, словно кто-то припарковал в гостиной патрульную машину со включенной мигалкой.

Когда прошел в гостиную, обнаружил, что потолок превращен в проекционный экран, на котором высвечиваются более сложные образы в сравнении с теми, что в прошлый раз я видел на экране ноутбука, и уже трехмерные.

Двухмерные версии тех же образов по-прежнему появлялись на экране. От компьютера провод тянулся к наспех собранному устройству, которое и проецировало на потолок трехмерное изображение.

Майло лежал на полу, среди всяких и разных электронных штучек, глядя на зрелище над головой.

Какое-то движение привлекло мое внимание к дивану. Там лежала Лесси, на спине, тоже смотрела на потолок, все четыре лапы дергались, словно она бежала по лугу. Никаких неудобств она определенно не испытывала, наоборот, восторгалась.

Я сел на пол рядом с Майло.

– Структура?

– Да. Более глубокая, чем прежде.

– Структура чего?

– Всего.

– Ты понимаешь, на что смотришь?

– Да.

Я попытался зайти с другой стороны.

– Откуда это приходит, Спуки?

– Откуда-то.

– С какого-то интернетовского сайта?

– Нет.

– С государственного компьютера, который ты взломал?

– Нет.

Я отодвинул в сторону с десяток электронных штуковин и улегся на спину рядом с сыном. С такого ракурса трехмерные образы на потолке завораживали.

– Все-таки у тебя получилось устройство для межзвездной связи? – спросил я.

– Нет.

– Да перестань, разве это не картинки с другой планеты?

– Нет.

– Тогда они из далекого будущего? Временна́я трансмиссия или что-то похожее?

– Нет.

– Ты можешь сказать что-нибудь, кроме «нет»?

– Да.

– Я просто делаю то, что написано на твоей футболке. Упорствую.

– Тебе лучше пойти спать, папа. Для тебя это может оказаться непосильным.

– Ты шутишь? Для меня это плевое дело. А потому… так чем мы тут занимаемся?

– Я учусь, – ответил Майло.

– Я тоже учусь, да?

– Я так не думаю. Тебе, действительно, лучше вернуться в постель, папа. Если и дальше будешь на это смотреть, сильно напугаешься.

– Нет, нет. Я наслаждаюсь. Ты наслаждаешься, Майло?

– Это потрясающе.

– Совсем как фейерверк, только без риска обжечь брови.

На диване лежащая на спине собака, похоже, взвизгнула от восхищения.

– Это прекрасно, – согласился с ней я. – Разве это не прекрасно?

– Это элегантно, – ответил Майло. – С двадцати семи сторон.

– Ничего более прекрасного я не видел. Ты видел что-нибудь более прекрасное, Майло?

– Это прекрасно, папуля.

– Правда? Правда, прекрасно, Майло?

– Да.

– Это так прекрасно, что становится немного зловещим.

– Закрой глаза, папа. Это добрая зловещесть, но ты к ней не готов.

– Всего лишь немного зловещее, Майло. А теперь… чуть более зловещее.

– Я предупреждал, что для тебя это станет слишком пугающим.

– Меня не так-то легко испугать, сынок. Однажды я провел три часа в кабине лифта с Хадом Джеклайтом.

– Это пугает.

– Я так боялся, что твоя мать вцепится ему в горло. Мне не хотелось, чтобы твоя мать отправилась в тюрьму. Я люблю твою мать.

– Я знаю, папуля.

– С каждой секундой это становится все более прекрасным, но и более зловещим. Я чувствую… когда всматриваюсь в это, уж не знаю, что именно, одновременно оно всматривается в меня.

– Закрой глаза, папа, а не то у тебя сильно закружится голова.

– Нет, нет, голова у меня не кружится. Это все такое странное, сложное и зловеще прекрасное. Майло, ты чувствуешь, что череп у тебя сейчас сплющится?

– Нет. Не чувствую.

– Я чувствую это давление, все равно что на корпус субмарины на глубине в сорок тысяч футов. Мой череп сейчас сплющится, и мозги полезут из ушей.

Майло ничего не сказал. На диване собака опять восхищенно взвизгнула и пукнула.

– Это что-то на потолке… оно становится пугающе, жутко прекрасным. Ужасающе прекрасным, и комната кружится перед глазами.

– Я предупреждал тебя о головокружении, папа. Если ты не закроешь глаза, тебя начнет тошнить.

– Нет, нет. Я не чувствую себя больным. Только озабоченность, знаешь ли, и тревога, может, даже чуточка ужаса. И смирение. Это так смиряет, Майло. Для меня это слишком прекрасно.

– Закрой глаза, папа.

– Эта структура, чем бы она ни была, слишком глубока для меня, Майло. В тысячу раз слишком глубока. А вот и тошнота.

Я отключился до того, как меня вырвало.

В сравнении со мной отцу Моцарта было гораздо проще.

* * *

Я проснулся в гостиной в начале пятого, и мой череп не сплющился. Более того, я чувствовал себя отдохнувшим, выспавшимся, меня не покидало ощущение, что я соприкоснулся с чем-то необыкновенным, что не опишешь словами.

В свете единственной лампы потолок вновь стал плоским и одноцветным.

Сев, я увидел, что Майло собрал всю электронику. Ни единого приборчика или устройства на полу не осталось.

В спальне Пенни спала на одной кровати, Майло и Лесси – на другой.

Я постоял, наблюдая, как все они спят.

И несмотря на то, как и почему мы попали сюда, я чувствовал, что в этот момент это то самое место, неотъемлемой частью которого мы и являлись. Мы не дрейфовали, а поднимались, поднимались к чему-то правильному и важному.

Все, что поднимается, должно сходиться в одной точке. Абсолютное слияние человека и Создателя требует наведения мостов на самом последнем этапе, в смерти. В тот момент, наблюдая, как спит моя семья, я испытывал тихую радость и совсем не думал о смерти, хотя, как вскоре выяснилось, Смерть думала обо мне.