Текст книги "Лицо удачи"

И все же Катя сомневалась, что оделась правильно, даже когда запирала дверь. Она сопротивлялась празднику, которого так жаждал Мирон. Уперлась и отказывалась признавать, что он не одного себя тешил, но и ее тоже. Не пускала это в голову. Общее место для неимоверно расплодившихся психологов – Катя занималась самозащитой на случай, если карета превратится в тыкву. Обжегшись на молоке, дула на воду. Это задолго до всех ученых заметили неграмотные крестьяне. Но не родился еще специалист по медсестре Трифоновой. Она так защищала не себя, а мальчика. Потому что не любила его и не знала, сумеет ли, даже если очень постарается.

Трифонова миновала старые кованые ворота, надежно защищавшие двор от чужих машин. С неба валили белые хлопья, обеспечивая рождественское настроение прохожим, утомленным долгими выходными. К Кате сразу метнулся невысокий худой и очень говорливый снеговик.

– Наконец-то! Какая ты красивая! Как я соскучился!

– Мирон? – не поверила своим глазам она и для верности начала отряхивать снег с волос парня. – Тебя всего засыпало. Давно ждешь?

– Я звонил тебе отсюда.

– Или выдумываешь, или ты первоклассный артист. Так рассказывал про стремянку и официантов! Мне казалось, будто я слышу не только твой голос, но еще звон ножей и вилок.

– Какой я артист. Это у тебя воображение богатое. А приборы профи раскладывали по скатерти беззвучно. И гирлянду я повесил. Только все происходило чуть раньше. Я не мог тебя не встретить. Идем?

– Да.

– Кстати, ты завтра работаешь? – Он искал место между плечами и талией, чтобы обнять ее покрепче.

– Нет. Дежурство есть, но не мое. – Катя была выше, ей удобнее было бы устроить руку на его плече, но это получилось бы явно свысока, и рука тактично опустилась вдоль тела.

– Их дежурства меня не интересуют.

Кате нравилось бегать на Спиридоновку по Садовому, Мирон повел ее через Патрики. Казалось бы, срезанный угол должен был ускорить прогулку. Но прямоугольник земли с кругом воды в центре оказывал свое магическое действие. Да еще увитые мягко светящимися лампочками деревья ритуально способствовали. Каждые десять метров Трифонова и Стомахин останавливались и целовались. Потом каждые пять. Наконец плюхнулись на заснеженную скамейку и встали с нее не скоро.

Добравшись до квартиры, они автоматически сбросили свои пальто на пол. Мирон оставил свет включенным везде, кроме гостиной. Там сияла и мигала огоньками елка. На нее молодые люди и посмотрели коротко: мальчик с благодарностью, девочка с восхищением. На накрытый по всем правилам стол оба даже не взглянули. Прижавшись друг к другу тощими боками, двинулись в спальню. Часа через два Мирон сходил в комнату и принес два хрустальных фужера с очень светлой весело пузырящейся жидкостью. Пена на ней была легкая-прелегкая.

– Вкус какой-то странный, – отхлебнув, поморщилась Катя.

– Шампанское из Парижа, сам выбирал, покупал, – всполошился Мирон.

– Не оправдывайся, сойдет, – рассмеялась Катя.

Он присоединился, только не смехом, а хохотом.

– Выключи свет, – попросила она. – Пусть елка горит.

– А мы ее отсюда увидим?

– А это важно?

Он исполнил ее желание. И продолжил без слов объяснять Кате, для чего нужны такие громадные не слишком мягкие кровати. И тридцатиметровые спальни. А она-то, наивная, верила глупостям про шалаш.

3

Любовники проснулись часа в два. Повозились в джакузи. С микроволновкой решили не связываться, поели холодных ресторанных изысков, поругали их одинаковыми словами. Разнообразия ради попробовали на устойчивость диван в гостиной. Покормили друг друга мороженым. Тут Мирон случайно посмотрел на часы. Оказалось, он едва успевает на самолет, чтобы вернуться туда, откуда сбежал. Малодушно решил плюнуть на все и остаться в Москве.

– Э, нет, – сказала Катя, – улетишь, как родной. Я исчезаю. Будь добр, вдумчиво соберись. Выключи свет. Включи сигнализацию. И осторожней за рулем. Ты, молодец, не пил, но за остальных поручиться нельзя.

Она быстро оделась. Надо было всего лишь двигаться от тряпки к тряпке, собирая их с пола и натягивая на себя. Белье в спальне, колготки и платье в гостиной, полусапожки в ванной, пальто в прихожей. Входная дверь.

– Стой! – отчаянно завопил Мирон. – Подарок под елкой!

Катя резво вернулась и обнаружила не какую-нибудь безделушку, а три внушительных черных картонных пакета, на которых что-то было написано мелкими белыми латинскими буквами. Не в ее правилах было брать все, что дают. Обычно она разворачивала упаковку и, если подарок был слишком обязывающим, возвращала. С благодарностью, конечно, но так твердо, что уговаривать передумать никто не решался. Однако после бешеной ночи, скудной еды и неожиданного торопливого одевания сил не было. Честно говоря, у нее кружилась голова и подгибались колени. Тем не менее она попыталась быть строгой:

– Зачем так много всего? Что это?

– Ерунда всякая. – Мирон покачнулся на одной ноге, засовывая вторую в брючину. Трусы были натянуты только наполовину. – Извини, я не успел сообразить, что дарить.

– Ладно, не буду отвлекать, – засмеялась Катя. – Спасибо большое.

– Ну, отвлеки еще на минуту. – Мирон не собирался расставаться без поцелуя. – Ведь до тринадцатого не увидимся.

Через полчаса Трифонова наконец вышла на улицу. Холодный воздух довольно быстро привел ее в чувство ровно настолько, чтобы идти, не спотыкаясь и не боясь отключиться. Пакеты были легкими. Но встречные девицы пялились на них с любопытством. Затем поднимали на Катю исполненные мутной ненависти глаза. «Ничего себе, рождественские взгляды, – подумала она. – Все-таки Мирон не знает удержу. Один подарок еще куда ни шло, но три… Девчонки, наверное, завидуют количеству. Совсем озверели. Не хотела бы я встретиться с ними в темной подворотне».

Действительно, хорошо, что не пришлось. Она благополучно добралась до своей кухни и с жадностью съела две баночки йогурта. После горячего зеленого чая с лимоном ей ощутимо полегчало. Катя включила древний хозяйский музыкальный центр, который они с Александриной использовали как радиоприемник. Неведомая станция развлекала народ старой американской попсой. Самое оно для воспоминаний о том, что было несколько часов назад. Подо что-то в этом роде они с Мироном пытались голые танцевать. Но им быстро наскучило. Кате захотелось взглянуть на подарки. В конце концов, ей уже много лет никто ничего не дарил.

Дальше начались расстройства. Во-первых, все цветные свертки уместились бы в один пакет. Обеспечивать каждому отдельное вместилище было глупо. Во-вторых, разрезав подарочную упаковку, Катя обнаружила джинсы, блузку и кроссовки в собственных коробках. Названия фирм ей ни о чем не говорили, но картонных бирок хватило бы на целый магазин. «Ну, как сохранить леса на планете? Всякий мелкий производитель навешивает на свой товар килограмм бумаги, – возмутилась экологически подкованная Трифонова. – И зачем они исписывают эти прямоугольнички микроскопическими буквами? Неужели их кто-то читает с лупой?» В-третьих, дурно воспитанный мальчишка, намекнувший, что она плохо одета, умудрился вложить в футляр с надписью TIFFANY обычную тонкую цепочку с банальным овальным кулоном, припорошенным малюсенькими бесцветными камешками. То есть, если приглядеться, они образовывали хитрые узоры и играли в бриллиантовые всполохи, но как-то нереально ярко. На гладкой тыльной стороне, белой такой, наверное, изображающей платину, было выгравировано совсем по-русски: «К+М». Ну кто поверит, что можно испортить такой хулиганской гравировкой что-нибудь, кроме бижутерии?

Раздосадованная Катя, не глядя, забросила черные пакеты на шкаф. А то, что из них вытащила, решила все же примерить. Голубая блузка была совсем прозрачной и невесомой. Цвет глаз девушки и ее оттенок были близнецами. «Прохладная какая», – удивилась Трифонова. Джинсы облегали бедра плотно до неприличия. «Я в них вынуждена буду о мужиках думать или они обо мне?» В легких кроссовках сразу захотелось бежать к счастью. И почему-то казалось, что в них точно не опоздаешь. И, наконец, кулон в вырезе разыгрался вовсю. Свет на него как-то особенно падал. Из зеркала на Катю, бесспорно, смотрела Катя. Только впервые в жизни она себе очень нравилась.

Позвонил Мирон. Сказал, что успел и через десять минут вылет. Пора было ставить наглеца на место:

– Послушай, насчет одежды и обуви. Тебя родители не учили, что дарить такие вещи неприлично, так же как мыло, шампунь и дезодорант? Тебя не устраивает, в каком виде я прихожу на Спиридоновку? – Ей хотелось не поссориться, но выяснить, что он имел в виду, когда выбирал именно этот подарок. Ведь тогда они еще не были близки. Но она испортила выговор, неожиданно для себя поинтересовавшись: – И как ты размер определил с такой точностью?

– Подошло? Определил на ощупь. Я тебя, между прочим, в машине целый час обнимал. А по поводу приличий… Я купил то, что очень хотел с тебя снять.

Это был ответ мужчины. Трифонова врезалась в его незыблемость, как в детстве в яблоню. В первые секунды не столько болит, сколько злит, что пришлось остановиться. Надо было отступить и потереть будущую шишку.

– Стою я перед зеркалом… Все, конечно, милое. И мне очень идет, но…

– Не переодевайся, не вздумай! Я сейчас приеду…

Тьфу ты, ну ты, что с ним, с маньяком, делать?

– Это ты не вздумай. Я приду в твоих подарках тринадцатого. Тогда и снимай, сколько влезет.

– Обещаешь?

– Да. А ты обещаешь пока ничего мне больше не покупать? Я серьезно, Мирон.

– Если это тебя напрягает, сделаем перерыв. Я тебя люблю.

– Счастливого пути.

«Как у него все просто. Стоял в отделе женской одежды где-то за границей, выбирал то, что хочется снять с девушки, которая еще и не любовница. Эгоист», – подумала Катя и решила лечь спать. Операций завтра не намечалось, но хирургия состояла не только из них. Медсестра Трифонова должна была явиться в отделение бодрой и собранной. Ее личная жизнь не имела к работе никакого отношения.

Утром она красила ресницы в прихожей и твердила себе, что напялила дареные шмотки, чтобы привыкнуть к ним. А то у нее была неприятная манера одергивать новые вещи, подтягивать штаны, коситься, не перекривился ли вырез. При Мироне делать это было неловко. Под блузку она надела топик. Расстегнула всего пару верхних пуговиц, чтобы кулон был виден наполовину. Но он все равно тяжело выскользнул, будто протестовал против небрежного с ним обращения. В кроссовках ногам предстояло замерзнуть, но Кате не терпелось пробежаться в них по асфальту, плитке, по всему.

Дверь распахнулась, и ворвалась Александрина, летевшая из Штатов с какой-то сложной пересадкой. Она бестрепетно перетащила через металлический порожек свой чемодан – колесики жалобно скрипнули. Воскликнула:

– Привет! Ух ты!

Прижала ладони к щекам и двинулась вперед мимо соседки.

– Что случилось? Ты куда? – поймала ее за рукав Катя.

Артистка оторвала руки от веселого лица:

– Как куда? К себе. Буду грызть подушку от зависти.

– Я и забыла про твои шутки, – рассмеялась Трифонова и крутанулась на пятках, демонстрируя себя со всех сторон:

– Действительно, симпатичненько выгляжу.

– Симпатичненько? – в идеально подведенных глазах Барышевой удивление сменилось недоверием. А недоверие сгустилось в подозрение. И она осторожно подтвердила: – Вполне.

– Как там за океаном? – поинтересовалась Катя.

– Жить можно.

– Всего-то? Жить можно и здесь.

– Да, – вяло согласилась Александрина. – Но разве это жизнь?

– Почему вы все такие депрессивные оттуда возвращаетесь? Ничего, привыкнешь заново.

– Уже. С тобой минута идет за год. Я правильно понимаю, что ты во всем этом собралась?..

– На работу, – подтвердила Катя. – Еще не опаздываю, но…

– Надеюсь, ты не выбросила свои тряпки хваленого немецкого качества, героически достигнутого тружениками Поднебесной?

– Ой, как длинно. Нет, конечно.

– Тогда внемли дружескому совету, переоденься в них.

– Девушка, вы слишком сложно выражаетесь.

– Угу. Соскучилась по великому и могучему. Тянет произнести как можно больше слов. Катя, переоденься.

– Что со мной не так?

– Да с тобой-то все в порядке. Про бренды вечером поговорим, если интересно. Давай коротко. Сверху вниз. Это – бриллиантовая мелочь от Тиффани. Это – натуральный шелк хорошего качества. Это – инновационные добавки для… м-м-м… ласкового облегания. Это – лучшая в мире японская подошва. Молодежная коллекция. В кругу Стомахина девочки так ездят на велосипедах. Не бледней, не пугайся. Состояния он на тебя не истратил. Так, твою зарплату за год спустил. Но медицинской сестре даже в частной клинике в этом показываться не нужно. Не поймут. Ты же не пациентка.

Катя ринулась снимать молодежный костюмчик для велосипедных прогулок.

– У тебя сумки от этого добра не осталось? – крикнула ей вслед Александрина.

– Три штуки на шкафу!

– Я возьму одну баб позлить?

– Все забирай. Только бабы очень лютеют, когда видят. Я с этими пакетами шла по улице, знаю.

– Yes! Так их, – порадовалась Барышева и отправилась на кухню варить неизменный кофе.

Через десять минут Трифонова уже спускалась по лестнице в своих ношенных ботинках и застегивала на ходу верную куртку.

Глава шестая

1

В январе и феврале Катя надеялась, что это случится. В марте силилась признаться вслух, что это возможно. В апреле собиралась врать, что это произошло. Но так и не смогла ни влюбиться в Мирона, ни намекнуть о желании любить его, ни солгать, будто ей, наконец, удалось.

Сначала она просто наслаждалась. Сразу заявила, что будет приходить в квартиру на Спиридоновке утром в субботу и уходить вечером в воскресенье. Жить там не намерена. Тратить время на обеды и ужины в ресторанах тоже. Никаких подарков больше не примет. И не видит смысла во встречах в будние дни.

– Я рассчитывал на большее, – уныло признался Мирон. – Но твое желание – закон. Ты ведь что-то решишь для себя и придумаешь новое расписание, да?

«Как хочешь… Как тебе нравится… Как скажешь…» Она была хозяйкой положения. Но Кате в голову не приходило использовать в корыстных целях готовность Стомахина выполнять ее условия. Или командовать парнем ради удовольствия. Кате нужен был только покой. Она, сама того не ведая, отсекала от них и оставляла миру все поводы для ревности, истерик, ссор. Пусть психованная московская реальность бесится вокруг. Ей не пробиться сквозь стены, не миновать бдительного консьержа, не выломать железную дверь.

Это были идеальные условия для возникновения в ней ответной любви. А в том, что она возникнет, Катя не сомневалась. Разве у нее не то самое женское сердце, которое призвано отзываться на мужскую нежность и верность, терпение и обожание? Разве она фригидна и не в состоянии оценить, как парень хорош в постели? Как ласков и предупредителен? Трифонова не обманывалась. Мирону впору было выставлять баллы и за технику, и за артистизм, как фигуристу. И если артистизм был от любви к ней, то технику мальчик нарабатывал во множестве кроватей не один год. Но ее это не задевало. Она была не судьей и не зрительницей, а партнершей. Они добивались общего результата.

Со временем оказалось, что Стомахина, как школьника, тянуло в метро – утреннее, воскресное, полупустое. Катя тоже все еще не надышалась запахом подземки и не наслушалась ее звуков. С тех пор как она переехала в центр, ей стало некуда ездить. И она скучала по убаюкивающему покачиванию и собственному отражению в глянцевой черноте. Там возникало такое бледное и отрешенное лицо, такие небрежно собранные легкие волосы, такой хрупкий силуэт, что дух захватывало. И приятно было вдруг осознать, что это – ты. Даже то, что они с Мироном целовались, а не смотрели в окна, не раздражало. Взглянуть на себя мельком, случайно и с трудом узнать было еще интереснее. В первый столичный год ее завораживали москвички, с головой погруженные в себя. А своей она неустанно вертела, разглядывая их. Теперь Катя стала такой же, и вагонные стекла в метро были тому доказательством.

Трифонова обеспечила им второе развлечение. Однажды ночью сказала:

– Знаешь, чего мне не хватает для полного счастья? Дороги. Бесконечной. Если бы не пробки, каталась бы по городу в такси сутками.

– Московское такси, надо же. Извращенка, – усмехнулся Мирон и вылез из-под одеяла. Она думала, он пошел в туалет. Но через несколько минут он заглянул в спальню одетый, в ботинках: – Не понял. Ты еще не готова? Поехали. Гарантирую, я не опаснее таксиста.

Казалось, он знал все о любой улице и доме. Трифонова очутилась в невероятной смеси истории, литературы, кино, театра, архитектуры, и в чем там еще разбираются интеллектуалы. Она чуть с ума не сошла поначалу. По городу бродило множество людей в костюмах разных эпох. Во все стороны разъезжались телеги, кареты, конки, трамваи, троллейбусы, автобусы, машины. Усадьбы, тупики, флигели, переулки, доходные дома, кабаки и лавки составляли окрестности какого-нибудь новостроя. Памятники оживали, спрыгивали с постаментов и как ни в чем не бывало разбредались по своим московским квартирам пить чай с вареньем. Да, они еще переругивались на ходу. Выслушав очередную лекцию об очередном гении, который в шестьдесят третьем году, уже не разберешь какого века, то ли жил на очередном углу, то ли сватался там, то ли закуривал, Катя почти всхлипнула:

– Уважаю.

– Кого? – изумился Мирон. Он как раз повествовал о кознях театральных завистников и надеялся вызвать у слушательницы отвращение к ним.

– Город, – выдохнула она.

– Давай-ка помолчим, – сообразил парень. – Ты говори, когда информация становится белым шумом, а то я увлекаюсь. Выпендриваюсь перед тобой, сама понимаешь.

– Ладно. Только ответь, вот прямо сейчас в этих домах мальчики и девочки пьют кофе или водку, трахаются, ссорятся, пялятся в компы? А потом прославятся, на стенах развесят мемориальные доски с их фамилиями, и кто-то будет про них рассказывать всякие истории?

– Ты тоже такая же девочка. И у тебя есть шанс.

– А ты?

– Вообще-то, я мальчик.

Он не умел быть серьезным долго.

Еще он научил Трифонову дурному. Не убирать за собой. Она сказала, что ресторанного духа и присутствия официанта дома не вынесет. Стомахин чуть поморщился и, тихо чертыхаясь, выбрал какие-то заведения с доставкой. Он оказался таким же малоежкой, как она. Единственная вечерняя трапеза обоих устраивала. Когда им в первый раз привезли картонные коробки и пластиковые судки, Катя вооружилась ложкой и окликнула Мирона:

– Давай быстрей за стол, пока не остыло.

Эстет отобрал молча ложку, спокойно достал хозяйский фарфор и выложил еду. Когда поужинали, отнес тарелки и все прочее в мойку. Катя выразила готовность немедленно вымыть посуду.

– Зачем? – спросил он.

– Затем, что мы не скоты. Ладно, затем, что мы не дети малые.

– Домработница вымоет.

– Нам же завтра опять есть.

– Посуды в доме более чем достаточно.

– Нет, я так не могу. Почему кто-то должен делать за меня то, что мне самой не трудно?

– Ты в общепите тоже свою посуду моешь?

– Там в служебные помещения не пускают.

– Да, это их серьезная недоработка. Они и не догадываются, что энтузиасток, вроде тебя, может быть много.

– Мирон, перестань. Ну, я оговорилась…

– То есть ты понимаешь, что даже в дешевой закусочной в счет включена плата за, так сказать, газ, свет, воду и труд персонала? В том числе посудомоек.

– Мы же дома.

– Так род занятий женщины, которая здесь убирает, и называется – домашняя работница. Перечень обязанностей зафиксирован в договоре, наши чашки в нем учтены. Оплата по прейскуранту.

– Но у нас же есть время!

– Его у нас совсем нет, – возразил Мирон и полез целоваться.

Убедил.

Он был не красив, но обаятельно-улыбчив. Не очень высок и в одежде худощав и суховат. Зато без нее оказывался ладно скроен. Это приходило на ум сразу и не отпускало. Любоваться вряд ли, а смотреть было приятно. И в такое чудо Кате никак не удавалось влюбиться. Она запретила ему звонить «с понедельника по пятницу включительно». Сил не было слышать ежевечерние признания в любви. В детстве она смотрела с папой футбол и хоккей. И знала, что такое игра в одни ворота и сухой счет. Но не думала, что когда-нибудь шкурой поймет незадачливого вратаря. А так можно было вообще не думать о Стомахине до субботы и воскресенья. Даже, если бы он все-таки позвонил и отменил свидание, она испытала бы всего лишь досаду человека, который напрасно заранее переделал все дела. Потом выпила бы своего зеленого чаю и уселась бы за ноутбук.

Но, когда они виделись, Мирон твердил о любви как заведенный. И при этом повадился смотреть ей в глаза. Скрывать внутреннюю пустоту не удавалось. Трифоновой было неуютно в эти минуты. И однажды она тихо пробормотала: «Спасибо, милый». Второй раз. Третий. А на четвертый он ответил:

– Не стоит благодарности, это не билеты в Париж.

Тон был таким, что стало понятно – в терпеливом мальчике копилась настоящая ярость. Надо было попытаться защищаться. Признаться, что она старается и надеется. Но Катя и этого не сумела из себя выдавить, боясь обидеть его еще сильнее. В ней хозяйничала паника. «Я ненормальная, – думала она. – Как бабушка говорит? Порченая? В смысле порчу напустили, что ли? Какая чушь. Если бы любила другого и вышибала его клином Мирона, вопросов не было бы. Но я свободна, и вопросы есть. Нет только ответов. Что со мной? Почему я хотя бы из благодарности не могу полюбить того, кто любит меня? Почему? Почему? Почему?» Вероятно, ее отчаяние как-то проявлялось – то в ухо парня на ходу чмокнет, то взъерошит ему волосы в машине и рассмеется без повода. И в кровати она явно не ленилась, будто старалась вознаградить его, чем могла. Мирон деликатно продолжал ждать.

Его, в отличие от большинства, можно было охарактеризовать одним-единственным прекрасным словом. Добрый. Люди не являлись для него источником неприятностей.

– Наш завотделением такой надменный господин, – возмущалась Трифонова. – Врачам еще бурчит какое-то приветствие в коридоре, а медсестрам даже не кивнет никогда. А еще доктор наук. Это хамство.

– Катенька, у него зона ответственности большая. Мозг постоянно работает. Ну, не отвлекается человек на мимолетные контакты. Они сбивают его с мысли. Ты ведь не думаешь, что он принципиально унижает средний медперсонал? И потом, скажи на милость, тебе жарко или холодно от того, что какой-то профессор изредка тебя не замечает? От этого в твоей жизни что-то меняется? Ты себя чувствуешь неполноценной? Оскорбленной? Тогда проблемы у тебя, а не у него.

Или сам рассказывал, что преподавательница третий раз валит его на зачете. Причем вяжется не по делу.

– Вот дрянь, – мгновенно ставила диагноз Трифонова. – Наверняка вымогает деньги.

– У меня?! – терялся Стомахин. – Исключено.

– Значит, издевается из классовой ненависти, сволочь.

– Экспрессивные слова. Почему ты всегда накаляешь обстановку внутри себя и снаружи? Просто я изучал этот предмет в Америке. Назвал ей несколько иностранных фамилий с передового края. А она обиделась за отечественную науку. И требует, чтобы я накрепко вызубрил имена знаменитых советских ученых. Скольких ни упомяни, кого-то не хватает. Ничего, рано или поздно либо они кончатся, либо у нее случится что-нибудь приятное в личной жизни. И отпустит она меня с автографом в зачетке.

– Слушай, ты же мужчина. Ты не должен быть таким мирным. Пусть богатого и умного тетка с климаксом не сожрет. Но ведь кровь пьет.

– Нет, если считать это питием крови, то жить невозможно, – рассмеялся Мирон. – И при чем тут мой пол? Ты женщина, ты должна быть мирной. А что вытворяешь. Кажется, дай волю, и своего доктора наук уволишь, и кандидатку мою застрелишь.

Как можно было его не любить? А она не могла заставить себя думать о нем в будни. Он исчезал и появлялся в голове только в пятницу вечером, когда надо было гладить какую-нибудь тряпку, чтобы надеть завтра. Получалось, что ее можно было упрекнуть в том, в чем обычно винят мужчин. Она регулярно и удобно занималась сексом. Всего лишь. Это было чудовищно. Бабушка с мамой не поверили бы, что девочка развращена до такой степени. То, что за шикарную квартиру платил он, и не надо было тратиться на еду в выходные, скорее всего, одобрили бы. Но то, чем она в этой квартире занималась, никогда. Катя и сама не исключала, что падает в глазах Мирона все ниже и ниже. Любовь была его преимуществом. А девица, получалось, эксплуатировала ее, удовлетворяясь физически? Девица, а не сорокапятилетняя баба с ее последним шансом. Ей оставалось только соврать, что она преодолела недоверие и влюбилась. Или расстаться. Но она уже знала, что не будет ему лгать.

В мае Катя предприняла последнюю попытку заставить себя чувствовать. Такие попытки называют отчаянными. Но эта была какой-то ритуальной и обреченной. Отчаяние – еще умная борьба. Обреченность – уже тупая покорность. Только Кате не верилось, что она достигла этого предела. «Нет, пусть будет тупое, но сопротивление, – упрямо решила Трифонова. – Я же с собой бьюсь, а не с Мироном». И она сказала ему:

– Не сходить ли нам в театр?

– Сходить, сходить, – радостно всполошился он. – В какой? На что? Приказывайте, королева!

– Выбери сам, – уклонилась Катя. Потом собралась – ритуал так ритуал: – Во МХАТ.

– Когда изволите?

– В воскресенье.

– Будет исполнено.

– Не сомневаюсь.

– И не вздумай никогда сомневаться, – медленно произнес он.

Катина мама болела театром. Она бредила упоительными вечерами в храмах искусства так, что, приехав в Москву, дочь много лет не решалась пойти туда. Ей казалось, что на сцене творят обряды жрецы, а зал наполняют избранные и посвященные. Потом все-таки сходила во МХАТ. Одна. И двое суток не могла ни думать, ни разговаривать. Только чувствовала – каждое чувство по десять секунд – восторг, равнодушие, любовь, ненависть… Они сменяли друг друга без перерыва, не успевая выразиться ни мыслью, ни словом. Было так необычно, страшно и здорово, что Катя не решилась быстро повторить опыт. А потом стало не до театров.

И вот теперь она вновь применяла самое надежное средство, чтобы оживить душу. Пусть Мирон будет рядом. Существует же, наверное, какая-то энергетика, какие-то ауры вокруг людей возникают, какие-то поля притяжения и отталкивания. О них толкуют все, от экстрасенсов до психиатров. И если первые – шарлатаны, то вторые – ученые с нормальными дипломами о высшем образовании. Не могут они нести откровенную ерунду. Вдруг она уже любит Стомахина, но не понимает этого? Если лампочка не горит, это не значит, что электричества нет. Интересно, что почувствовали бы мхатовские знаменитости, узнай они про намерение медсестры Трифоновой использовать их творчество в качестве выключателя? Но Катю, как водится, занимали только собственные чувства.

В воскресенье Мирон и она поехали в театр. На Кате были те самые мамины бусы из бирюзы, в которых она осмелилась войти сюда в первый раз.

– Я не театрал, – предупредил Мирон. – Только на премьерах и бываю.

Она даже не удивилась такому странному заявлению. Потому что казалась себе гостьей. Уже спокойна, знает, что хозяева не кусаются, но помнит, что находится на чужой территории среди людей. А он вел себя расслабленно, как дома, и вряд ли замечал окружающих. Вот и болтал, что взбредало в голову. «Мальчишка, – снова подумала Катя. – Хвастун, да еще и кокетливый».

Потом начался спектакль. На сей раз забыться в театральной условности было труднее. Мирон давно перестал теребить ее пальцы и не отрывал взгляда от сцены. Дама справа наконец удобно пристроила тяжелый зад и больше не сопела. Лысина мужчины впереди словно исчезла и не мешала обзору. А Трифонова все недоумевала, почему два человека в каких-то лохмотьях ссорятся в подобии интерьера и не обращают внимания на зрителей. Но постепенно зрители, включая ее саму, перестали существовать. Вновь свершилось проникновение в иную реальность.

Вернулась в зал Катя уже под собственные аплодисменты с мыслью: «Тут каждый вечер это творится, каждый божий вечер!»

И опять она поразилась тому, что по улице ходят современные люди, ездят машины. Разве эта жизнь не прекращалась, пока они с Мироном в ней отсутствовали? Парень шел рядом, изредка косился на Катю. Потом взял под локоть и сказал:

– Когда ты сосредотачиваешься, ты такая красивая. Поужинаем?

– Нет, не могу. И не только есть, разговаривать тоже. Знаешь, я после театра ни о чем конкретно не думаю, просто не хватает сил выйти из себя. Извини. Отвези меня домой, ладно?

– Конечно.

Через полчаса он целовал ей руки и счастливым голосом признавался:

– Хорошо, что мы молчали. Я все понял. Меня устраивает этот соперник.

– Кто?

– Театр. Глупо звучит, но надоело быть умным. Ты девочка недоверчивая, а тут так охотно соблазняешься лицедейством. И, главное, можешь изменять мне в любое время. Всего-то и надо, что купить билет. Я даже ревновал немного. Катенька, спасибо тебе.

– За что?

– За то, что ты со мной разделила свои интимные переживания. Я думал, не можешь забыть какого-то типа. А ты по себе самой тоскуешь. Я не верю, что говорю такое девушке, эти реплики, как из дурной пьесы, но мне все равно.

Катя погладила его по щеке и открыла дверцу.

– До субботы, – весело сказал Мирон.

– Да, – отозвалась Катя уже с тротуара.

И пошла во двор, не оглядываясь.

К ее изумлению после театра благословенное состояние «отсутствия везде» длилось часа три. «Еще пара спектаклей, и я в антракте начну жрать пирожные и звонить по телефону, – обескураженно сказала она себе. – Получается, другие – не черствые и не равнодушные. Просто привыкли. Это я ликую, как новообращенная. Мирон нес околесицу про мои интимные театральные переживания, и я не возражала. Наоборот, млела от собственной утонченности. Он, бедный, все еще ищет хоть какие-то намеки на взаимность. Ура, нашел! Я позвала его в святое для себя место. И позволила ему наблюдать за моей собственной медитацией. Какие мне еще нужны доказательства его любви? Послушать сегодня, и все очевидно – мальчик безнадежен. Да, я убедилась в том, что способность чувствовать не атрофировалась. Мирон был под боком. Но к нему я так ничего и не почувствовала. Ничего так и не произошло. Я не имею права издеваться над ним дальше. Не театр его соперник. Я его соперница. Звучит тоже дико, но так и есть. Он проиграл. И я тоже. И театр, как ни странно. Его действие слабеет на глазах. Все. Дайте кто-нибудь занавес. А они: «Сейчас, разбежались и упали». А ты им: «Придется самой закрывать». Опять самой. Все самой. Всегда самой».

Когда хлопнула дверь, и Александрина крикнула: «Привет, если ты дома», Трифонова выскочила в прихожую:

– Кофе будешь пить?

– Обязательно!

– Тогда поставлю чайник.

– Вернемся к нашему английскому?

– Не надо. Честно сказать, я по-русски уже не очень понимаю. Что тебе хочется знать про Стомахина, а?