Текст книги "Я сделаю это для нас"

Но кое-что личное от мамы у меня осталось: ее дневник. Помню, как-то раз я заглянул в родительские бумаги и нашел мамин дневник. Тетрадь формата А5 в твердой, но гнущейся обложке, с разлинованными листами. Я чувствовал себя практически преступником, пролистывая страницы недолгой маминой жизни. Последняя запись была сделана за несколько месяцев до ее гибели. Судя по частоте обращения к дневнику, мама записывала события недели, а не каждого дня или, предположим, месяца.

Последняя февральская запись была о дяде Вове, папином брате. Судя по всему, мама и дядя Вова были близкими друзьями. Я помню эти три абзаца текста, наполненные любовью и сочувствием.

Всю неделю Вова ждал результатов. Мы все ждали результатов. Саша делал вид, что это его совершенно не касается, но я вижу, что он тоже волнуется. Мне так жаль Вову, он обречен делать это каждые полгода, каждые чертовы полгода! Ну почему судьба так несправедлива? Ведь это же любовь, она не может быть такой жестокой.

Результаты пришли в конце недели, и они были настолько плохими, что Вова не сразу нам все сообщил. Мне пришлось съездить к нему домой и самой открыть конверт. Он чувствовал себя хуже, поэтому боялся вскрывать конверт. Я вскрыла. Это было ужасно. Вова плакал на полу, а дверь в квартире хлопнула с такой силой, что из меня вышибло дух.

Дома был скандал, Саша никак не хотел понимать. Не хотел принимать этого. Я была готова и терпеливо ждала, когда он смирится, готовая в любую минуту поддержать его порыв общения с Вовой. Но вот уже прошло три дня, а Саша все еще не позвонил Вове и не подбодрил его. Вова лег в больницу на обследование, а я все еще жду от Саши, что он поступит правильно.

Я помню свой ужас, когда прочитал эти строки. Я не забыл слова отца, что дядя Вова совершил какой-то поступок, который бросил тень на всю нашу семью. Так вот, значит, когда это случилось! Еще в феврале! Почти за четыре месяца до того, как обо всем узнал я. Значит, отец так и не принял этот поступок и не простил дядю Вову…

Я долго не спрашивал дядю Вову о том, что произошло в конце 1998 года, и он рассказал мне все сам, когда пришло время. Намного позже.

Говорят, подсознание всегда подсказывает нам, что нужно сделать. Можно бесконечно долго пытаться что-то вспомнить, и безуспешно. А все это время подсознание подсказывает, что что-то упущено из виду… Что-то, что действительно стоит внимания. И когда ты идешь у подсознания на поводу, то обычно находишь то, что искал. А потом рассказываешь всем: «Не знаю, зачем я пошел туда, но я нашел там то, что давно искал».

Вот и я не знаю, зачем пошел в эту комнату сегодня. Включил свет. Было пыльно, я давно не наводил здесь порядок. Громко сказано – порядок. Не вытирал пыль, не мыл полы. Дядя Вова предлагал отвезти все вещи в дом в Орехово-Зуево, чтобы не занимали место здесь. Но я все временил – места мне хватало, а это вроде как мое приданое. Единственное, что осталось от родителей. А что я мог выбросить (отвезти на дачу)? Альбомы с фотографиями? Книги? Никаких особо громоздких вещей здесь не было…

Я достал мамин дневник и сел в кресло. Нельзя сказать, что я прочитал его весь и знаю наизусть все, что в нем написано. Но что-то такое меня притягивало, и я не помню, что именно. Я вертел в руках дневник, листал странички, заполненные аккуратным ровным почерком, слегка крупным для человека с нормальным зрением. У мамы не было очков, во всяком случае, я не помнил, чтобы она в них ходила. Значит, если проблемы со зрением и были, то небольшие.

Случайно открытая страничка в самом начале датирована серединой марта 1998 года, и запись была совсем небольшой, в один абзац. Но мама больше ничего не написала на этой странице – под каждую запись была отведена ровно страница, независимо от того, сколько места заняла сама запись.

У Саши на работе все в порядке, слава богу. Не знаю, что бы мы делали, если бы сократили и его. Потеря моей работы очень существенно сказалась на семейном бюджете, тем более что Костик совсем маленький. Хорошо, что у меня есть Ваня, на него всегда можно положиться… И да, тот человек больше не объявлялся. Прошел уже год, я надеюсь, мы больше ничего о нем не услышим. Я очень на это надеюсь.

Я помню, в тот год мама не поехала летом на дачу, осталась с Костиком и Мэри в городе, и в Орехово-Зуеве мы жили с отцом и дядей Вовой одни; отец приезжал на выходные, а дядя Вова жил со мной постоянно. Финансовых проблем я не помню, меня в них никто не посвящал. Все, что мне полагалось в тот год, – новая одежда на лето и в школу, новый ранец и ручки-тетрадки, – мне купили на той же ярмарке, что и всегда… В общем, ничего странного. Но что это за человек, о котором пишет мама? Я пролистал дневник вперед и назад, пытаясь найти еще упоминание, и понял, что дневник, должно быть, у мамы был не один. Ну точно, не один!

Первая запись в дневнике была датирована шестым января 1998 года, то есть если это единственная тетрадь, то мама вела дневник всего год? Нет, это не так. Сколько я себя помню, мама всегда писала что-то в подобные тетради. Почему я не сообразил раньше, что их было несколько?

Я внимательно осмотрел корочку дневника. Снаружи она была темно-коричневой, внутри молочно-белая, слегка пожелтевшая от времени. Теперь я заметил на корочке цифру «11», обведенную в кружочек, слегка неровный, как будто сделано это было с целью выделить цифру, а не украсить ее.

Это одиннадцатый дневник? А где остальные десять? Я начал искать в книгах, залез в отцовский письменный стол, но тетрадок не было. Странно, я знаю точно, что ничего не увозил на дачу… Может быть, это дядя Вова сделал?

Мамин дневник был содержательным, в нем описывались события из жизни нашей семьи, и я наверняка не раз видел эту цифру «11», но никогда прежде не думал, что это порядковый номер. А значит, в остальных десяти тетрадях могут быть ответы на мои вопросы. Вот зачем я вошел в эту комнату сегодня, чтобы снова увидеть «11» и понять это.

Я был чрезвычайно взволнован и написал дяде Вове смс: «Если не спишь, позвони мне пж-та». Он позвонил сразу же и обеспокоенно спросил сонным голосом:

– Что случилось?

– Я же просил позвонить, если ты не спишь.

– Я не сплю. Что случилось?

– Ничего, – ответил я. – Мне неудобно теперь у тебя об этом спрашивать. Давай поговорим утром?

– Терпеть не могу чего-то ждать, говори сейчас.

– Ты не забирал мамины дневники?

Дядя молчал. Я понял, что забирал.

– А почему тебя этот вопрос заинтересовал именно сегодня ночью? – спросил он вместо ответа.

– Мне нужны эти дневники. Их десять, я знаю.

– Они все здесь, в доме.

– Почему ты никогда мне о них не говорил?

– Ты не спрашивал.

– Дядя, не выкручивайся! Ты прекрасно понимаешь, о чем я. Мы вместе читали последний мамин дневник, и у тебя была возможность сказать мне, что у нее были еще.

– Когда мы вместе читали дневник?

– Ну в тот год, когда ты забрал меня из интерната.

– И?

– Мама в тех дневниках писала про тебя? – догадался я.

– Да, – после паузы ответил дядя Вова и продолжил: – Дневники в твоем распоряжении, если хочешь, можешь их забрать прямо сейчас.

– Я сейчас приеду.

Мне было неловко беспокоить дядю, но от мысли, что в дневниках матери, возможно, кроется отгадка, у меня дрожали руки. А если тот самый человек, который описан в мамином дневнике «11», и есть убийца?

И да, тот человек больше не объявлялся. Прошел уже год, я надеюсь, мы больше ничего о нем не услышим. Я очень на это надеюсь.

От этих слов веяло тревогой. И незаконченным делом. Может быть, в маминых ранних дневниках есть еще что-то о нем? Что-то, что позволит мне приблизиться к этому человеку? Но что это мне даст?

Я ехал по ночному городу, мимо проносились яркие здания и рекламные проспекты. Машин практически не было, и я попал на М7 через пятнадцать минут, как выехал из дома. Со стороны леса надвигался сильный туман, словно молочной дымкой он окутывал стволы деревьев. Навстречу машины почти не попадались, за редким исключением, в основном фуры, груженные продуктами и стройматериалами. Музыка у меня не играла, и я думал только о том, что будет, если я смогу узнать, кто убил мою семью.

Если я узнаю имя этого человека и смогу доказать его причастность к гибели моих родных, тогда его посадят. Я не был уверен, но, по-моему, давности за убийство нет. Доказать его причастность не составит труда – если имя преступника узнаю я, то на него легко выйдет и полиция. Заставить их вернуться к старому делу я смогу через адвокатов, я читал об этом несколько лет назад, когда мне в голову пришла такая мысль. Правда, тогда я ее забросил за ненадобностью: я был уверен, что правоохранители сделали свою работу настолько качественно и профессионально, насколько возможно. Теперь я в этом сомневался. Я не помню, чтобы дядя говорил, что оперативники лазили в вещах родителей. Да, дом был перерыт сверху донизу, но в квартиру на Ленинградском проспекте никто не заходил и ничего не осматривал. Дневник матери никто не читал. Если, конечно, дядя Вова не скрыл его от полицейских…

А он мог. В то время написанное о нем в мамином дневнике могло разрушить его жизнь. С точки зрения общественного сознания это действительно бросало тень на всю семью, не только подставляло самого дядю Вову. Черт, если это так, то, возможно, раскрыть это дело сейчас не составит труда.

А дядя Вова… Он ведь читал дневник мамы. И наверняка знал о том человеке. Но неужели если он знал, то не рассказал бы? Неужели он позволил убийце уйти безнаказанным только ради сохранения своей тайны? Нет, в такое я поверить не могу! Значит, в дневниках ничего нет. Зря я побеспокоил дядю Вову среди ночи, зря выдернул из постели. Зря мчу на дачу глубокой ночью, среди просыпающегося леса.

Я остановился на обочине. Мне нужно было передохнуть и подышать воздухом. До рассвета еще далеко, прохладно, пахнет сырой землей и хвоей. Я погасил фары, оставив только аварийные огни, и минут десять смотрел в черноту леса словно зачарованный.

Мимо с визгом пронеслась очередная фура, вывела меня из ступора. Я сел за руль, завел двигатель и включил радио. После остановки посреди шоссе у лесной кромки мне стало не по себе. Все-таки громадина темного леса сильно впечатляла, заставляя бояться собственной тени. А мне и без того страхов хватало.

Дядя Вова работал на веранде, закутавшись в халат. Ворота послушно распахнулись, не успел я нажать на пульт. Я въехал на территорию дачи, ворота закрылись. Дядя Вова снял очки, скинул плед и пошел ко мне навстречу. Я выбрался из машины, и мы обнялись.

– Хочешь чаю? – спросил он.

– С удовольствием. Ты пишешь? Ночью?

– Да, – усмехнулся дядя.

В своих интервью зарубежным журналам он всегда говорил, что работать надо днем, а ночью – спать, желательно с любимыми. Но сам никогда этому правилу не подчинялся и работал тогда, когда это было ему удобно.

Что такое вдохновение, я знал с самого детства – отец работал в творческой профессии: разрабатывал методики по лечению заболеваний и писал очень много разных методичек, инструкций, учебных пособий. И если у отца было вдохновение, то в его комнату строго воспрещалось заходить, вдохновение пропадало, и он работал тяжелее или вовсе откладывал работу на потом. Он работал в научном институте, читал лекции. Рано утром уходил на работу, а вечером сидел дома за тем самым письменным столом, что я так и не могу выбросить. Бывало, отец оставался на работе закончить рукопись, и мама ездила к нему с ужином на метро, отец этому был очень рад, но всегда ворчал, что она оставляла малышню на меня.

Вдохновение дяди Вовы длилось месяцами без остановки. Его настроение никак не влияло на процесс работы, как и обстановка. Дядя мог писать в кафе, у меня в комнате, пока я делаю уроки, мог писать на листочках, потом приклеивал их к рукописи. Ничего ему не мешало, ничего не отвлекало. Если нужно было что-то сделать, он делал это и потом возвращался к рукописи. Свой бестселлер «Памятник», который будет экранизирован французским телевидением в этом году, он написал у моей кровати, когда я тяжело болел гриппом.

– Из-за меня не спишь? – спросил я.

Дядя кивнул. Мы были в тех отношениях, когда врать друг другу о таких пустяках неправильно, и он этого не делал. Я тоже. К примеру, если я не мог приехать туда, куда обещал ему, то всегда правдиво озвучивал причину. Даже если причина была не совсем удобной. От дяди было бесполезно что-либо скрывать, он знал обо мне все.

– Прости, что я тебя поднял среди ночи, – сказал я.

– Не страшно, – ответил он. – Сон в последнее время стал беспокойный. И лучше я буду работать, чем так спать. Так что же тебя так сильно зацепило в мамином дневнике?

– Скажи, вы были с ней близки, ведь так?

– Да. Это ведь я познакомил их с Сашей. Мы с Ирой были знакомы с третьего класса, а с твоим отцом я их познакомил, когда решил, что Саша достаточно взрослый парень и может позаботиться об Ире. В девятом классе. До этого Ира ни разу не была у меня в гостях. Она знала, что у меня есть старший брат, но не видела его. Но ведь ты это все и так знаешь.

Да, отрицать это у меня оснований не было. Я знал, что дядя Вова был влюблен в маму в младших классах, но все быстро закончилось, когда дядя Вова влюбился в другую девочку. И любовь к той девочке пронес через школьные годы, а потом – университетские и вынес в свою взрослую жизнь. Он любит ее до сих пор, хотя ее нет в живых уже семнадцать лет. А мама всегда была верной подругой. Она легко перенесла замену объекта его любви, но осталась с ним, поддерживая его в непростых отношениях с той девушкой. И когда случился тот самый ужас, который бросил тень на всю нашу семью, мама была рядом с дядей Вовой, как всегда. Поэтому в нашей семье все было спокойно: все знали, что между мамой и дядей Вовой была влюбленность в раннем детстве, но закончилась, и назад дороги нет. Отец, наверное, начал переживать, когда той девушки не стало, что чувства дяди Вовы к маме снова вернутся, но… они так и не вернулись. У дяди Вовы больше никогда и никого не было. Я не знаю, заслуга ли это дяди Вовы, или мамы, или отца, который отрекся от брата… Или судьба так распорядилась?.. Так или иначе, отцу не стоило переживать (если он переживал), даже если что-то и было, я сомневаюсь, что дядя Вова смог бы разрушить нашу семью, чтобы любить маму. Дядя Вова так никогда бы не поступил.

Я узнал ту историю, которой так боялся отец, но я не считал, что дядя Вова совершил что-то плохое. Конечно, для меня было шоком, когда я все услышал от него, и в глубине души я осудил его, но прямо не сказал. К чему говорить? Только расстраивать. Дядя Вова в какой-то степени был виновен в своем желании все сделать по-человечески, по справедливости, честно, а не рисковать и рубить с плеча. Хотя в той ситуации уместнее было отступить от своих принципов. Ну и как такой человек мог разрушить нашу семью? Тем более что это он, действительно он, познакомил маму с отцом и был на их свадьбе свидетелем, он мой крестный.

К тому же после всего, что произошло в 1998 году, дядя Вова так и не стал прежним. Он стал писать книги, изливая душу на бумагу, и закрылся ото всех. У него были друзья, которые отнеслись к его поступку точно так же, как и отец, и он перестал с ними общаться. Родных, кроме нашей семьи, у него не осталось. Я не знаю, есть ли у него кто-то помимо меня сейчас. Должны же быть друзья, любовницы? Если они и есть, то я их никогда не видел. Ни самих людей, ни их следов в жилище дяди Вовы: ни зубной щетки, ни оставленных окурков, даже намека – никогда. Жизнь дяди Вовы крутилась только вокруг меня и его книг.

Нет, конечно, он общается со своими читателями – ездит в турне, получает письма в конвертах (я раз в месяц забираю их на почте), отвечает поклонникам на «Фейсбуке». У него прекрасный агент, который иногда приезжает в Россию, и они периодически встречаются в кафе или здесь, в доме. Но есть ли у него кто-то близкий? Ближе, чем я? Я не знаю точно, но уверен, что нет.

Мы с ним говорили об этом. Я спрашивал, не одиноко ли ему? Не хочется ли ему семьи, детей? Дядя Вова всегда отвечал, что семья у него есть. Есть я, и я ему как сын. А еще у него есть его книги, с которыми он обращается как с любимыми людьми. Я знал, что это правда. В каждом романе у дяди Вовы есть девушка, которую очень любит главный герой (его альтер эго), и, в зависимости от жанра, у главных героев есть прекрасная жизнь – в начале (для триллеров) или в финале (для драм). Дядя Вова говорит, что ему достаточно той любви, которую он дарит своим персонажам. А в реальности его жизнь слишком заполнена событиями, связанными с книгами и со мной, чтобы делить ее еще с кем-то.

Я относился к его позиции с уважением, хотя внутри себя также осуждал. Ведь дядя Вова не всегда будет центром моего внимания, и я не всегда буду рядом с ним. С учетом моих «рамок» и моей продолжительности жизни (какой я себе ее представлял), скоро он останется только наедине со своими книгами и ему будет совсем одиноко. Мы пытались говорить и об этом, но дядя Вова был категоричен. Он уверял, что его похоронами займусь я, а никак не наоборот, хотя иногда подыгрывал моим мыслям о моей скорой кончине, но это в его глазах всегда была только игра. В этом вопросе его позиция была глупой, но переубедить его у меня не выходило.

Я грел руки о чашку с чаем, дядя Вова что-то дописывал в рукописи. Я никогда не заглядывал ему под руку, боясь сбить.

Во время письма он выглядел как безумный гений – лицо сосредоточено, губы сжаты, пальцы летают над клавиатурой, на экране мелькают строчки. Он писал очень быстро, практически без остановки. Потом правил какие-то отдельные куски текста, что-то вычеркивал и дописывал, но когда он писал, не останавливался ни на минуту, даже чтобы исправить опечатки. Меня смущали подчеркивания текстовой программы, которая выделяла текст с ошибками, а дяде Вове было плевать на это. Он писал, глядя в экран с разноцветными линиями, подчеркивающими слова, а когда заканчивал, щелкал мышью, за пару минут исправляя все, что было написано неправильно.

Он закончил, свернул текст и захлопнул компьютер. Для верности даже отодвинул его подальше и улыбнулся мне.

– Расскажи мне про того человека, которого боялась мама, – попросил я.

Дядя Вова как-то странно посмотрел на меня. Я сходил к машине, взял мамин дневник и принес ему. Я показал запись от середины марта. Дядя Вова прочитал вслух:

– И да, тот человек больше не объявлялся. Прошел уже год, я надеюсь, мы больше ничего о нем не услышим. Я очень на это надеюсь.

Он нахмурился и спросил:

– О ком она говорит?

– Я у тебя хотел это узнать, – ответил я.

– Но я не знаю, Ваня. Правда не знаю. Когда это было? Девяносто восьмой год… В тот год произошло много чего… Нет, я не помню, чтобы у твоей мамы были какие-то проблемы. Давай посмотрим остальные записи, может быть, в них есть что-то?..

– А разве ты не читал маминых дневников? – удивился я.

– Нет, конечно, это ведь личные записи Иры. Я никогда не читал ее дневники.

– Постой… Но откуда ты знаешь, что в них написано о тебе? Просто потому что мама не могла не писать этого?

– Ты думаешь, она боялась какого-то человека, который вскоре пришел и… Ты правда так думаешь?.. – спросил дядя Вова тихо и покачал головой. Ему было неловко, что сам он об этом не подумал. – Отвечаю на твой вопрос: я знал, потому что мы вместе кое-что писали, но я уверен, что в этих дневниках очень многое обо мне, потому что Ира мне об этом сказала.

– Сама?

– Пойдем, я кое-что тебе покажу.

Мы вошли в дом. Дядя Вова взял фонарик, и мы спустились в подвал. Здесь было чисто и не пыльно, правда, электричества тут так и не провели, отец не успел, а дяде Вове было не нужно. Если приходилось убираться или требовалось что-то найти, обычно просто открывали дверь, и солнечного света хватало, чтобы осветить небольшой подвальчик. Или включали переноску – лампочку на шнурке, которую можно было закрепить на крючок, вбитый в потолок.

– Это где-то здесь, – сказал дядя Вова, показывая на ряды коробок, упакованных и заклеенных скотчем. Я снимал коробки на пол по одной, и дядя светил на впаянную под скотч бумажку, на которой маминым почерком было описано содержимое коробки.

Мы нашли «Детские игрушки Вани», «Детские книги Вани», «Сервиз», «Старая техника»… Я упыхался снимать и ставить коробки на место, но нужная оказалась именно там, где по закону подлости и должна оказаться – в самом нижнем и дальнем углу.

«Дневники». Коробка была самой легкой, почти пустой. Я потряс ее – да, в ней были тетради в твердой обложке, судя по звуку. И она была заклеена со всех сторон скотчем; листок, написанный мамой, был между коробкой и скотчем, упакован еще мамой, я был уверен в этом.

Дядя Вова не вскрывал коробку, не читал дневников. И не показывал их никому.

– Я не думал, что в этих дневниках что-то может указывать на того человека, – сказал он тихо. – Я даже не знал, что есть кто-то, кого Ира боялась. И уж тем более даже не предполагал, что она может об этом сделать запись. Но если это все действительно было, то лучше нам узнать все от нее.

Я стоял возле коробки с мамиными дневниками и не знал, что делать. Открыть и прочитать означало, вероятнее всего, узнать, кто был тем человеком, которого мама боялась. Я не верил в совпадения и был почти уверен в том, что если в марте 1998 года он не объявился, то объявился через год и убил мою семью.

Я могу узнать, кто это. Но что я буду делать с этим знанием? Что?

* * *

На улице светало. Мы с дядей Вовой раскрыли коробку, в ней было десять тетрадей, как я и ожидал. Мы разделили их, я взял первые пять лет, дядя – остальные. Читали, пока не взошло солнце, запивая все это горячим чаем. Периодически мы останавливались, чтобы перевести дух и поговорить.

Если в записях было что-то такое, что нас смущало или мы не понимали, о чем идет речь, то делали закладку из липких листочков-указателей, а прочитанные дневники складывали обратно в коробку.

Мама была весьма забавной. На страницах дневника было много юмора – ситуации с отцом, истории с нами. Встречались и невеселые, но безусловно памятные события. Например, рождение Костика – мама описала роды подробно, от момента, когда отец привез ее в роддом, орущую, до момента, когда ей показали малыша.

Особенно хорошо у мамы выходило описывать отца.

Саша сегодня сам не свой. Редактор завернул очередную рукопись про нейролептики, объяснив, что нельзя писать об удачном применении препарата в условиях стационара, если у этого лекарства нет разрешения из Минздрава. Саша очень удивлен, он постоянно забывает, что именно в его клинике проводятся все эти опыты, и не всегда они приносят те результаты, которые были заявлены в сопроводительных документах. Он так забавен в своей наивности.

Но я ничего забавного или наивного в этом не находил. Если препарат испытывается на людях и в его свойствах тестируется «устранение головной боли», а вместо этого он укорачивает геморрой, то едва ли это повод радоваться. А если его побочные эффекты будут совсем не такими, какие отразились на мышах и обезьянах? Озадаченный столь легкомысленным отношением мамы к весьма серьезному на мой взгляд вопросу, я продолжил чтение, сделав в голове отметку подумать об этом как-нибудь.

У Саши явно проблемы с пищеварением. Отнесла ему третью рукопись в туалет. Он заявил, что ему там удобнее всего, никто не отвлекает, но я-то знаю, что вчера он по дороге до дома съел шаурму, и, по всей вероятности, не одну. Как отучить большого ребенка от этой гадости?

Да, отец периодически попадался нам с мамой стоящим у метро с шаурмой в одной руке и с газетой в другой. Мама всегда выхватывала недоеденный сверток из лаваша с мясом и овощами и выбрасывала в урну. Вид у нее при этом был такой же, когда она забирала у меня какую-нибудь ерунду, которую я поднимал на улице с земли, только с отцом обходилось без подзатыльника. Но всю дорогу до дома мама возмущалась, что отец наверняка не обедал, раз ел шаурму прямо перед домом, хотя знал, что дома его ждет ужин. Разговор плавно перетекал в мамины рассуждения о том, что она готовит невкусно и надо бы либо записаться на кулинарные курсы (которых в то время еще не было, но все о них мечтали), либо завести домашнего повара (что нашей семье было не по карману). Отец, конечно же, тут же начинал с мамой спорить, утверждая, что шаурма – это ничего серьезного, и на аппетит она не влияет, даже наоборот, после этой гадости ужасно хочется борща и всего того, что мама приготовит.

Из размышлений меня вывел дядя Вова.

– Ничего я не нашел про мужчину, зато нашел вот что, смотри, – он протянул мне дневник.

Это была тетрадь № 10. Запись датирована 30 апреля 1998 года.

Прошло три дня с тех пор, и от Вовы нет никаких вестей. Конечно, сейчас рано делать какие-либо выводы, хотя Саша их уже сделал и заявил, что не желает иметь ничего общего с Вовой. Я не сильно удивляюсь его реакции, а вот Полина меня очень расстроила. Она сказала, что поддерживает Сашу, и у меня просто не нашлось слов. Да, теперь она полностью права – мы как в той картинной галерее, вся жизнь – как три полотна. Только насчет Вовы эти картины врут, я твердо в этом уверена.

– Странная вещь эта – дневники, – сказал я, когда прочитал запись мамы. – Вроде бы написано русским языком, вроде бы все просто и понятно, но я совершенно не понимаю, о чем идет речь.

– Ну в этом я тебе помогу, – ответил дядя Вова. – Эта запись была сделана спустя пару дней после того случая с Наташей… Того самого случая. Твой отец узнал, что я каким-то боком причастен, он сказал Ирине, чтобы она порвала со мной всякие отношения, но она твердо верила мне. Она единственная, кто мне верил. С самого начала и до конца, больше никто. Я даже сам себе уже не верил.

– Это я знаю, – мягко остановил я дядю. – А кто такая Полина и о какой галерее и каких картинах идет речь?

– Полина – подруга твоей мамы. Они очень дружили до того самого дня, когда… все случилось с Наташей. Полина и Наташа тоже были подругами, и с Наташей мама твоя тоже дружила. Но Полина даже не пыталась разобраться, она даже не хотела ничего слушать. И уж тем более не хотела слушать меня. А я, как ты знаешь, никому ничего и не собирался доказывать. У меня было горе. И я ничего не говорил Ирине, не оправдывался, она просто не верила, что я способен на такое.

Дядя замолчал. Мне стало его жаль – то событие перевернуло его жизнь с ног на голову, и мне было неловко, что я заставил его вспоминать об этом. Хотя Наташа… Я не думаю, что он когда-то забывал о ней и о том, что произошло в тот день. Слишком тяжело это для него было.

Я налил нам чай, дядя немного отвлекся, и я перевел разговор в другую сторону:

– А о какой галерее пишет мама?

– Полина, о которой здесь написано, училась на искусствоведа. Ну ты понимаешь, какого рода эта дамочка? Я ничего плохого не хочу сказать об искусствоведах, среди них очень много достойных людей, но в данном случае речь идет о «золотой молодежи». Никаких мыслей в голове, ничего из себя не представляющая девушка вдруг поступает в престижный вуз на престижный факультет… Отец дружил с деканом, дочь хорошо сдала вступительные. В общем, песня эта не новая, и ничего сверхъестественного. Но каково было наше удивление, когда Полина втянулась и стала хорошо учиться – прямо хватала с небес звезды! Родители от умиления не знали, чем еще побаловать дочь, и решили пойти на крайность – летом девочку отправляли в турне по тем музеям, где выставлялись работы, которые будут изучать в следующем семестре. Музеи, естественно, находились в разных странах мира. Полина объездила все мировые столицы – Париж, Берлин, Амстердам, летала в Нью-Йорк… Из своих путешествий Полина привозила подарки всем – и после посещения Амстердама твоей маме досталась миниатюра из трех картин. Не спрашивай меня, о чем идет речь, – я картины не видел. Я помню, как Ира рыдала, говоря, какая Полина бессердечная, что не просто напомнила ей о страшных днях ее жизни, но еще и привезла памятку. Не спрашивай меня, о чем идет речь, – снова повторил дядя, остановив мой вопрос. – Правда не знаю. Я долго пытался выяснить, но Ира никогда об этом не говорила. Знаю лишь, что она отвезла картины Полине и больше с ней не общалась никогда.

– Это странно, – задумчиво проговорил я. – Как думаешь, то событие, о котором напомнила ей Полина, может быть как-то связано с тем человеком, о котором мама писала?

Дядя Вова задумчиво постучал пальцами по столешнице.

– Возможно… Но почему бы тебе не спросить об этом у Полины?

– А ты знаешь, где она живет?

– Конечно. Может быть, она съехала из той квартиры, где жила в то время, но не думаю, что продала ее. Да и в любом случае найти Полину проблем не составит.

Я записал в заметки на телефоне примерные вопросы для Полины: «О каких картинах идет речь?», «Что они напоминали маме?», «Знает ли Полина человека, которого так боялась мама?». Дядя Вова обещал выяснить, где живет Полина, и раздобыть мне ее номер телефона.

Мы дочитали дневники до самого конца, ничего не нашли, и я уехал домой после полудня. В голове было много разных мыслей, но они варились как-то тяжело, еле ворочались. Наверное, из-за недосыпа. Чтобы не уснуть за рулем, я еще раз повторил про себя все, что удалось выяснить сегодня.

Очень странно получается. Слишком много загадочных событий произошло в жизни моей семьи. Что-то страшное у моей мамы до того, как произошло страшное у дяди Вовы. А после этого страшного у дяди Вовы всю мою семью убили, и теперь это страшное у меня. Загадочный человек, которого боялась мама… Связан ли он с убийством моей семьи? Его ли появления теперь боюсь я? Хотя я никого не боюсь, я просто жду, когда убийца придет и доделает свое дело, заберет мою жизнь.

Я пытался увязать концы с концами, но ничего не получалось. Что могло произойти у мамы, что заставило ее бояться того человека? И почему ничего не предпринимал отец? Не знал об этом? Едва ли, если страшный человек объявлялся в 1998-м, значит, отец тоже знал, должен был знать. Хотя бы что-то он мог сделать? И почему дядя Вова ничего не знает? Тоже странно – ведь они были близки с мамой… Настолько близки, что о своих страшных событиях мама ему не рассказала, но все знала о нем? Знала и поддерживала, а отец нет? Отец не был человеком двойных стандартов, он бы никогда не наступил себе на горло и не отказался бы от своих принципов… Если бы событие в маминой жизни «бросило тень на всю семью», отец бы этого не простил. Значит, там было что-то другое, не то, что у дяди Вовы. Но что тогда?

Я чувствовал, что увязаю в трясине этих событий и никак не могу выбраться.