Текст книги "Последний путь под венец"

Елена Логунова
Последний путь под венец

– Ну-ну, не волнуйтесь! – сказал мне доктор и улыбнулся так тепло, проникновенно и искренне, что я немедленно заволновалась.

Несмотря на вполне заслуженную репутацию светила пластической хирургии, доктор Синельников был вызывающе молод и возмутительно хорош собой.

«А при его работе иначе и нельзя! Знаешь такое выражение – «торговать лицом»? Это как раз про нашего дорогого Виктора Васильевича!» – внутренний голос умерил мое болезненное волнение здоровым цинизмом.

– Все будет хорошо! Вот тут станет ровно, тут гладко, а тут я все соберу, отрежу и подошью!

Доктор длинными чуткими пальцами изобразил пару сложных завитушек у моего лица, а затем тактично притушил сияние ослепительной улыбки.

– Но должен вас предупредить, что природную асимметрию вашего лица я, разумеется, не исправлю.

– Природную асимметрию? – встревоженно повторила я, покосившись на тонированную дверцу аптечного шкафчика.

В золотисто-коричневом стекле отразилась немного испуганная, но вполне симпатичная физиономия без ярко выраженных дефектов, если не считать таковыми глубокие и темные круги под глазами. Но как раз их Виктор Васильевич обещал бесследно разогнать магическими пассами со скальпелем.

– Конечно!

Доктор снова ласково улыбнулся.

– Она есть у всех. Вот у вас, например, один глаз чуть крупнее другого, он более выпуклый, его внешний уголок расположен немного выше, да и правая бровь заметно приподнята, тогда как левая скула…

– Достаточно!

Я поспешила остановить инвентаризацию непоправимых дефектов моего лица прежде, чем неосторожные слова излишне зоркого и честного доктора приведут меня к пораженческой мысли, что в данном случае имеет смысл использовать уже не скальпель, а гильотину.

– Бог с ней, с моей природной асимметрией…

«Ах, так, значит, у тебя есть природная асимметрия?! – заинтересованным эхом повторил мой внутренний голос. – Ну, теперь хотя бы понятно, почему тебе всегда так трудно подобрать новые туфли: если левая впору, то правая обязательно жмет! Все, впредь никаких претензий к производителям обуви, это не у них локтевые суставы совмещены с тазобедренными, это все твоя собственная природная асимметрия!»

Я намертво задавила желание учинить запоздалые разборки и выяснить, к кому же я все-таки могу быть в претензии по поводу своей асимметрии. В воображении, однако, промелькнул пугающий образ дородной акушерки, с размаху прикладывающей новорожденное дитятко к тугой материнской груди.

Повзрослевшее дитятко в моем лице сурово насупилось и твердо сказало:

– Все. Хватит. Я уже готова!

– Насколько готовы? – Виктор Васильевич испытующе прищурился.

– На все сто! – заверила я и придвинула к нему полностью оплаченный счет из кассы клиники.

Я уже настроилась на превращение из гадкого утенка в прекрасного лебедя.

– Тогда порисуем?

Доктор с готовностью выдернул из нагрудного кармана халата синий маркер. Я закрыла глаза и подставила физиономию.

Перед пластической операцией пациентов всегда разрисовывают, как индейцев, вступающих на тропу войны. Хирурги утверждают, что подобие татуировки необходимо им в качестве трафарета, однако я подозреваю, что это не вся правда. По-моему, операционной бригаде так намного веселее работать!

Я и сама не удержалась от нервного смешка, увидев свое лицо после того, как Виктор Васильевич вдохновенно расписал его маркером.

Художество знаменитого доктора по стилю соответствовало бессмертному детскому шедевру «Точка, точка, запятая – вышла рожица кривая», но по сложности превосходило его в разы. Это в самом скором будущем однозначно обещало моей рожице кривизну головокружительных «Американских горок».

Я уже имела некоторое представление о том, какой эффектной будет моя внешность непосредственно после операции.

В двухместном номере стационара, куда меня поселили сегодня утром, моей соседкой оказалась еще одна пациентка Виктора Васильевича. Это была пятидесятилетняя дама по имени не то Аделина, не то Аделаида – я не запомнила полную версию.

Аде блефаропластику сделали накануне нашей встречи – вчера. Не знаю, как она выглядела до того, наверное, вполне по-человечески и даже по-европейски: белокожая, с золотыми локонами. Теперь же Ада поразительно походила на противоестественный гибрид типичного представителя монголоидной расы с бамбуковым медведем-пандой. Лицо у нее было желтое, площадь его заметно расширилась, а в тех местах, где у людей бывают глаза, у моей соседки имелись заплывшие щелочки, окруженные большими багрово-черными синяками.

Естественно, жизнеспособность у гибридной монголоидной панды была так себе: об остроте ума и зрения после блефаропластики не приходилось ни говорить, ни думать.

Едва войдя в нашу общую палату и увидев лицо соседки, я не сдержалась и воскликнула:

– Ой, мамочка!

На что почти слепая и еще одурманенная остаточным наркозом Ада с материнской нежностью отозвалась:

– Котенок, детка, доброе утро!

Пришлось объяснять бедной женщине, что я не котенок, не ее детка, и что нынешнее утро добрым называется сугубо для проформы, так как мне тоже вот-вот предстоит принять пассивное участие в курсах пластической кройки и шитья маэстро Синельникова.

После этого Ада всякую материнскую нежность утратила и в пугающих подробностях пересказала свои ощущения до операции и после нее. Саму двухчасовую процедуру она крепко проспала, за что сердечно благодарила анестезиолога Антона Ивановича.

Лично у меня к этому уважаемому специалисту на данный момент имелась только претензия: вчера он строго-настрого запретил мне есть и пить перед операцией, которая была назначена на утро. Однако день уже перевалил на вторую половину, к операционному столу меня все не звали, а к обеденному я так и не сходила. Теперь мой желудок укоризненно бурчал, а стремительно расшатывающаяся нервная система болезненно ныла, вымогая стабилизирующую шоколадку.

Немного подумав, я изобрела компромисс: спуститься в буфет для посетителей клиники и взять там одну-единственную чашечку чая. Не в нарушение строгого запрета анестезиолога, а сугубо для того, чтобы запить две таблетки, выданные мне час назад процедурной медсестрой!

Что это за неведомое снадобье, сестрица не объяснила, заявила только:

– Надо выпить.

– Ну, надо, так надо! – сказала я теперь сама себе, опуская крошечный бумажный фунтик с таблетками в левый карман пиджака.

В правом кармане весело бренчала мелочь. Я подумала, что на пустой чай мне ее вполне хватит, и не стала брать с собой кошелек. Переодеваться тоже не стала, только надела большие темные очки, чтобы не пробуждать в посторонних людях избыточное чувство прекрасного своим изумительным расписным лицом. Бледная курносая физиономия, разрисованная синими узорами, отчетливо напоминала прелестный гжельский чайничек.

Я предупредила соседку, что отлучусь на пять-десять минут, на случай экстренной связи взяла с собой мобильник и пошла в буфет.

По широкому и светлому коридору стационара народ гулял, как по бульвару: присутствовали и девушки, и дедушки, и добрые молодцы, и малые дети. Почти все либо в очках, либо с повязками на глазах: клинику я выбрала солидную, офтальмологическую, лучшую в регионе. Ее смело можно было назвать опорным пунктом многотысячной армии очкариков всего юга России.

Причем я обратила внимание, что офицеры этой условной армии – медики-специалисты – тоже практически все носят очки! Мне даже подумалось, что это компрометирует заведение, всячески пропагандирующее и развивающее направление оперативной коррекции зрения. То ли врачи знают и скрывают от пациентов какие-то страшные тайны о последствиях операций, то ли им тут банально так мало платят, на лазерную коррекцию не хватает? Цены на услуги в элитной офтальмологии круглятся нулями в таком количестве – куда там очкам!

В лифте со мной ехали бойкий седой старикан – клон Кутузова, хмурая девочка-циклоп и медлительная бабушка в окулярах с такими линзами, словно их специально для нее свинтили со знаменитого телескопа Хаббл. Беззвучно шевеля губами, бабуля всю дорогу с шестого этажа на первый внимательно изучала бумажное объявление на стене кабины: «Никому не прыгать!»

– И ножками не дрыгать! – радостно срифмовал двойник Кутузова и дернул икроножной мышцей, как Наполеон.

Я посмотрела на одноглазую девочку и поняла, что у нее тоже возникло сильное желание дрыгнуть и прыгнуть, до ознакомления с запретительным объявлением отсутствовавшее напрочь.

Лифт остановился на первом этаже. Двери зашипели, собираясь с силами, чтобы открыться.

– А куда не прыгать? – дочитав объявление, спросила пытливая старушка.

Я представила, как она с места без разбега сигает в беломраморный холл.

– А никуда! – развеяв мою нездоровую фантазию, легко постановил дед.

– И никогда, – тихо буркнула хмурая девочка.

Кажется, именно в этот момент меня впервые посетило ощущение, будто я стала героиней фантасмагорического фильма.

Двери открылись, я вышла из лифта, на ходу оглянулась и увидела, что мои спутники неподвижно стоят в кабине и молча смотрят мне вслед – во все глаза, общим числом четыре штуки на троих.

«Полный сюрреализм!» – пробормотал мой внутренний голос.

– Яду мне, яду! – вздохнула я и с некоторым сомнением посмотрела на вывеску буфета.

Нарисованная на ней чайная чашка – пузатая, красная в белый горох, очень похожая на детский ночной горшок, была до краев наполнена жидкостью, цвет которой не представлялось возможным разобрать за могучими клубами испарений.

– Надеюсь, это не серная кислота, – опасливо подумала я вслух.

– Нет, нет, что вы! На воздухе дымится соляная кислота, а вовсе не серная! – без тени юмора поправил меня скучный голос.

Я обернулась и увидела мужчину в яркой форме российского олимпийца. По всему было видно, что это не спортсмен, а пижон с плохим вкусом, хорошим достатком и телосложением, которое я бы назвала не атлетическим, а котлетическим – с избыточным жиром по всему организму. Лица его я не разглядела, потому что его нижнюю часть закрывал высокий воротник застегнутой спортивной куртки, а верхнюю – большие очки.

И вообще, я была не в том настроении, чтобы заглядываться на мужиков! Даже если бы за моей спиной возбужденно сопела целая сборная широкоплечих и мускулистых ватерполистов, одетых в одни только плавки с олимпийской символикой – я бы и тогда не загляделась!

– Вы будете заходить? Или пропустите меня!

Толстяк нетерпеливо переступил с ноги на ногу.

Я осознала, что застопорилась в дверном проеме и поспешила пройти к буфетной стойке. Еще чего – пропускать его вперед! Подождет немного, обжора! Небось не похудеет в ожидании! Тем более что заказ у меня скромный, долго ждать не придется.

– Зеленый чай без сахара, – сама кривясь от понимания того, сколь скучно это звучит, сказала я буфетчице и без счета высыпала на тарелочку для денег кучку мелочи.

– Это еще что такое?! – Женщина выудила и покрутила в пальцах ребристую монету.

– Ой, простите!

Я торопливо сгребла свою звонкую медь и не менее звонкое серебро обратно.

– Это просто не наши деньги… Сейчас, одну минуточку…

В горсти смешались разноцветные и разновеликие британские монеты. Вчера я гуляла по Лондону, наслаждаясь видами, покупая сувениры и ссыпая мелкую сдачу в карман этого самого пиджака!

Недельные каникулы в столице Великобритании я устроила себе специально с целью отвлечься от неприятных и тревожных размышлений о предстоящей операции. И отвлечься, и развлечься удалось вполне. Вот, аж память отшибло: совсем забыла, что на родине в ходу не фунты, а рубли!

– А это что? – повторила буфетчица, продолжая рассматривать металлический многоугольник.

– А это у вас британская монета образца две тысячи восьмого года – пятьдесят пенсов, на реверсе изображен фрагмент королевского щита! – неожиданно вмешался толстяк в «олимпийке».

Я удивленно покосилась на него и снова озабоченно зазвенела чужими деньгами, надеясь отыскать среди них подходящее платежное средство. Чаю мне хотелось гораздо больше, чем условно полезных знаний, так что болтовню добровольного лектора я слушала краем уха.

А он так разговорился, что едва ли не загипнотизировал пылкой речью буфетчицу:

– Общеизвестно, что денежной единицей Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии является фунт стерлингов, который состоит из ста пенсов. В наличном обращении находятся монеты номиналом один, два, пять, десять, пятьдесят пенсов и один, два фунта…

– По-моему, их слишком много, – пробормотала я, присматриваясь к разнообразным металлическим кружочкам.

– Что интересно, в одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году в Великобритании были выпущены первые монеты десятичной системы – пять и десять пенсов, которые были эквивалентны и распространены наряду с ходившими тогда монетами один и два шиллинга.

Толстяк вдохновенно вещал, позволяя мне выиграть время.

– В семьдесят первом году переход на десятичную монетную систему был завершен, затем еще трижды вводились новые монеты, а в две тысячи восьмом был радикально изменен их дизайн. Вот вы, девушка, держите в руках как раз такую новую монетку. Впрочем, они имеют хождение наряду со старыми…

– Есть! – радостно воскликнула я.

Мой возглас поставил победную точку в спонтанной лекции.

– Есть десять рублей! Наши, родные, имеющие хождение! Хватит их на чашку чая без сахара?

– Я даже дам вам сдачу.

Буфетчица вернула мне неликвидный пятидесятипенсовик, потом пошарила в ящичке кассы и бросила в пластмассовую тарелочку серебристый пятак.

Монета колесиком прокатилась по кругу и горделиво легла в самом центре тарелочки.

– Вот это совсем другое дело! – похвалила я, полюбовавшись соплеменной денежкой. – Сразу видно – пятак! А то с этим великобританским разнообразием запросто можно нажить неоперабельную близорукость, разглядывая, что за монета.

Я одной рукой взяла чашку, другой – выданную сдачу и осторожно, чтобы не расплескать горячий напиток, засеменила к ближайшему столику.

– Мне то же самое, – быстро сказал толстяк.

Я удивленно приподняла брови: вот уж не подумала бы, что господин с наружностью чемпиона мира по гастрономическому многоборью ограничится чашечкой несладкого зеленого чая! Впрочем, мало ли – может, ему тоже предстоит операция и ничего кушать нельзя?

Я проглотила таблетки, запила их пустым чаем и с сожалением посмотрела на витрину со сладкими булочками.

– Можно, я к вам? – толстяк со своей чашкой плавно подплыл к моему столику.

Я огляделась: в буфете было пусто. Почему бы этому милому человеку не присесть за свободный столик?

«Наверное, он действительно твой собрат по несчастью, – отчего-то растрогался мой внутренний голос. – Должно быть, ему тоже предстоит вскоре серьезное испытание, поэтому он нервничает и нуждается в общении!»

– Да, конечно, – без энтузиазма произнесла я вслух.

И тут зазвонил мой мобильник: еще кто-то ощутил неотложную потребность в общении со мной.

– Елена, где вы?! – по голосу я узнала ассистента доктора Синельникова – Максима. – Пора!

– Пора?! Что? Куда? Уже? – я заволновалась, дернулась и толкнула столик.

Протестующе задребезжала посуда. Чай, к которому толстяк еще не успел прикоснуться, выплеснулся на блюдце – я даже не извинилась, мне уже было не до вежливости, я спешила.

Десять метров по прямой из буфета до лифта, подъем на шестой этаж, галопом в палату, там переодеться в спортивный костюм (в операционной будет холодно, предупреждал меня доктор) и – бегом в оперблок!

На каком-то из этапов забега мне снова повстречался запоминающийся толстяк в олимпийской форме, но я ему даже не улыбнулась, потому что уже воспринимала всю окружающую действительность сугубо как декорацию.

Потом меня облачили в одноразовый костюм для торжественного выхода в операционную, уложили на разделочный… тьфу, операционный стол, подключили к капельнице и…

Дальше я ничего не помню.

Петя Щукин по прозвищу Петруччо беспокойно ерзал на подоконнике лестничной площадки между четвертым и пятым этажами. Поближе подобраться к квартире дяди Игоря, которого не оказалось дома, никак не получалось. Вредная бабка из двадцатой квартиры, похоже, приклеивалась к дверному глазку сразу же после утреннего пробуждения и не покидала свой наблюдательный пункт до самой ночи.

Старуха страдала бессонницей и сенсорной депривацией, каковой красивый диагноз в переводе с научного на простой русский означал, что неугомонная бабка мучительно мается скукой. При этом доброжелательности и общительности в старой ведьме не было ни грамма, иначе что ей мешало развлечь себя, например, чаепитием и неторопливой чинной беседой все с тем же Петруччо? Он всегда проявлял уважение и внимание к бабушкам и их вкусным пирогам.

Петруччо сглотнул слюнки. Из двадцатой квартиры тянуло запахом свежей выпечки, а он торчал на лестнице уже третий час и сильно проголодался. Дядя Игорь, должно быть, забыл о назначенной встрече, и это было странно. Встречаться в обеденное время в последний день уходящего месяца – это была традиция длиной почти в год!

Петруччо задумчиво побренчал мелочью в кармане – дурная привычка, за которую дядя его не раз упрекал, и совершенно справедливо: даже редкие монеты, если они в плохом состоянии, стоят недорого. Впрочем, все мало-мальски ценное Петруччо заботливо перекладывал в специальный монетоприемник, старомодную такую вещицу с отверстиями разного диаметра. Отсеки были подписаны: «1 коп», «5 коп», «10 коп»… Увесистый, как кастет, монетоприемник был модной штучкой еще в советские времена, что, впрочем, вполне соответствовало целям и задачам Петруччо.

«Промывать породу», то есть перебирать самую обычную, имеющую хождение денежную мелочь, его приучил дядя Игорь – известный в городе коллекционер-нумизмат. Петруччо с детства засматривался на дядины раритеты, но сам по причине хронического безденежья нормально собирать монеты не мог. А вот перебирать мелочь – это запросто!

– В современной «ходячке» полно монет, которые стоят намного дороже номинала. Взять, к примеру, хотя бы так называемые «разновидности», – просветил его как-то дядя Игорь. – Заурядные, на первый взгляд, монеты, а на самом деле – необычные и этим ценные: где-то листик окантован, где-то плащик у Георгия Победоносца с поперечными складочками, где-то буковки под копытом у коня повернуты по-другому. Таких монет целая куча! Вот только для того, чтобы распознать золотник, нужно иметь немалый опыт. А еще – время, терпение и зрение.

У самого дяди Игоря орлиной зоркости уже не было и в помине, былая цепкость из взгляда ушла – вероятно, переместилась в руки, обеспечив непревзойденную деловую хватку. Зато Петруччо как начинающий коллекционер оказался вполне профпригоден.

Кроме терпения и острых глаз, у него имелись упорство, живой интерес и немало свободного времени. При этом свободным капиталом для старта бедный студент не располагал, так что начинать ему пришлось с пяти сотен рублей, которые он по совету мудрого дяди постоянно разменивал на мелочь и обратно.

Вдобавок ко всему, Петруччо оказался удачлив. Уже на третий день добросовестной, до рези в глазах, «промывки породы» ему повезло обнаружить свою первую редкую монету – 1 рубль 1997 года с широким кантом. За нее приятно удивленный дядя Игорь дал ему пять тысяч рублей (позднее Петруччо узнал, что мог запросить и больше), и в этот самый момент смышленый парень понял, что обрел не занятное хобби, а недурно оплачиваемую работу. Веер из тысячных купюр моментально развеял наивные детские мечты о собственной коллекции! Теперь Петруччо хотел просто денег.

Он начал сердиться на дядю за то, что тот опаздывает к назначенному времени. Сегодня Петруччо было, что предложить нумизмату: 1 рубль 1998 года, выпущенный Московским монетным двором (ориентировочная цена – восемь тысяч обыкновенных рублей), и 2 рубля 2001 года без клейма монетного двора (в среднем шесть тысяч рэ). Весьма неплохой улов!

В этом месяце Петруччо, как обычно, не поленился пройтись с визитами по друзьям-знакомым, в семьях которых были дети-именинники. Результаты тщательного изучения содержимого детских копилок, как правило, с лихвой окупали стоимость небольших подарков их маленьким владельцам.

Столь же эффективно бывало общение предприимчивого Петруччо с трамвайными и троллейбусными кондукторами. К концу смены усталые тетки, сгибающиеся под тяжестью сумок с разнокалиберными монетами, с великой радостью принимали предложение обменять пару кило мелочи на невесомые купюры, за что сердечно благодарили доброго юношу.

Сегодня добычливый Петруччо твердо рассчитывал на дядину похвалу и на его же деньги – минимум, четырнадцать тысяч «деревянных». На ожидаемый гонорар у него уже были определенные виды, так что уходить восвояси не солоно хлебавши племянник непунктуального нумизмата не собирался.

Не обращая внимания на шорохи и стуки за дверью двадцатой квартиры, где все стояла свою бессрочную вахту вредная бабка (а пироги у нее уже подгорали!), Петруччо полировал мягкой бархатной тряпочкой мелкие медные монеты. Это были ничем не примечательные «десюнчики» и «пятидесюнчики», которым достаточно давний год выпуска – до одна тысяча девятьсот девяносто пятого – сообщал определенную нумизматическую ценность: в хорошем состоянии такие монетки стоили от двух до пяти рублей, то есть в несколько раз дороже номинала. Обычно Петруччо сдавал их дяде оптом, недорого, но все же с выгодой для себя. Буквально: мелочь, а приятно!

Дядя появился, когда трудолюбивый Петруччо до блеска натер шестую по счету монетку.

Солидный человек, серьезный коллекционер и – главное – человек весьма тучного телосложения, Игорь Николаевич Костин поднимался по ступенькам с такой скоростью, как будто серьезно готовился к международным соревнованиям по скоростному забегу на Эйфелеву башню. Впечатление усиливал «олимпийский» спортивный костюм, своим великолепием, вероятно, призванный скрасить неважную общую физическую форму спортсмена.

– А «Динамо» бежит? – машинально пошутил Петруччо, вспомнив другого толстяка-бегуна – актера Леонова в фильме «Джентльмены удачи».

– Удачный день, Петюша! Уффф, какой удачный день! – в тон ему возбужденно отозвался Игорь Владимирович, с паровозным пыхтением преодолевая последний лестничный марш.

За дверью двадцатой квартиры устрашающе забренчало железо замков, засовов и ухватов. Дядя Игорь громко сказал:

– Марьванна, это я, все нормально, отбой воздушной тревоги! – и с удивительной ловкостью последовательно открыл все четыре замка на своей двери.

Мудрый Игорь Владимирович максимально обезопасил свое жилище от несанкционированного доступа, снабдив стальную дверь самыми современными запорными механизмами, а все окна – металлическими жалюзи.

Петруччо вслед за дядей вошел в прихожую и посторонился, ожидая, что Игорь Владимирович, как обычно, тщательно закроет дверь на все имеющиеся замки. Однако на этот раз дядя проявил совершенно не типичную для него небрежность. Задвинув в паз один-единственный засов, он заторопился в свой рабочий кабинет – и даже кроссовки не снял!

Удивленный и заинтригованный Петруччо сбросил туфли и пошел вслед за дядей.

Таким возбужденным и мало вменяемым он видел солидного нумизмата только дважды.

В первый раз – лет пять назад, когда Игоря Владимировича без предупреждения оставила жена, не столько в качестве своей доли супружеского имущества, сколько из чистой вредности забравшая с собой самую любимую дядину золотую монету древнегреческого Пантикапея с грифоном и колосом.

А второй раз дядя Игорь потерял обычно присущее ему хладнокровие в прошлом году, когда ему лично пришлось принимать роды у любимого абрикосового перса Филимона. До того момента нумизмат и не подозревал, что он хозяин кошки, а не кота. Роскошное золотое руно на редкость мохнатой зверюги прекрасно маскировало и половые признаки, и даже беременность.

Но на сей раз животное, давно уже переименованное из Филимона в Филомену, было вовсе не при чем.

– Брысь! – Игорь Владимирович бестрепетно прогнал любимицу со своего рабочего стола, на котором кошка спала в сомнительной компании компьютерной мыши.

Петруччо с искренним интересом смотрел, как дядя открывает свой компьютерный каталог и торопливо прокручивает аккуратно заполненную, снабженную качественными картинками бесконечную таблицу.

– Неужели все-таки он?! – дядя Игорь нашел нужную строку и укрупнил изображение не примечательной с виду монеты. – Он! Да, точно, он!

– Да ладно?

Петруччо не поверил, хотя и знал, что зрительная память у дяди абсолютная.

Он еще не мог считать себя большим специалистом по редким монетам, но эту обманчиво скромную денежку тоже знал буквально в лицо – по картинкам, конечно. Встретить эту монету в обращении было не легче, чем динозавра в булочной, – во всяком случае, именно так говорил сам дядя Игорь.

– Пять рублей одна тысяча девятьсот девяносто девятого года Санкт-Петербургского монетного двора! – благоговейно произнес Игорь Владимирович. – В моем прайсе ее цена пять тысяч долларов, но это ничего не значит, цена условная, я мог написать все десять тысяч, и это ничего бы не изменило.

– Потому что этой монеты просто нет, – понятливо кивнул Петруччо. – Нет ее – и все тут!

– А вот и не все! – Дядя с заметным трудом оторвал взгляд от изображения на мониторе и обернулся к племяннику.

Глаза его сияли, как пара отменно надраенных «десюнчиков».

– Ты удивишься, но есть такая монета, Петюша! – дрогнувшим голосом сказал взволнованный нумизмат. – Она все-таки существует!

– Пять тысяч долларов, – задумчиво повторил Петруччо, с прищуром посмотрев на картинку. – Или даже десять?

– Я должен, должен, должен ее получить! – безаппеляционно заявил нумизмат.

Горячо любящий дядю и деньги племянник не стал ему возражать.

Не было в ее жизни женского счастья, не было вовсе, вот хоть ты тресни! Наверное, поэтому она и потрескалась – не обожженная любовью и страстью кривобокая фигурка из глины, может, точно такой же, из которой когда-то был слеплен Адам, да что толку? Пошла морщинами, рассохлась, заскрипела – даже голос стал таким, что впору спутать: она это говорит, или не смазанные дверные петли визжат?

– Про петли-то не забудь!

Морщинистый палец настойчиво потыкался в пустую графу журнала.

Аленушка очнулась от своих мыслей.

– Запиши на завтра плотника вызвать, пусть сделает хоть что-нибудь, дармоед, а то только и знает, как у девок в процедурном спирт выклянчивать, а в седьмой двухместной двери шкафа скрипят, как трубы Страшного Суда! Нынче дамочка курточку с вешалки снимала – такой был скрежет, что в оперблоке пациенты под наркозом просыпались! Эй, о чем замечталась-то? Не спи на работе!

Медсестрица Аленушка поспешно выдернула из-под подбородка кулачок с зажатым в нем карандашиком и зачеркала в журнале, записывая замечания и пожелания закончившей дневную смену дежурной. Все равно ведь не отцепится, грымза старая, пока все ее ЦУ не зафиксируешь! Понятно, почему у нее женского счастья нет и не было никогда: какой мужик захочет жить с зубастой пилой?! Не зря ее пациенты за глаза называют не по имени-отчеству, а только кличкой: Крыса Лариса!

– Так, плотника вызвать записала? Еще пиши: Евлагин из восьмой бегал курить. Сказал, что идет к банкомату на первый этаж, а сам смолил на лестнице – меня не обманешь, я табачище за километр чую.

Аленушка вздохнула, приподняла карандаш:

– Лариса Петровна, зачем это записывать? У нас же не концлагерь, у нас стационар повышенной комфортности! Подумаешь, покурил человек! Большая беда!

– Ты, Трофимова, кто – адвокат или медик? – Крыса Лариса шумно фыркнула. – Или ты не знаешь, что у курильщиков послеоперационная реабилитация проходит с осложнениями, и именно поэтому, а не потому, что у нас тут концлагерь, пациентов настоятельно просят отказаться от курения как минимум за неделю до операции! А Евлагину этому сто лет в обед, и завтра на стол!

Уличенная в непрофессионализме, медсестра Трофимова пристыженно покраснела.

– Так что фиксируй, Евлагина! – не смягчилась Крыса Лариса. – Он, сдается мне, курильщик завзятый, не ровен час – еще и ночью дымом дышать побежит, так ты смотри, не пропусти его!

– Хорошо.

Аленушка снова вздохнула и записала обоснованный донос на Евлагина.

– Так, еще что?

Крыса Лариса шумно поскребла крепким ногтем костлявый подбородок.

– Молодежь из второй и пятой целый день резалась в карты. Так и ходили друг к другу в гости: с утра мальчики к девочкам в пятую, после обеда девочки к мальчикам во вторую. Спиртное вроде не пили, я бы заметила, но пакеты из «Мак-Доналдса» им посыльный привез, и музыку ребятки крутили, как на дискотеке.

– Ну, Лариса Петровна! Это-то тут при чем?! – Аленушка не выдержала и встала на защиту «ребяток».

Они и по возрасту, и по духу были ей ближе, чем старый курильщик Евлагин.

– А при том, моя милая, что есть верная народная примета: если мальчики и девочки начали крутить музыку, значит, скоро они станут крутить любовь! – убежденно заявила Лариса Петровна. – А вот этого мы в нашем, как ты говоришь, концлагере допустить никак не должны. Так что следи за ночными перемещениями несовершеннолетних пациентов в оба глаза.

– Ладно! Только я не говорила, что у нас тут концлагерь! Наоборот!

Аленушка почувствовала, что начинает злиться. С Крысы Ларисы станется пойти к главврачу и сказать тому что-нибудь вроде: «Запишите, Олег Иванович: Трофимова считает, что наша элитная клиника – это концлагерь, а мы с вами фашисты и гестаповцы…» И все тогда, аллес капут карьерному росту медсестры Трофимовой.

– Теперь все? – уже откровенно нервничая, Аленушка с нажимом подчеркнула последнюю запись и нарисовала после нее большой вопросительный знак.

Почему-то он вышел похожим на выгнувшуюся кобру.

– Нет, не все!

Крыса Лариса со скрежетом придвинула себе стул и опустилась на него с таким торжествующе-заговорщицким видом, что сразу стало ясно: до сих пор были цветочки, а вот теперь начнутся ягодки. Ядовитые, как та самая кобра!

– Сдается мне, у нас завелся сексуальный маньяк!

– Ну, приехали!

Это было уже слишком. Аленушка демонстративно положила карандаш и отодвинула от себя журнал. Правду говорят, что у старых дев рано или поздно возникают сдвиги на половой почве. Сексуальный маньяк в офтальмологии, надо же такое придумать!

– Он тайно наблюдал за нашими пациентами в пикантный момент надевания ими одноразовых бахил? – съехидничала Аленушка. – Или, не дай бог, смотрел, как закатывает рукава своего рабочего халата старушка уборщица? Или даже… Страшно подумать… Неужели он подглядывал за беззащитными близорукими, которые доверчиво снимали очки?!

– А ты не юродствуй, Трофимова, – нисколько не смутилась Крыса Лариса. – Ты приметы фиксируй… Ладно, можешь пока не записывать. Просто так запоминай: мужчина средних лет, ростом под метр семьдесят, телосло-жения плотного…