Текст книги "Лицо удачи"

Наконец Катя пришла к выводу: Кирилл и его подельники не имеют отношения к нашей встрече. Дело в самой девице. Кто знает, что представляют собой нынешние коммунисты? Хотя и о прежних у меня смутное представление. Может, для них признание в аполитичности есть высшее проявление искренности? Объяви я себя шлюхой, алкоголичкой, наркоманкой, моя новая знакомая еще могла бы предположить, что выдумываю или шучу. Но лгать о своем недоверии к любой власти никто не станет. Значит, говорила чистую правду. Откровенничала похлеще, чем она про своих родственников и начальство. Потому что ей это ничем не грозит. А на таких, как я, людям до сих пор очень хочется донести. Команды ждут. Частная собственность на квартиру, на дачу со всеми вытекающими правами людям нравится. Частное нежелание любить власти – почему-то нет. Ну и страсти кипят на собачьих площадках родины.

В Кате, как на ринге, боксировали два сильных желания. Одно – гулять с Журавликом только во дворе и никогда больше не видеть, а главное, не слышать Веру-Веронику, начавшую по третьему разу рассказывать о щенячьем периоде жизни Латика. Второе – стараться не раздражаться этим трепом и бродить по улицам под защитой мощного пса. Кто рискнет напасть на нее, когда рядом черный терьер? Да и румяная хозяйка, на которой современная дубленка казалась тулупом, была ему под стать. Лупцевали потребности друг друга жестоко. Вмешаться Трифонова была не в состоянии, просто ждала.

Победила свобода передвижения. «За все надо платить, – мысленно вздохнула Катя. – Лучше научиться пропускать мимо ушей Верину болтовню, чем торчать за дурацкой сеткой, как в клетке. Ненавижу эту площадку. И во дворе стоять мне невмоготу. Потерплю». Терпеть оставалось недолго. Новоявленная приятельница описала ей детородный орган любовника своей знакомой. Вернее, некоторые его анатомические особенности. Поинтересовалась, какие ощущения та должна испытывать при соитии. При этом губы ее кривились в блудливой полуулыбке. Трифонова еще в общежитии догадалась, что это всего лишь признак смущения. Но ответила мрачно:

– Ощущения исключены. Твоя знакомая фантазерка. Мужик с таким инструментом не должен был дожить до совокупления. Он без пластики в туалет не мог бы ходить. И еще… Я на эти темы разговариваю с мужчинами-партнерами, а не с женщинами. Извини, проку не вижу.

– Погоди, ты «Секс в большом городе» смотрела? – приуныла Вера.

– Немного. Быстро надоело.

– Катя, но там нормальные живые бабы разговаривают друг с другом именно на эти темы, и весь мир следит, затаив дыхание. О чем нам, незамужним, еще думать и говорить? Мы так и будем дикими, если не научимся обсуждать постель.

– Какие, какие бабы? Живые? Там четыре темперамента – сангвиник, холерик, флегматик и меланхолик. Четыре женских роли – любовница, нимфоманка, жена, мать. Четыре трудовых модели – фрилансер, собственник, наемный работник, волонтер. Мужиков им тоже подгоняют соответствующих, типажных. Через пару серий ясно, кто что вытворит. Не говори они о пенисах, смотреть было бы просто тошно. А идея не зацикливаться на неудачах, верить в себя и двигаться из последних сил вперед – общая для всех американских сериалов.

Вера смотрела на нее с трогательной жалостью, как на убогую. Но сдаваться не собиралась:

– Кать, не злись. Я же пытаюсь найти, что тебе интересно. Думала, раз медсестра, то про патологию.

– А ты расслабься и не ищи. Говори о чем хочешь. Я буду отвечать что хочу. Разве это не общение?

– Согласна, – рассмеялась Вера-Вероника. – Тогда давай, что называется, обменяемся телефонами и адресами.

– Зачем? – изумилась Трифонова. Прозвучало грубо, но она вдруг сообразила, что нарвалась на обыкновенную липучку. Такие норовят сблизиться с любым человеком, который их не посылает подальше. Отделываться от нее надо было немедленно.

– Не волнуйся, я в гости без приглашения не хожу, – усмехнулась Вера. – Да и подъезды сейчас закрыты. Но, мало ли, что случится.

Магия этих слов подействовала на измученную страхами Трифонову впервые. Раньше она насмешливо спросила бы: «Каких подвохов ты ждешь от мира в ближайшее время?» Но мир показал, что бывает, успеешь крикнуть в трубку только: «Я дома. Несись ко мне с Латиком»… И Катя безропотно вбила свои данные в чужой телефон.

Так Вера начала позванивать в выходные, звать Катю с Журавликом в сквер неподалеку:

– А то мы с тобой по ночам на площадке стоим и мерзнем. Хоть сами походим, поболтаем.

Можно было гулять и чаще, но Веру приходилось слушать. А та занималась выявлением геев и докладывала о результатах:

– Смотри, вон, вон голубые, – шептала она спутнице, показывая на двух по-чиновничьи лощеных мужчин. Они быстро договаривали о чем-то в явной готовности разойтись.

– С чего ты взяла?

– Ослепла? Какими бархатными глазками они друг в друга стреляют. А вокруг, между прочим, красивые, стройные, богато прикинутые девушки.

Через несколько минут одержимая находила еще пару любовников одного пола. И еще…

– Слушай, по-твоему, выходит, что больше половины мужиков такие? Я считала – нам попались навстречу тринадцать душ. Семерых ты объявила гомосексуалистами, – не выдержала Катя.

– Нечетное число? – озадачилась Вера.

– Угу. Из кофейни трое вышли, так ты со знанием дела их всех под одну гребенку постригла.

– Не иронизируй по поводу знания дела. Мы с девчонками распознавали этих голубчиков два последних года в школе, пять в строительном и уже целых полтора года на работе.

– То есть нынешние девочки поголовно?..

– Конечно! Ты какая-то отсталая, Катя. У меня есть знакомые медсестры. Они за врачами наблюдают. О, больницы – самые интересные места! Там же пациенты кадрят докторов, доктора пациентов, доктора докторов, пациенты пациентов… Медички в нашей среде – уважаемые люди. Такое рассказывают!

Трифонова обалдела. Стоило взглянуть на их частную клинику, денно и нощно блюдущую свою репутацию… А ведь рано или поздно начнет в ней трудиться какая-нибудь одноклассница Веры-Вероники. Смена поколений, куда денешься. Она взяла себя в руки и осторожно спросила:

– Вы только мальчиков… э-э… сортируете? А лесбиянки вас совсем не волнуют?

– Смешная ты! Кому они нужны? Чем больше девок охмуряют друг друга, тем меньше конкуренция нам, нормальным. А вот с парнями беда. Раньше хоть для вида женились. Девчонки говорят, что все красавцы из поколения родителей, сходившие в ЗАГС с уродинами, гомосеки. У них такой опознавательный знак был – мистер совершенство и жена страхолюдина. Через год-два она становилась еще отвратнее, и никто не удивлялся, что он ее не хочет. Но ведь штамп в паспорт ставили, раз. Детей делали, чтобы налог на бездетность не платить, два. И заводить любовников женам не мешали, три. Все по-честному. А теперь вконец совесть потеряли. Ну как тут мужа найдешь?

«Хорошо устроились, – подумала Трифонова. – Когда я была в старших классах, следили за девчонками, кто кому дал. Сейчас за юношами, кто у кого не взял. И главное, самолюбие не страдает. Отверг меня потенциальный жених, значит, не я дура неухоженная, а он извращенец».

Утомил ее этот треп очень быстро. Непродвинутая девушка размышляла, как отвязаться от продвинутой. Но кончилось все неожиданно и гадко. Однажды в субботу Вера познакомила Катю со своим другом. Сказала с привычной уже непосредственностью:

– Очень тянет похвастаться. Ты единственная, к кому я его не ревную. Он же тебе и до плеча не достает.

Но все-таки необычно быстро увела Латика и приятеля.

Вера жила в городе, как в дикой природе, где за спаривание приходилось биться. Самка. Это было понятно и безопасно. Катя ведь не претендовала на ее мужчину. Но не учла, что он тоже самец. Недели через две явился в дымину пьяный. За кем-то зашел в подъезд, начал колотить в дверь, требовать Веру.

Трифонова впервые сама позвонила ей:

– Наступил «всякий» случай? Твой невменяем и орет, что я тебя прячу.

– Ой, он мне не нужен. Оказался запойным. Только что тут на лестнице хулиганил. Ну, дед и крикнул, что меня нет дома, что к подружке пошла. Иначе он не убрался бы. У нас соседи нервные…

– У меня тоже.

– Ну, Катя, ты же умная и строгая. Отделаешься как-нибудь.

– Зачем же ты дала деду мой адрес?

– Что мне было делать? – заныла Вера.

– Не знаю, – Катя отключила связь навсегда.

И уже сама пригрозила в замочную скважину, что вызывает полицию. Алкаш оказался сообразительным и подлым. Выскочил на улицу и принялся, грязно матерясь, швырять в окна куски льда. Первый этаж. Пристрелявшись, мог разбить стекла вдребезги. И полиция ему была нестрашна. Сто раз убежал бы дворами.

Заклеенный изолентой телефонный аппарат хозяйки, казалось, подпрыгивал на тумбочке: жильцы спешили высказаться о моральном облике Кати. Сверху и сбоку требовали принять меры, колотя по батареям. Мерзлые комья бухали в стену все выше, все точнее. Оскорбленный пьянчуга вопил: «Катька! Верка! Суки! Убью!» Наконец из подъезда выскочил сосед в примерно таком же градусе опьянения, что и дебошир. Они орали друг на друга еще минут двадцать. А потом ушли то ли бить друг другу морды, то ли пить дальше. Не зря у Вериного скандалиста подозрительно оттопыривался карман куртки.

Трифонова перевела дух. Подумала: «Я была уверена, что в Москве такое невозможно. Когда приехала, умилялась, видя под кустами пустые водочные бутылки и рядом обязательно пакеты от апельсинового сока и пластиковые стаканчики. Казалось, тут и пьянь другая – столичная, более культурная, что ли. Везде она одинаковая. Но дело не в сегодняшнем безобразии. Никогда в жизни я больше не попытаюсь дружить с кем-нибудь через силу, даже если буду издыхать от одиночества».

Кате было невдомек, что взаимоотношения с Верой были легкой тренировкой. Вскоре ей предстояло мучительно заставлять себя не дружить с девочкой, а любить мальчика. Хорошо, что рядом не оказалось вдохновенного умника, который мог предречь это. Трифонова охотно уничтожила бы самолюбие провидца едкими насмешками. Люди особенно жестоко высмеивают пророчества, в которых сами себе не нравятся.

Но до попытки влюбиться было далековато даже летом, когда она первый раз возвращалась с Большой Садовой. Идя мимо собачьей площадки и вспомнив Веру, забеспокоилась. Как они уживутся с Александриной? Что ждет ее на новом месте? Сомневаясь во всем, она добросовестно вымыла и без того чистую квартиру. Хозяйка ее обидела. Но не убрать за собой Трифонова не могла. Она легла спать. Однако через два часа, среди ночи, проснулась. Голод настойчиво манил в кухню. «Это невыносимо. Не пойду. Разорву проклятый круг, – храбрилась она. Потом струсила: – А вдруг завтра опять впаду в предобморочное состояние или засну при Барышевой? Может, хотя бы полстакана сока выпить?» Но характер уже прорезался сквозь толщу отчаяния. «Перебьюсь, – сказала себе Катя, – вытерплю. И не такое терпела».

Она не заметила, как очутилась во сне. Правда, гостила там всего до пяти утра. Но уже можно было запихивать в себя пюре для грудничков. Принимать душ. Одеваться. Выгуливать Журавлика. Оставлять ему вареную курицу и воду. Тащить к порогу чемодан и сумку.

– Милый мой зверь, я представления не имею, в котором часу явится твоя хозяйка. Наверное, скоро. Мы с тобой дружно жили. Я очень благодарна тебе за все. И не поминай лихом.

Она говорила, целовала рыжую макушку и жалела, что слез опять нет. Однако Журавлик все понял. И вмиг превратился в того мини-монстра, которого ей оставили. Коротко рыкнул и независимо улегся на свою подстилку.

– Ого, – удивилась Катя. И вдруг процитировала: – «Каким ты был, таким ты и остался, хороший мой, упрямый мой». Надо же, мне казалось, что я забыла эту песню. Ее мама с бабушкой поют, когда выпьют в праздник. Ладно, Журавлик. И за то, что упростил расставание, спасибо.

Трифонова положила ключи на тумбочку в прихожей и захлопнула за собой входную дверь. Уход взболтал в ней досаду на хозяйку, на Журавлика и радость освобождения от пропитанных тяжкими воспоминаниями стен. Поскольку одно в другом не растворялось, оставалось ждать. Чему-то суждено было осесть на дно, чему-то остаться сверху.

Когда то ли изгнанница, то ли беглянка сворачивала за угол арки, мимо нее деловито прошмыгнуло желтое такси, в котором восседали две старухи. Она остановилась от изумления: «Ну, Журавлик, ну, зверюга. Каким образом? Не унюхал же? Обхамил меня ровно за пять минут до их приезда. Господи, мне все везет и везет. Могла бы проспать и встретиться с хозяйкой. А так противно ее видеть». Катя Трифонова умела не оглядываться физически. Ни разу не повернула головы, уходя из дома Андрея Валерьяновича Голубева, из общежития и отсюда. Встряхнула сумки и отправилась на Большую Садовую. Домой.

В контактах ее телефона Александрина уже существовала. А в голове еще нет. Она и не подумала связаться с Барышевой. Набрала код подъезда, втиснулась в старинный лифт, подошла к двери, нажала на кнопку измазанного красками всех ремонтов звонка… Еще раз… Еще… Еще… Еще… Без толку. Нервы были ни к черту. Сразу ударило изнутри: «Все, кончилось везение. Оно и началось-то, чтобы издевательства подлой судьбы больнее ощущались. А то я привыкла к ее каверзам, уже не реагирую остро – не молю о пощаде, не надеюсь на лучшее. Вот она, сука, и бесится». Дверь открылась. На пороге стояла растрепанная Александрина в атласной сиреневой пижаме с белой окантовкой. Глаза ее спали, в отличие от голоса:

– Привет. Я бы никому не открыла, хоть пожар, хоть потоп. Но вспомнила, что ты обещала явиться ни свет, ни заря. Говорила же, как человеку: «Возьми ключи». Нет, унеслась. Все, Кать, сама обустраивайся. Я легла недавно. Пошла досыпать.

И она ушла к себе. А Трифонова стояла посреди довольно большого холла, и ей казалось, что она всегда тут жила. Вошла в свою комнату. В углу дивана лежали два одеяла и подушка. Вчера она их почему-то не заметила. Может, Александрина выложила после ее ухода? Катя достала из чемодана собственное постельное белье. Ее покачивало, будто стелила на нижней полке в поезде. Облачилась в пижаму – хлопковые шорты и майку. Поставила на пол тапочки. Улеглась. Ничего, лежанка вполне современная. Латекс наверняка искусственный, но лучше, чем синтепон, не проваливается. Она зевнула.

Организм, быстро израсходовав энергию в дороге, требовал сна. Ночной бунт он Кате простил. И она осмелилась надеяться, что ей больше не придется захлебываться и мерзнуть в своих горестях. Центр города представлялся ей берегом. А оказался волнорезом. Измученная Катя стояла на его тверди и завороженно смотрела, как громадный темный вал жути дробился на потоки ужаса, брызгался страхами. Но она уже не тонула, не гибла. Надо было разворачиваться и идти. Только Катя никак не могла оторваться от зрелища. Наверное, не была уверена, что это сооружение упирается в берег хотя бы остальной Москвы.

Катя не ставила будильник в телефоне. Знала, что ровно через два часа проснется от голода. И проснулась… через восемь.

2

С того июньского дня прошло больше пяти месяцев. Во время прогулки под снегопадом и после, на диване, Катя наконец вспомнила, как жила после Кирилла. И вдруг поняла – что-то не то.

Раньше из памяти неожиданно возникал какой-то эпизод. И начинали буянить прежние сильные эмоции. Это было что-то из разряда «дело прошлое, но меня до сих пор трясет». А теперь, когда она заставила себя последовательно восстанавливать события, оказалось, что те же чувства испытать невозможно. От них остались лишь названия. «Мне было страшно», – думала она. Страх не возникал. Вместо него появлялась жалость к себе – этакий новодел на месте разрушенного временем.

Получалось, что старые обиды и восторги умирали. А живыми всегда были новые. Похожие, разумеется, но другие. Катя сообразила, почему не любила мелочи, которые родители хранили на память о ее детстве. Или все-таки о своей молодости? Пинетки, рисунки из детского сада, прописи, тетрадка за второй класс, дневник за пятый, фотографии. Они могли усилить сегодняшнее настроение. Но вернуть вчерашнее или создать завтрашнее – нет.

И Катя решила, что накопалась в себе на годы вперед. Больше никаких реконструкций прошлого. Пусть воспоминания приходят и уходят сами, в любой последовательности. Даже им, фрагментам былого, частицам личности, нужна свобода. Даже им. А уж сегодняшним цельным Екатерине Трифоновой и Александрине Барышевой без нее не жизнь. Иначе не убрались бы обе подальше от родителей.

Да, Катя была замкнутым человеком, в соцсетях не путалась, телефон на смартфон не меняла за неимением личных контактов. А мелкая сошка из глянцевого журнала постоянно поддерживала связь с одноклассниками, сокурсниками, просто знакомыми, разными приятелями и «неведомыми зверушками» под никами, которых в глаза не видела и не рвалась. Казалось бы, одна из девушек была заинтересована в единственной подруге под боком, а второй сто первая ничем не мешала. Но обе сразу поняли, что очень, слишком, непоправимо разные. Что пребывание за собственной дверью с компом для них благо, потому что не нашлось ни одного клипа или фильма, который хотелось бы посмотреть вместе. Что вылетевшее однажды из Барышевой: «Мой сладостный статус – добрососедка», – чистая правда. И не стоит мутить это добрососедство натужными попытками сблизиться.

Они и внешне были похожи только тем, что люди женского пола и ровесницы. Высокая бледнокожая с четкими острыми чертами и светло-голубыми глазами Катя выглядела немного юнее. Миловидную шатенку Александрину взрослили карие глаза, неизменно тщательно подведенные черным карандашом. И сильно накрашенные ресницы. Девушка знала, что «гляделки маловаты», и старалась исправить недочет природы. Катя уважала ее за объективную самооценку. Александрина уважала Катю за способность выйти из дома ненакрашенной.

Барышева была даже более худой, чем Трифонова. Но то была мученическая голодная худоба. Беда в том, что ей не хватало десяти сантиметров роста до начальных модельных ста семидесяти двух, а плечи были широкими. Поэтому, как она себя ни изводила диетами, тростинкой не смотрелась. Одного этого было достаточно, чтобы возненавидеть высокую и узкокостную часть человечества. Но Александрина была милосердна к ней. Наверное, понимала, что если естественно невесомая Катя лунной ночью в белой ночной рубашке могла бы сойти за привидение, то она сама, даже наложив грим покойницы, выглядела бы живее всех живых. «Мы с тобой Жизель до и Жизель после», – как-то сказала Александрина. Катя не знала, кто такая Жизель, обе торопились, объяснять было долго. Проехали.

И еще Александрина была легким человеком. Трифоновой такие пока не встречались. Она понимала под легкостью безответственность. То есть остальным рядом с этой цветной веселой бабочкой приходилось тяжело. Но Барышева, обязательная и пунктуальная, не тяготила в ином смысле. Для нее не было даже проблемой то, что другие считали катастрофой. Однажды заговорили о человеческой черствости. Катя доказывала, что в Москве запросто умрешь от голода на глазах тысяч то ли свидетелей, то ли зрителей. Вот пять дней до зарплаты останется, и, если истощена, ни за что не протянешь.

– Погоди, как вообще можно быть голодной в двадцать первом веке? – удивилась Александрина. – То есть добровольно – пожалуйста. А против воли? Нереально.

– Мусорные контейнеры не предлагать, – сморщилась Трифонова.

– Да я и не предлагаю. Но люди же вокруг. Можно попросить еды.

– Ага, не гордись, кланяйся, выпрашивай. Сто человек не заметят или унизят, сто первый бросит медяк, на который и хлеба не купишь. И умолять, и молиться бесполезно.

– Кать, а Кать, при чем тут гордость, поклоны, молитвы? Просто попроси. Объясни. Как тебе втолковать, что нет безвыходных ситуаций?

Был майский вечер. Отработав, набегавшись по делам, девушки столкнулись около Белорусской и решили пойти домой по Тверской-Ямской. Прохожие, как обычно, были заняты своими мыслями, взглядов ни на ком не фиксировали и казались не очень приветливыми. Может, поэтому Кате и захотелось их выругать.

– Никак не втолкуешь, – ехидно отозвалась она.

– Да, надо продемонстрировать, – беззаботно заявила Александрина. – Сколько, говоришь, нам, истощенным, надо до зарплаты продержаться? Пять дней? Смотри, вон у кафе три женщины курят. Лет по сорок или больше, прикинуты дорого. Значит, не очень напряжем их просьбой. Идем.

– Ты чего? – пискнула Трифонова.

Но не успела опомниться, как Барышева за рукав подтащила ее к дамам. И, самое ужасное, заговорила своим нереальным голосом:

– Добрый вечер. Извините. Мы студентки. Разумеется, подрабатываем. Фрилансеры, переводчики. Один мерзавец зажилил наш гонорар. И так по минимуму за тысячу восемьсот знаков обещал, но и их, гад, не дал. А в другом месте заплатят только через пять дней. Там люди порядочные, не обманут. Нам бы дожить. Есть очень хочется. Еще раз извините, что грузим. Но не могли бы вы пару булочек вынести, когда поужинаете? Мы тут постоим, подождем.

Женщины машинально переглянулись. Одна, молодящаяся короткими стрижкой и юбкой, участливо начала:

– Девчонки, бедолаги, да вы что?!

И две другие сразу подхватили:

– Умнички, подошли к людям… Правильно… У меня в студенчестве такое было… Неделю без копейки… А не платить фрилансерам у нас любят, хоть заключай договор, хоть нет…

– Нам очень неловко, – сказала Александрина. – И решиться было трудно. Мы несколько дней держались. Хотели обратиться за помощью возле заведения попроще, но там народ какой-то озверелый. Катя вон говорит, лучше смерть. А я говорю, так обидно сдохнуть в майской Москве.

Через пять минут они сидели в дорогом кафе за отдельным столиком. Их счет дамы вызвались оплатить сами. А когда официант его подал, быстро оценили скромность девочек – всего-то по кофе и круассану. С минуту шушукались. Александрина встала, изобразила на лице благодарность. Катя повторила за ней довольно неуклюже и смущенно. Одна из благодетельниц подошла и сунула что-то в карман куртки Барышевой:

– Не сметь отказываться. У нас наличными больше нет, карточки, сами понимаете.

– Это лишнее…

– Именно это в вашей ситуации очень пригодится.

– Спасибо вам огромное, – чистый голосок Александрины с нотами расстроганности звучал потрясающе.

– Не за что. Удачи, девочки. – Женщина развернулась и двинулась к подругам, дескать, говорить больше не о чем.

На улице выяснилось, что дамы пожертвовали голодным студенткам десять тысяч.

– За пять дней обожраться можно, – констатировала Барышева.

– Господи, стыд-то какой, – запричитала Трифонова. – Давай хоть деньги вернем.

– И наплюем им в душу тем, что разыграли, а они купились? Отвадим от помощи ближним и дальним? Нет, Кать, мы с тобой девушки небогатые. Положим это добросердечное подаяние в нашу заветную жестянку из-под конфет. Рано или поздно с деньгами напряженка возникнет. Будет чем заплатить за коммуналку. Главное, сдать экзамен так же легко и на «отлично», как они, если у нас самих попросят хлебушка.

– А вдруг они нас встретят на наших работах? – не унималась зардевшаяся Катя. По красивому «добросердечному подаянию» она поняла, что соседка тоже немного растеряна.

– Не узнают, – спокойно ответствовала Александрина. – Объекты случайной благотворительности все на одно лицо. Но ты поняла, что жизнь проще и лучше, чем кажется нелюдимым хирургическим медсестрам?

– Мне до сих пор не верится, что это произошло. А если бы они нас послали?

– Очнись, кафешки вдоль всей улицы, вдоль параллельных и перпендикулярных.

– Слушай, так можно каждый день питаться, – с откровенным ужасом сказала Катя.

– Ага, жди. Второй ужин за счет новых дам будет последним. Официанты не дураки, они нас уже запомнили. И охрана халявщиц завернет еще на подходе. Тебя неприятно удивит, что ты повторно сунулась в одно место, а гнать будут изо всех окрестных всегда. Нет, это разовая акция. Но она всегда возможна. Кать, прекрати генерировать тоску и обреченность. Переваривай угощение душевных наших баб и радуйся.

Кате преподали сложный наглядный урок. Она еще не усвоила его, но мысленно поклялась обдумать все детали и начать выручать нуждающихся в любое время суток, в любом месте, где бы они ни попались на глаза. Клятва ее наконец-то успокоила. Александрина же урок давала сама, поэтому забыла о нем через две минуты.

Надо отдать ей должное, неожиданных мастер-классов она больше не проводила. Иначе Трифонова вряд ли решилась бы появляться с ней на улице даже изредка. Ощущения, испытанные, когда соседка подтащила ее к мирно курящим женщинам и заговорила, были слишком неприятны. Катя не сомневалась, что им сейчас плюнут в наглые морды, трехэтажно обматерят, да еще и полицию вызовут. Право имели. Мало ли, что у тебя стряслось. Гордо дохни, но к незнакомым людям с просьбами не лезь. То, что все кончилось добром, для медсестры было чудом. И на Александрину она еще долго смотрела, как на чудо. Просто не в состоянии была уразуметь, как живется в ее мире, где просить не стыдно и не страшно.

Но подход к незнакомкам за булочками все-таки был игрой. Однажды Трифонова вынудила Барышеву выпутываться из реальной передряги. Та позвонила вечером:

– Ты дома или еще на подходе? Пожалуйста, если свободна, закинь ко мне в офис красную папку. Она на моей кровати лежит. Вроде сегодня не должна была понадобиться, но обстоятельства изменились. А я отлучиться не могу и…

– Перестань. Я только что зашла, стою одетая… Во-о-от она, твоя папка… Все, кладу в сумку и захлопываю дверь.

– Ой, как здорово! Спасибо, Кать. Тут недалеко, всего четыре станции с пересадкой.

Александрина объяснила, как добраться. Катя радовалась, что спустится в метро. Она любила его звуки и запахи. В нем было что-то дивно-медитативное. Даже в унизительном людском месиве в часы пик у нее получалось забываться. Но перебравшись жить на Большую Садовую, медсестра начала ходить в клинику пешком. Ездить стало некуда. И она скучала по подземке.

О том, что выручает соседку, помогает, делает одолжение, Трифонова не думала. Это было так естественно – выполнить просьбу хорошего человека, который никогда не требовал жертв. Если бы она была занята, больна, лень свою не могла преодолеть, в конце концов, Барышева бы нашла другие варианты.

Подойдя к нужному офисному центру, Катя вдруг испытала детское чувство абсолютного непонимания, что творится в мире. Тогда они с мамой были в кукольном театре. Папа задержался на работе, его билет пришлось продать, и мама злилась. А из шестилетней девочки в антракте хлынул избыток восторга. Катя громко хохотала, бегала по фойе, и призывы успокоиться ее только раззадоривали. Смущенная покрасневшая мама запихнула расшумевшуюся дочь в какой-то угол и дала затрещину. Да еще и прошипела: «У всех дети как дети, только у меня ненормальная». Больно не было. Катя просто не могла уразуметь, за что ее наказали. За то, что ей невыносимо понравился спектакль? За то, что она счастлива и веселится? Разве за это тоже бьют по затылку? Вернувшись в зал и снова увидев кукол, она обо всем забыла. Но с тех пор в минуты крайней растерянности на нее накатывало: «Я одна какая-то не такая? Я не знаю, что правильно, а что нет».

В данном случае причиной ее робости стала чужая одежда. Рабочий день кончился, из здания выходили люди. И ни женщины, ни мужчины, похоже, не знали, что вещь, за которую стоит отдавать деньги, должна быть немаркой, немнущейся и неброской. Лето еще не догадывалось, что выросло в раннюю осень. Многие были в светлом. Зады и спины доказывали, что люди плюхались в кресла и устраивались в них поудобнее, не беспокоясь о морщинах на натуральных тканях юбок и брюк. Обувь грешила красотой и мстила за собственную красоту явным неудобством. И каждый старался выделиться не шарфиком, топом или бижутерией, но хоть одним крупным предметом гардероба. Если глаза вдруг узнавали черные брюки или трикотажный пуловерчик из интернет-магазина, то плащ, туфли и сумка рекомендовали не верить органам зрения.

Эти хорошо одетые люди привлекали к себе внимание других, а не распыляли его. Они старались притянуть чьи-то взгляды, а не остаться незамеченными. Источаемая ими смесь хороших духов, туалетной воды, дезодорантов, натуральной кожи была запахом не денег или успеха. Так пахли любовь и интерес к себе.

«Боже, не могут они все трудиться в модном журнале! Здесь полно других организаций. Наверное, в них принят дресс-код. Но никакого унылого однообразия с претензией на элегантность. Это элегантность и есть. Изящества нет, спины не держат, боятся окончательно расстаться с запасом жира в попах и ляжках. Но тряпки носят красивые. И готовые образы из глянца их здорово выручают. В принципе уже и самой комбинировать ничего не надо. Мы, не зацикленные на облачении своих тел, уже не можем бравировать фразой «скромненько, но со вкусом». Вкус нынче тоже покупают у стилистов», – думала Трифонова.

С последним она, разумеется, поторопилась. У большинства женщин хотелось спросить: «Ты, когда оделась, обулась, накрасилась и причесалась, в зеркало на себя смотрела? И тебя ничего не покоробило? Понравилась себе и надеялась понравиться другим? Ты безнадежна, извращенка». Но это же приглядываться надо было. А Катя реагировала на общее впечатление. Ей стало тошно. Она ощущала себя неполноценной. В ее годы не вылезать из джинсов и кроссовок было странно. Ладно, пусть останутся удобные джинсы и кроссовки. Но, может, пора вместо четырех пар дешевых купить одну дорогую? Все-таки в столице живет, а не в деревне наряды меняет на зависть подружкам.

Катя взяла себя в руки. Хватит паниковать. Неприятно только то, что она даже не задумалась, как выглядит, собираясь в незнакомое место. С другой стороны, она тут кто? Курьер. Папку привезла. Какой с нее спрос? Позвонит Александрине, та спустится, заберет бумажки. И можно будет отправляться домой. Но ее соседке в голову не пришло, что есть на свете девушки, которым не хочется посмотреть на редакцию модного журнала. Она выписала Трифоновой пропуск и торжественно бросила в трубку: «Не стоит благодарности».

Досадливо скрипнув зубами, Катя поднялась на восьмой этаж. И оказалась в своеобразном помещении. У входа располагалась стойка с телефоном. За ней притаился стол с компьютером. Надо полагать, рабочее место Барышевой. Перед стойкой был неуютный холл с диванами и креслами. От двери шел прямой коридор, напоминающий подиум, и сливался с таким же, только шире и короче. Дальше открывался просторный кабинет, надо думать, главного редактора. «Наверное, справа в верхней перекладине этой буквы «Т» окно. А слева еще какое-то помещение. В фильмах у них всегда есть хранилище одежды, обуви, бижутерии, косметики», – уверенно предположила гостья.