Текст книги "Варяги. Славяне. Русские"

Сначала процитирую «Повесть временных лет», где излагаются интересующие нас события (перевод Д.С. Лихачева). «Заключив мир с греками, Святослав в лодьях отправился к порогам. И сказал ему воевода отца его Свенельд: «Обойди, князь, пороги на конях, ибо стоят у порогов печенеги». И не послушался его и пошел в лодьях. А переяславцы послали к печенегам сказать: «Вот идет мимо вас на Русь Святослав с небольшой дружиной, забрав у греков много богатства и пленных бес числа». Услышав об этом, печенеги заступили пороги. И пришел Святослав к порогам, и нельзя было их пройти. И остановился зимовать в Белобережье, и не стало у них еды, и был у них великий голод, так что по полугривне платили за конскую голову, и тут перезимовал Святослав.

В год 6480 (972), когда наступила весна, отправился Святослав к порогам. И напал на него Куря, князь печенежский, и убили Святослава, и взяли голову его, и сделали чашу из черепа, оковав его, и пили из него. Свенельд же пришел в Киев к Ярополку».

Л.Н. Гумилев совершенно правильно заметил, что продовольствие, те же самые конские головы, русам не у кого было покупать, кроме как у печенегов. Но ему почему-то не пришло в голову, что за несколько месяцев такого общения печенеги должны были прекрасно разобраться, что ни богатств, ни пленников у Святослава нет. К тому же на протяжении зимы до степных кочевий обязательно дошла информация о событиях под Доростолом. И хан Куря (Куряш?), и его воины, повторю, прекрасно знали, что никакой добычи со Святослава и его воинов они не получат. Но тогда какой смысл стеречь великого князя с воинами у порогов? Отряд Святослава, хоть и ослабленный голодной зимовкой, состоял из воинов-профессионалов, умеющих и сражаться, и дорого отдавать свою жизнь. Чтобы объяснить эту несуразицу, Л.Н. Гумилев высказал предположение, что Куря был за что-то зол на Святослава и участвовал в киевских внутриполитических интригах. Но у Святослава никогда не было никаких столкновений и конфликтов с печенегами, наоборот, бывали союзнические отношения. И появились печенеги в причерноморских степях недавно, они не успели «врасти» в русские внутриполитические интриги, на это требуются поколения.

Итак, печенеги на добычу не рассчитывали, но почему-то напали, истребили отряд и убили великого князя. Поскольку дело происходило в Х в., они прекрасно понимали, что рискуют стать объектом кровной мести, ведь у Святослава есть сыновья, один из них станет великим князем. Ссориться со всей Русью, пусть даже крупной печенежской орде!..[31]31
  Л.Н. Гумилев сам отмечает, что перед Русью печенеги были слабы. «Печенеги сравнительно с русами были слабы. Их федерация, раскинувшаяся на большой территории, была фактически беззащитна против регулярных войск Византии и против дружин Киевских князей» [44, с. 236].


[Закрыть] Какой смысл? Наконец, если они совершили такую глупость, логично было бы тело Святослава сохранить и взять с русов хороший выкуп за него. Вместо этого хан Куря изощренно надругался над телом. Здесь он опять-таки рисковал ненужной конфронтацией с могущественным соседом, ведь для Киева его действия выглядели вызовом. Кстати, а куда же печенеги дели обезглавленное тело Святослава?

Вопросы… Вопросы! Вспомним, по нашим расчетам, автор Начальной летописи в это время как минимум был в мальчишеском возрасте, а может быть, уже и взрослым. А события-то очень важные. Он не мог не быть в курсе толков и обсуждений этой темы в русском обществе. Значит – сознательно скрыл некоторые известные ему факты и версии.

Ясно, во всяком случае, что Куря действовал, во-первых, не по своей инициативе, во-вторых, ему обещали за убийство Святослава такую награду, что имело смысл рискнуть. В-третьих, добавлю от себя, не верится, что хан Куря изготовил себе такую экзотическую чашу по древнему скифскому обычаю и держал ее среди своей утвари. Обжигала бы ему руки сия чаша. Не смирились бы наследники Святослава с таким поруганием. Решиться на подобную акцию мог только тот, кто очень уж ненавидел Святослава и был уверен в своей недосягаемости для Киева. Есть сведения, что на этой чаше была сделана надпись: «Чужое ища – свое потерял». Печенеги не имели письменности.

Обратим внимание, как в летописном тексте сочетаются единственное и множественное число. «И напал на него Куря (ед. число), князь печенежский, и убили Святослава (мн. число), и взяли голову его (мн. число), и сделали чашу из черепа (мн. число), оковав его, и пили из него» (мн. число).

«Напал на него Куря» – здесь единственный раз – единственное число, хотя Куря не один ведь напал, а со своими воинами. Далее только множественное число, даже там, где сказано «пили из него». Если чаша принадлежала хану – кто еще мог пить из нее? Да и по скифскому обычаю из такой особенной чаши пил только хозяин ее. Похоже, летописец истину знал, но за туманной фразой ее камуфлировал.

Обратимся снова к версии Л.Н. Гумилева. Он утверждает, что воевода Свенельд с воинами-христианами ушел на Русь, а со Святославом остались воины-язычники. Сколько могло быть воинов-христиан в дружине Святослава? Наверняка – меньшинство. 10% – могло быть, 20% – уже вряд ли. Численность войска, уведенного из-под Доростола, – около 22 тыс. человек. Следовательно, христиан в войске было максимум 2 – 3 тыс. человек. Даже если предположим, что христиан было вдвое больше, все равно со Святославом должно было остаться немалое по тем временам войско. Прокормить столько людей на зимовке он бы не смог. Печенеги не посмели бы напасть на войско такой численности, даже изнуренное голодом.

Таким образом, версия Л.Н. Гумилева разлетается вдребезги. Воевода Свенельд увел с собой большую часть воинов, а значит, и христиан, и язычников.

Со Святославом остался только небольшой отряд – две-три сотни человек. Вызывает недоумение совет Свенельда: «Обойди, князь, пороги на конях, ибо стоят у порогов печенеги», – и отказ Святослава ему последовать – «пошел в лодьях». Куда же он лошадей дел, не повез же их в лодьях? Бросил в устье Днепра боевых коней? Если тут не очередная глупость, то Святослав намеренно всех коней отправил со Свенельдом. Летописец выразился очень неясно, и я могу предложить только одну версию, логически объясняющую все несуразности.

Возвращающееся войско растянулось вдоль русла Днепра. Свенельд шел в авангарде, Святослав с небольшим отрядом возглавлял арьергард. Так распорядился он сам. Свенельд обратил внимание на скопление печенегов в районе порогов, где суда надо волоком посуху перетаскивать вдоль берега. Ясно, что наибольшую опасность это представляло для арьергарда. Свенельд послал сообщить великому князю, чтобы имеющуюся конницу тот попридержал для прикрытия волока и сам миновал его под прикрытием конницы. Святослав наоборот – отправил конников вперед, а свой отряд попридержал, чтобы он оторвался от основной массы. Когда арьергард подошел к порогам, оказалось, что печенеги отрезали его от остального войска. Появился уважительный повод не возвращаться на Русь и устроиться на зимовку. Причины такого поведения чисто иррациональные. Святославу стыдно было возвращаться в Киев побитой собакой. Он искал повода отсрочить приход. Пройдет время, страсти поутихнут, государство почувствует неудобство от отсутствия монарха. Пришлют делегацию, попросят вернуться. Тогда будет проще. А может, искал смерти, сам себе не желая в этом признаться. И оставил при себе воинов, которых по языческому обычаю все равно полагалось принести в жертву при его погребении.

В летописи сказано, что переяславцы натравили печенегов на Святослава. Непохоже, что здесь чистый вымысел летописца. Но каковы могли быть мотивы у переяславцев? Напомню, печенегам надо было хорошо заплатить. Очевидно, после падения Хазарского каганата в Переяславец на Дунае попало немало выходцев из тех мест. У них был веский повод для ненависти и для мести Святославу. Они имели письменность, помнили древние обычаи Скифии (страны Ашкеназ), имели большие богатства. Стать недосягаемыми для Киева им было легко (вот и здесь множественное число).

Ничуть не удивлюсь, если чаша, сделанная по древнему скифскому обычаю, до сих пор существует.

Через четверть века после гибели Святослава была написана Начальная летопись, в ней летописец поставил вопрос, с которого началась данная работа. Круг замкнулся.

Как создавалось «Слово о полку Игореве»

Дальнейший ход событий русской истории выходит за рамки данного исследования. Тем не менее стоит рассмотреть еще один предмет, представляющий интерес для него.

Добавить эту главу меня заставило следующее обстоятельство. В процессе работы над источниками, я решил освежить в памяти «Слово о полку Игореве», поскольку его текст использовался для решения некоторых вопросов. Я взглянул на поэму под таким углом зрения, под каким ранее не смотрел. Пришлось столкнуться с теми же загадками и вопросами, которые исследователи решают уже более двух столетий. Постепенно сформировалась концепция, которая, на мой взгляд, способна ответить практически на все загадки и сомнения, связанные с поэмой, по крайней мере на те, которые фигурируют в знакомой мне литературе. Поэтому решаюсь представить ее на суд общественности. Ни в коей мере не настаиваю, что ставлю точку в двухвековом споре. Но, может быть, моя концепция в чем-то поможет его, наконец, завершить.

Отмечу особо, что «Слово о полку Игореве» не столько принадлежит истории, сколько литературе, поэтому в данной главе будут использованы не только исторические, но и литературоведческие методы анализа.

Версия излагается обычно так: сначала вопросы, на которые нет ответа, потом факты, далее анализ фактов, выводы, версия.

Поразмыслив, я решил, что здесь удобнее начать с конца. То есть сначала изложение версии, а потом ее защита и обоснование.

«Слово о полку Игореве», вне всякого сомнения, величайшее произведение древнерусской литературы. Но те, кто его исследовал, слишком охотно становились перед ним на колени. В таком случае без гнева на него смотреть можно, а без пристрастия – нельзя.

Суть моей версии такова: у «Слова…» нет автора, а есть только создатель. В чем разница между тем и другим? Автор – творец, создавший произведение от начала до конца.

Даже заимствование чужих строк и образов, если оно оправданно художественно и логически, не противоречит праву автора – на авторство.

А что можно сказать о таком способе создания произведения? Допустим, я беру батальные произведения всех наших великих и известных поэтов за 200 лет, выбираю из них наиболее красочные куски (где-то – страницу, где-то – четверостишие, где-то – строчку-две), подумав, объединяю их в избранном мною порядке, кое-где меняю строчки и слова, кое-где присочиняю для связки строки и строфы. При этом заменяю имена, географические названия, ставлю другие, отвечающие какой-то злободневной для меня теме. Своей авторской подписи я под таким произведением, разумеется, не поставлю.

Теперь, допустим, прошли столетия. Произведения, из которых я делал выборки, канули в пучину времени, а мое создание обнаружили в случайно сохранившейся копии. Все здесь прекрасно: стих, образы, аромат эпохи… Жалко только – неизвестно имя гениального поэта рубежа тысячелетий.

Вот в таком случае следует сказать: создатель произведения, но не автор. Именно таким образом было создано «Слово о полку Игореве» в 1185 г., что я и собираюсь доказать. Создатель «Слова…» был, вопреки мнению некоторых исследователей, слабым знатоком истории, но зато знал наизусть сотни текстов древнерусских песен, исполнявшихся тогда, забытых по прошествии времени. Это сразу указывает на него как на дружинного гусляра, профессионального исполнителя песен на княжеских и дружинных пирах, прочих мероприятиях. Можно согласиться, что он был черниговцем по происхождению, в составе дружины Святослава Всеволодовича (ставшего великим князем) прибыл в Киев и стал киевлянином черниговского происхождения. Сам он был тоже не лишен некоторого поэтического таланта, иначе не смог бы создать поэму.

Как живые организмы биосферы погружены в атмосферу Земли, так каждая эпоха погружена в атмосферу своих песен, которые полностью забываются через одно-два поколения. Чем лучше песня, тем дольше она живет. Что мы помним из XIX в.? «Мой костер в тумане светит», «Вот мчится тройка почтовая», «То не ветер ветку клонит», еще пять-шесть песен можно назвать. Но вот в «Евгении Онегине» у Пушкина читаем: «И запищит она (бог мой!): «Приди в чертог ко мне златой!..»». Или у Достоевского целая компания поет (значит, все знают) – «Гусар стоял, на саблю опираясь». Чернышевский в своем когда-то известном романе «Что делать» считал, что и спустя столетия будут петь песню «Будем жить с тобой по-пански; эти люди нам друзья…». Кто сейчас, кроме узкого круга специалистов, может что-нибудь сказать об этих песнях?

То же самое было и в XII в. Народ не может без песен, и в те времена был свой песенный репертуар, нам неизвестный, но хорошо знакомый широкому кругу певцов и слушателей того времени. Были песни батальные, лирические, величальные, горестные и т. д. Были песни, сочиненные в XII в., в XI в., в Х в. и ранее. Самые древние песни имели еще дославянское происхождение: балтские, росомонские, готские, переведенные на русский язык полностью или частично. Фрагменты древних песен вставлялись в новые тексты: где-то заимствовалось удачное словосочетание, где-то – красочный образ. Так лучшие образцы устного поэтического творчества проходили через века, и никто уже не помнил, что истоки песни – дославянские. В мои детские годы еще звучала песня «А мы просо сеяли…». Никто не знал из певцов, что песня дославянская, от балтов [154, с. 159]. То есть сочинена народом, исчезнувшим 14 веков назад, – «чудью белоглазой», ушедшей в землю.

Чем древнее песня, тем больше в ней непонятных слов и фраз. Одни из них искажались и превращались в понятные. Приведу пример с только что указанной песней. В реконструированном варианте первые две строчки звучат так:

 
А мы просо сеяли, сеяли!
Ой, Дидис Ладо, сеяли, сеяли!
 

Мы же в детстве вторую строчку слышали: «Ой, дид-ла, да сеяли, сеяли!» Дидис Ладо – «Великая Ладо». Это балтская богиня любви и домашнего очага. Слово же «дид-ла» – непонятно, прослеживалась тенденция его произносить «дед Ладо». Так прекрасная богиня могла превратиться в старика.

Также во все времена были случаи, когда произношение оставлялось правильным, но непонятным. Это никого не смущало.

Примеры эти даны со следующей целью. Существует кабинетная точка зрения, что «всякий поэт, желая быть понятым, должен употреблять такие понятия и образы, которые понятны и доступны современникам. А потому необходимо допустить, что автор «Слова…», упоминая о Трояне, говорил о том, что всем было известно и понятно» [101, с. 202]. Можно назвать такую точку зрения «марсианской», ибо она совершенно оторвана от реальной жизни. Во-первых, всегда были поэты, писавшие «про нечто и туманну даль», т. е. не совсем понятно. Не думаю, что в XII в. сочинители были лучше. Во-вторых, слушателей обычно не смущает непонятное в песне и стихе. Чтобы в этом убедиться, достаточно пойти на современную дискотеку и спросить тусующуюся публику по поводу строк: «В желтом облаке сансары / вертолет страдает старый…» – что они думают о сансаре и вообще о смысле текста. Да они не помнят, чем Гибралтар от Лабрадора отличается!

Еще пример из моего прошлого. В студенческие времена в нашем репертуаре была песня «Баксанская», где есть припев: «Помнишь, товарищ: белые снега / стройный лес, Баксаны, блиндажи врага. / Помнишь гранату и записку в ней / на скалистом гребне, до грядущих дней».

Что такое Баксаны, я представлял смутно. Намек на гранату с запиской был вовсе непонятен, пока лет через шесть-семь не познакомился с историей создания песни. Но – слушал. Сам пел. Нравилось. Утверждаю: в XII в. было то же самое. Когда на княжеском пиру исполнитель пел старинные песни, слушатели вспоминали, как в их детские годы эти же тексты звучали на таких же пирах, а важные, глубокомысленные отцы и деды слушали со вниманием и не удивлялись незнакомым словам, образам, намекам. Ни певец, ни его слушатели не знали, что такое «время Бусово». И кто такой Бус. Готских дев, скорее всего, принимали за какую-то разновидность половецких женщин, а шеломы аварские… Да наверное откуда-нибудь с мусульманского востока. Главное – как лихо Буй Тур Всеволод их рубит. Примерно так же думал и создатель «Слова…». Поэтому у него девы готские хотят отмщения за обиды, нанесенные половецкому хану Шаруканю. Это как если бы хан Кончак желал отмщения за обиды Наполеону. Скорее всего, в первоисточнике девы готские звенели росским (росомонским) золотом и желали отмщения за Германариха.

Теперь выскажу суждение относительно того, что в «Слове…» совершенно отсутствует христианская образность, христианская символика, напротив, все произведение пропитано языческими мотивами. Б.А. Рыбаков по этому поводу выдвинул версию о «языческом ренессансе» на Руси во второй половине XII в. Следует ли понимать, что за сто лет до того русы были более ревностными христианами? А может, от второй половины XII в. до нас дошло больше памятников искусства и есть материал для выводов?

Предлагаю провести мысленный эксперимент. Представим себе, что сейчас, в наше время, русские приняли буддистское вероисповедание. Значит ли это, что писатели тут же начнут писать повести и романы, пронизанные восточным мировоззрением, поэты – сочинять стихи с упоминанием буддийских святых и их деяний, художники – рисовать картины, наполненные смыслом и эстетикой буддизма? Разумеется, нет. Творческие процессы в течение долгого времени будут развиваться по устоявшемуся руслу православно-христианской цивилизации. Просто потому, что ни писатели, ни поэты, ни художники не умеют пользоваться духовным потенциалом буддизма, а культура будет развиваться, стоять на месте она не может. Нужно, чтобы накопился духовный «чернозем» в мировоззрении и мироощущении русского этноса, чтобы возник «русский буддизм», тогда окажется возможным культурный рост народа на буддистской основе. Сколько это потребует времени? Неясно. Но во всяком случае – столетия.

К концу XII столетия русы двести лет жили православными христианами. Для накопления христианского «культурного чернозема» времени прошло слишком мало. Только в XIV в. в основных чертах сформировалась русская христианская культура. Четыре столетия потребовалось для заложения нового культурного фундамента. Все это время приходилось пользоваться языческим культурным потенциалом, и в литературе, и в поэзии, и в живописи, и в архитектуре, и в украшениях. На официальных мероприятиях звучали сотни текстов языческих песен. Потому что христианских песен не было, а жить без песен – нельзя. Языческая символика и антураж «Слова…» языческие не потому, что его создатель вольнодумец, бросающий вызов устоям общества, а потому, что не умел создавать иначе. И никто в его время не умел. Сравним «Слово…» с «Задонщиной». Как ни подражает Софроний Рязанец «Слову…», но сразу заметно, что автор «Задонщины» – человек христианской культуры.

Относительно версии, что во времена «Слова…» было не принято подписывать свои произведения, потому, мол, мы и не знаем имени его создателя. Но известно немало произведений того времени, имена авторов которых мы знаем. Например, Даниил Заточник – младший современник создателя «Слова…». Известны такие не чуждавшиеся пера люди, как Владимир Мономах, Ян Вышатич, монах Нестор, митрополит Илларион, боярин Петр Бориславич… На таком фоне анонимность «Слова…» скорее должна вызывать удивление. Не косвенное ли это доказательство того, что создатель поэмы не считал себя ее автором?

А теперь я обращусь непосредственно к тексту, в поисках доказательств выдвинутой концепции. Текст «Слова…» использован в переводе В.И. Стеллецкого.

Начальные строки поэмы дают первое доказательство:

 
Не подобает ли нам, братья,
Начать на старинный лад печальную повесть
О походе Игоревом, Игоря Святославича?
Начаться же той песни по былям нашего времени,
а не по замышлению Боянову.
 

Здесь нет прямого указания, что для поэмы взяты тексты существующих к тому времени песен, но косвенно на это намекается, как часто делается в поэтических произведениях. Слова «начаться на старинный лад» можно понимать в двух смыслах: либо подражание предшествующей поэтической традиции, либо использование старинных песен как материала для построения текста песни на современную тему. И в том, и в другом случае создатель заявляет о несамостоятельности своего произведения. Неясно, где грань между подражанием и прямым использованием строчек, образов, идей, взятых у поэтических предшественников. Слушатель здесь с самого начала предупреждается, что все знакомое, услышанное в «Слове», подается интерпретированным к современным событиям.

Далее упоминается Боян – певец-поэт прошедшего времени. В свое время Пушкин высказал мнение, что в поэме присутствует тонкая ирония автора над Бояном. С мнением великого поэта спорить не принято, но я все же решусь возразить. Дальнейший текст показывает абсолютное уважение и даже восторженное отношение создателя «Слова…» к Бояну. Он даже прямо цитирует его с указанием источника:

 
О Боян, соловей старого времени!
Кабы ты своею песнью эти битвы воспел,
Так бы песнь про Игоря петь Велесову внуку:
«Не буря соколов занесла чрез поля широкие…»
 

Любая ирония предполагает хоть в какой-то степени взгляд сверху вниз, она же обязательно должна проявляться в цитировании того, над кем иронизируют. В этих же строках явственно виден взгляд снизу – вверх. Мысль такая: как об этом событии можно сказать подходящими строками из Бояна, ибо мне (т. е. создателю) не по силам выразиться лучше, нежели великий певец-поэт старых времен. Поэтому упоминание имени Бояна в начале запева следует понимать (вместе со смыслом предыдущих строк) как использование материала песен певца для того, чтобы отразить новые события и проблемы. Если первые три строчки начала могут быть взяты с какого-нибудь запева Бояновой песни, то строчки: «Начаться же той песни по былям нашего времени, а не по замышлению Боянову», – скорее всего, сочинены создателем поэмы для информирования слушателей.

Современные авторы работ о «Слове…», пишущие в сугубо комплиментарном духе, часто указывают на гражданскую смелость создателя поэмы. В XII в. он смеет упрекать князей за усобицы, смеет предлагать им программу действий на общее благо страны. Из этого делается вывод, что он сам принадлежал к высшим кругам тогдашнего русского общества – был князем-Рюриковичем или на худой конец киевским боярином. Но если в поэме цитируются фрагменты широко известных в XII в. песен, то слушатели, узнавая знакомые строки и призывы, не будут связывать негатив, касающийся князей, с личностью создателя поэмы. Так поется в старинных песнях, которые слушали из поколения в поколение, и создатель здесь «виновен» только в том, что эти призывы и упреки обращает к конкретным князьям своего времени. Но выступает как охранитель святоотеческих устоев. Не он сочинил такие строки, а всего лишь вставил новые имена в старинный текст:

 
Ярослав и все внуки Всеславовы.
Долу склоните стяги свои,
Вложите в ножны мечи свои пощербленные —
Вы отбились от дедовой славы!
Вы крамолами своими стали наводить поганых
На землю Русскую…
 

Пожалуй, это наиболее дерзкие строчки поэмы. В других ее местах чувствуется пиетет к князьям. Но! Предлагаю обратить внимание: князья обвиняются в том, что с них начался процесс наведения поганых на землю Русскую. Хотя князья эпохи «Слова…» реально всего лишь продолжали то, что начали деды и прадеды. Стало быть, здесь использованы строки, сочиненные на рубеже XI—XII вв.

Ярослав Всеволодович Черниговский, младший брат Святослава Киевского, ничем особенным себя не проявил. В княжеских усобицах активного участия не принимал. С половцами не воевал, но и ничего не известно о наведении им на Русь половцев. За что же его так пригвождать к позорному столбу? Такой недоуменный вопрос возник уже давно. В 1950 г. Д.С. Лихачев предположил, что все дело в неверном прочтении текста. Следует читать «Ярославли» – не имя конкретного князя, а как определение всех князей, потомков Ярослава Мудрого [153, с. 86]. Вполне возможно, что это правильная мысль, но в таком случае, опять же, надо предположить, что процитированный фрагмент относится к рубежу XI—XII вв. В конце XII в. выражение «князья-Ярославичи» было слишком неопределенным. Эти строки вполне могли быть сочинены Бояном, время жизни и творчества которого ориентировочно определяются: конец XI – начало XII вв.

Если же никакой конкретный князь конца XII в. приведенный отрывок к себе не относил, то создателю поэмы нечего было опасаться власть имущих. Кто из князей откажется признать, что усобицы и наведение половцев на Русь – дело неблаговидное? Просто каждый, кто в этом участвовал, считал, что его действия вынужденные, а виноваты другие. А если к тому же процитированный отрывок сочинил Боян, то слушали эти слова несколько поколений русов еще до создания поэмы. Не нужно особого гражданского мужества, чтобы осуждать то, что всем обществом издавна и так осуждается.

В связи с этим напрашивается одно соображение. В 20-х гг. XVI в. белорус Николай Гуссовский сочинил поэму «Охота на зубра». Посвящена она, разумеется, охоте, но в конце автор помещает строки, отношения к охоте не имеющие:

 
Нет у князей ни заботы, ни боли о мире.
Только и знают – острят друг на друга оружье,
В междоусобных боях истощают отчизну [49, с. 70].
 

Конечно, князья Великого княжества Литовского друг к другу нежных чувств не испытывали, но ведь никаких серьезных феодальных войн в означенное время между ними не было. Полагаю, что фраза о раздорах князей здесь носит ритуальный характер. Поэты в течение веков осуждали усобицы, и писать об этом стало считаться долгом поэтов, поэтому в «Охоте на зубра» поэт посчитал своим долгом посетовать о том, о чем сетовали его предшественники, хотя в ту эпоху серьезных причин для этого не было. Ну, а если в конце XII в. уже от Бояна шла традиция осуждения княжеской розни, то какой же уважающий себя поэт эту тему обойдет, тем более что поводы для осуждения есть, и серьезные.

Теперь перейду к анахронизмам в тексте «Слова…», которые выше уже упоминались. Один из них – «шлемы аварские». Авары появились в Европе в VI в., в 602 г. совершили большой поход против антов, в 626 г. чуть не взяли Константинополь, в последующие времена их каганат медленно приходил в упадок, пока в 808 г. не был окончательно разгромлен Карлом Великим. Но восточноевропейцев это уже не касалось. То есть от исчезновения авар до создания «Слова…» прошло почти 400 лет. Ни в одном комментарии к «Слову…» мне не встретилось объяснения, откуда в него попали «шлемы аварские». Выдвигаю свою версию: в «Слове…» использован фрагмент песни о битве с аварами, сочиненной еще в VII в. и не забытой к XII в. Сочинили песню либо в среде антов, либо в среде росомонов.

Другой анахронизм – «готские красные девы», которые «въспеша на брезе синему морю, звоня рускым златом…». Тут придется поспорить с академиком Б.А. Рыбаковым, который утверждал, что готское население в районе г. Мариуполя было известно и позже XII в., так что упоминание готских дев в поэме правомерно [153, с. 237]. Во-первых, он не указал ни одного источника, где бы говорилось о готах на северном берегу Азовского моря в те времена. Во-вторых, Северное Приазовье находилось во власти половцев, если бы там жили готы-земледельцы, их поселения были бы разграблены и уничтожены кочевниками. Для спасения от кочевников нужны крепости на берегу моря, но таковые в Приазовье неизвестны. И вообще, никто не представил археологических данных о пребывании готов возле Азовского моря в XII в. В-третьих, если допустить «готских дев» в Приазовье в конце XII в., то откуда у них русское золото?

Допустим маловероятное: какие-то готские деревенские поселения по договоренности с неким половецким ханом существовали на условиях уплаты дани продуктами земледелия. Но почему в таком случае готы мечтают об отмщении за половецкого хана Шаруканя, если половцы были их поработителями, с чуждой земледельцам кочевой культурой? И откуда создатель «Слова…» может знать, о чем поют девы готские в каких-то далеких от Руси деревнях в земле половецкой? Нет, это все-таки анахронизм. Готская держава пала в 375 г. под ударом гуннов, т. е. более чем за 800 лет до событий «Слова…», а «времена Бусовы» были еще раньше. Можно представить готских дев, поющих в V—VI вв. о славных временах готского величия, но едва ли позже. Видимо, тогда же была по какому-то случаю сложена в среде росомонов песня, которая впоследствии была переведена на славянский язык и пелась еще в конце XII в. Слушатели, да и исполнители, не понимали, что золото у готских дев не русское, а росомонское, да и готов считали какими-то родственниками половцев. Очень ограниченный круг людей того времени, знакомых с византийской культурой, кое-что знал о готах, а про Буса (Божа) и они не знали.

Еще один анахронизм – тут несколько субъективное мнение автора, но изложу и его. Еще в школьные годы, слушая чтение поэмы на уроке литературы, я обратил внимание на следующие строки:

 
Кликом поле преградили дети бесовы,
А храбрые русичи
Преградили щитами червлеными.
(Перевод Л. Тимофеева.)
 

Художественный образ произвел впечатление. Представлялся ровный строй русских дружинников, уходящая к горизонту стена красных щитов и стоящие за этой стеной воины. Прошли годы, и я узнал, что в дружине Игоря пехоты не было. В степи в наступательной операции против кочевников пехота – бесполезная обуза.

Но когда я представлял конный строй, образ поля, перегороженного красными щитами, пропадал начисто. Во-первых, щиты слишком высоко от земли, а ограда обязательно имеет связь с землей. Во-вторых, щиты не образуют сомкнутого ряда – конники отстоят друг от друга дальше, чем пехотинцы. В-третьих, впереди щитов – конские головы.

Образ степи, перегороженной красными щитами, скорее мог родиться в сознании человека, наблюдающего пехотный строй, готовящийся отразить атаку кочевников. А это соображение уводит нас в те времена, когда в Поднепровье жили росы, которых не могли носить кони. Поэтому с кочевниками они должны были сражаться пешими. Само выражение «перегороженное поле» подразумевает оборонительный бой, а никак не наступательный. Таким образом, строки о поле, перегороженном щитами червлеными, родились еще в дославянскую эпоху, а значит, и звучали сначала не на славянском языке. Яркость образа способствовала тому, что он перешел в славянскую песню, откуда попал в «Слово…».

Еще одно веское доказательство компилятивности «Слова…» – его мозаичность. Об этом, в частности, пишет В.И. Стеллецкий. «Уже во вступлении мы наблюдаем основную особенность композиции «Слова о полку Игореве», здесь нет последовательного изложения событий, произведение состоит из слитых в единое целое строфических отрывков… Изучая пробные зачины, выдаваемые автором за бояновские, мы видим, что это сроки стихотворного склада, которые нельзя иначе оценить, как строки устной народной поэзии» [158, с. 20].