Текст книги "Синяя звезда"

– Не трать силу понапрасну, она тебе еще понадобится, – скептически выговорил он Расмусу, – разберусь я с ними и без тебя, жалостливый ты мой!

– Ох, с чего ты стал такой сердитый? – усмехнулся Расмус.

– Посидел бы ты в погребе с мое, – злобно фыркнул дед, открывая перед нашим носом калитку в сад, – посмотрел бы я, что б ты запел, добрый мой Расмус!

От калитки начиналась дорожка, вымощенная каменными плитками, между ними торчала невоспитанная щетина жизнерадостной травы. Старик недовольно топнул ногой.

– Все в беспорядке, черти бы их поели!

Трава виновато съежилась и исчезла. Старый колдун, мрачно хрюкнув, обозрел растрепанные кусты и деревья сада по сторонам от дорожки.

– Душа болит, как все запущено. Ну да ладно, и это потом, потом…

Перевоспитанная до идеального порядка дорожка привела нас к большому одноэтажному дому, подвела к изящному крыльцу с деревянными резными балясинами. Дед снова не утерпел, забормотал:

– Попались бы они мне в руки, пока я был в силе! Весь дом наперекосяк, так их и разэтак! Посидите-ка, голубки, на крылечке, пока порядок наведу. Да не дергайся ты, без тебя справлюсь.

Дедушка, открывая дверь, с чувством сплюнув с крыльца в кусты, завершил тираду глубокомысленным соображением:

– Бардак – это тебе не Три Короля.

Расмус присел на ступеньку, протянул мне руку. Я пристроилась рядом, опираясь ладонями в теплое дерево крыльца, прислушиваясь к происходящему за дверями. Грохот внутри свидетельствовал о темпах наведения порядка. Наконец дед высунул голову в дверь с криком:

– Эй, вы, заходите! Уже можно!

В доме все сияло чистотой. Стоящий в здоровом горшке на подоконнике единственного окна раскидистый куст на глазах покрывался распускающимися цветами.

– Это для тебя, – дед почти улыбнулся, поглядывая на меня из своих морщин пронзительно острыми глазками.

Светлые стены огромной комнаты были увешаны картинами. На самой большой и, похоже, самой старой, во мраке потемневших красок угадывалось мужское лицо с острым носом. Ближе к окну громоздился круглый стол, накрытый белоснежной скатертью. Вокруг стояли деревянные стулья с высокими резными спинками. Мы расселись за столом.

– Ну что, кто чай готовить будет, – обратился к Расмусу дед, – ты или я?

– Давай по очереди, – предложил Расмус, – а Холли будет судьей.

– Мы с ним вечно препираемся, кто из нас вкуснее чай готовит, – мелко хихикнул дед Гроун.

– Кто первый? – Расмус встряхнулся, как лошадь на старте.

– Давай уж я, на правах хозяина, – ехидно усмехнулся старик, – хоть здесь ты не будешь спорить?

– Не буду, – согласился Расмус, украдкой глянув на меня.

Что-то я не заметила, чтобы он особенно препирался со старым хреном, с ним попробуй поспорь, впрочем, это их дела.

– Вот и хорошо, – дедуля потер руки, и на столе неторопливо стали появляться чашки и прочие чайные причиндалы. – Люблю, когда не выступаешь. А ты, Холли, как его терпишь?

– Да он вроде ничего… – вступилась я за Расмуса, не очень, правда, уверенно.

– Неужто не вредничает? – дед, кажется, знал своего ученика достаточно хорошо.

– Да нет, – пожала я плечами, не жаловаться же ему, я и сама могу за себя постоять.

– Ох, смотри, Холли, поосторожней с ним, – дед Гроун, качая с сомнением головой, протараторил неумолимой скороговоркой, – а то однажды отмочит чего-нибудь такое-этакое, наплачешься тогда. Характер у него поганый в общем, надо честно признать.

– Мне как бы и деться некуда, – неожиданно для самой себя пожаловалась я все-таки деду.

– Взгреть бы тебя, – пожелал дед Расмусу.

Тот опустил глаза, скромник, надо же. Изобразив искреннее раскаяние, он поднял глаза на стену, внимательно уставившись на потемневший портрет. Что это его так привлекло? Мне показалось, что портрет шевельнулся. Не может быть, устало подумала я. Почему не может, возразил настырный рассудок, почему это не может? Во сне может. Не выспалась я, что ли? Фиг с ним со всем, пусть вокруг меня шевелится все, что угодно, теперь что, я и во сне буду спать без остановки? Это уже что-то новенькое…

Чашка, стоявшая перед моим носом, начала наполняться чаем снизу, с самого дна, как будто в ней открылся родник. Пар вознес к моему носу запах жасмина. Как здорово!

– Что? – старик обрадовался, как младенец. – Угадал?

Я благодарно покивала. Угадал, и мне было приятно. Дед расцвел, гордо задрал подбородок.

– Учись, дурень, пока есть у кого! Ну как, вкусно?

– Очень, – с удовольствием призналась я.

– Лучше, чем у него? – дед кивнул головой на Расмуса.

Мне стало неловко. Не хотелось обижать Расмуса, но чай дед готовил потрясный. Расмус отвел глаза от портрета, на который он так и пялился в продолжение нашей беседы со старым колдуном, весело усмехнулся:

– Да ладно, Холли, не расстроишь ты меня, не стесняйся. Гроун чего-чего, а чай готовит роскошный. Сейчас моя очередь? А?

– Давай, давай, – гордо ответствовал дед, – посмотрим, кто кого!

Прежние чашки исчезли со стола. На их месте появились новые, впрочем, хорошо знакомые мне чашки в форме тюльпана, с синим узором. Над ними привычно воздвигнулся чайник, аккуратно, стараясь не брызгать, заполнил их чаем. Я попробовала, и у меня закружилась голова. Это был не чай, а что-то совсем другое. Голова поплыла, сердце зашлось, я откинулась на спинку. Сквозь неодолимо поглощающий меня сон я почувствовала, как Расмус взял меня за руку, только и успев услышать голос старого колдуна:

– Драть тебя некому, дурень!

Совсем угасая, тихим эхом отозвался голос Расмуса:

– Шшш… Мне нужно поговорить с ним, очень… Помоги мне…

* * *

Меня разбудила музыка… Вернее, нет, не разбудила. Сначала послышалась тихая звенящая мелодия, еще во сне, и только потом она ласково вывернула сонное сознание наизнанку, осторожно переводя его в бодрствующее состояние. Я лежала, чувствуя на лице легкие попытки прохладного ветра забраться дальше и глубже торчащего наружу носа, но не боялась его, чувствуя себя под льющейся защитой не стесненных никакими преградами звуковых волн.

Глуховатый деревянный голос флейты вызывал перед закрытыми веками картину плавно колеблющейся стены шуршащих стеблей тростника. Раздирающий душу рыдающий хрип саксофона звал и звал, надрываясь, захлебываясь плачем, куда-то далеко-далеко, где не было ни стен, ни крыш, ни земли, ни неба, ничего, совсем ничего, кроме одного несбыточного счастья.

Там, внутри меня, в полной черноте, возникало ощущение безбрежности, безграничности пространства вокруг, наполненного только самим собой, голым, пустым пространством. Вдруг в темноте внутреннего зрения передо мной, стоящей внутри меня, под ногами внутреннего представления собственного тела, появились тонущие в темноте широкие ступени, ведущие вниз.

На черных стенах по сторонам лестницы, если это были именно стены, а не что-то иное, появились световые пятна, сливающиеся в линии, светящиеся, зеленые и красные, образующие танцующие плоские арабески. Линии размазывались в замедленном движении, оставляя за собой потеки, следы, капли цвета. Каждый шаг вниз заставлял звучать ступени под ногами басовыми звуками рояля, которые, дребезжа, вынуждая содрогаться воздух, поднимались вверх, чтобы обрушиться вниз, прямо на меня.

Далеко-далеко, глубоко внизу слабо загорелась нежно-голубая искра. С каждым шагом она становилась все больше, и, разрастаясь, начинала напоминать мне…

– Оля… – я ощутила ровное легкое дыхание, еле уловимое прикосновение губ к виску. – Оль…

Я не хотела открывать глаза – столько чувства было в этом еле слышном дуновении моего имени. Я не хотела открывать глаза, потому что, открыв, придется жить в соответствии с другими, не всегда, и даже чаще всего не моими правилами. За опущенными веками, в запертом внутри сердце поднялась теплая волна, захлестнувшая меня с головой, волна ощущения блаженства существования. Мгновение звучащего чувства во внутренней безграничной темноте обернулось беспредельностью полноты мгновения жизни.

Но я все равно открыла их, возвращаясь к жизни, существующей снаружи меня, хоть и не всегда, особенно в последнее время, в согласии со мной. Слегка приподняла веки, понимая, что на самом-то деле я еще не до конца проснулась, сонно повернула голову. Замерзшему носу, проехавшему сквозь нависшие надо мной волосы Романа, стало щекотно, смешно и приятно. Взгляд уткнулся в его успевший зарасти щетиной подбородок, обозрел его, передвинулся к носу и поехал дальше. Но дальше… дальше он остановился и не мог сдвинуться никуда, потому что зацепился за взгляд Романа.

Разряд молнии, мощнейшая искра, разряд чего-то невидимого, но настолько ощутимого, что без усилий может достать до самого сердца, проскочил между нашими глазами. Ощущая свое трепещущее сердце, готовое выпрыгнуть из груди и куда-то зачем-то убежать, я подумала, а что такое взгляд, и почему он настолько ощутим и материален? Почему от одного взгляда хочется как можно скорее ускользнуть, а с другим, который переворачивает тебя внутри от пяток до макушки, от внутренних пяток до внутренней макушки, ты не в силах расстаться?

И все-таки сила удара, намертво сцепившая наши глаза, была настолько мощной, что я не выдержала, не смогла выдержать наполненного чувством напряжения и снова опустила веки. Теперь я могла ощущать только тепло его лица, греющее и успокаивающее мое взбесившееся сердце, потом почувствовала поочередное прикосновение прохладных губ к векам, прячущим мои обессиленные глаза, услышала его тихий укоризненный смешок:

– Сонь, вставай… Мне скучно без тебя…

Я вздохнула, мужественно высовывая нос из-под кучи тряпья, которым забросал меня Роман.

Сколько времени? Черт его знает, да разве это важно? Солнце еще не село, но уже спустилось к воде. Его багровая морда, отражавшаяся в тихой воде дорожкой рваных пятен света, казалась настолько близкой, что хотелось протянуть руку и дотронуться до нее. Лес на противоположном берегу стал почти черным, на его фоне отчетливо выделялись голубовато-серые стволы берез.

Я откопалась из курток, укрывающих меня, спустила ноги с сиденья, на котором так сладко спалось. Правда, ноги были несколько иного мнения, потому что им пришлось спать в скрюченном состоянии. Выпрямившись во весь рост, потянулась, встала на цыпочки раз пять, после чего ноги решили, что жизнь продолжается и для них. Я тоже решила, что жить можно. На берегу горел веселенький костерок, ветра не было, болтливого кобеля поблизости не наблюдалось. Кажется, мы с Романом остались одни. Немного страшно…

Роман протянул мне руку, с его помощью я спрыгнула на берег, и, чувствуя себя королевой, отправилась к костру. Рядом стоял закопченный и очевидно горячий чайник, слегка попыхивающий паром из длинного носа. Я потянулась, чтобы спина, которой тоже не хватило комфорта, перестала огорчаться по поводу того, что она именно моя, и царственным движением обрушилась на ожидающий меня трон из елового лапника рядом с огнем, выловила из кармана пачку сигарет, которую отлежала до почти плоского состояния. Роман присел рядом, вытащил из костра горящий сучок и галантно поднес к сигарете. Я с удовольствием затянулась.

Жизнь продолжалась, правильная или неправильная, в общем, какая есть.

– Чаю хочешь? – Роман пододвинул ко мне кружку.

При мне он чай не наливал, значит, налил заранее, чтобы остыл немного, и мне этот знак внимания был приятен, констатировала я. Как, в сущности, немного человеку нужно, чтобы ему стало хорошо. Отчего же тогда мне так тошно в последнее время, что меня гложет, что не дает покоя?

– Оль, – Роман смотрел не на меня, а на перебегающее по веткам пламя, его смешной длинноносый профиль грустно повесил нос.

– Почему ты в последнее время такая… не пойму, то ли грустная, то ли замученная? – он так и не повернулся ко мне.

– Может быть, мои неуклюжие ухаживания тебе неприятны? Так ты просто скажи, я постараюсь от тебя отстать, если тебе это не нужно…

– Постараюсь? – ничего себе, формулировочка, как он ухитрился одним словом выразить так много.

Роман печально фыркнул:

– Не делай вид, что тебе непонятно, что я имею в виду, все равно не поверю.

– Ох, – я схватилась за кружку с чаем в поисках спасения.

– Мне трудно объяснить…

Подняв глаза над эмалированным краем своего неубедительного убежища, увидела, что он перевел задумчивые глаза от огня и теперь смотрит на меня, ожидая ответа на свой вопрос. А что я могла ему сказать?

Рома, я сама не понимаю, отчего мне так гадостно? Мне хорошо рядом с тобой, но одновременно я чувствую себя мокрой тряпкой, скрученной в жгут безжалостной судьбой. Как объяснить, что мою душу разрывает пополам непонятное мне движение жизни? Разве тебе нужно это знать? Как объяснить постороннему, ну, не постороннему, а просто другому человеку, да еще и противоположного пола, что за бардак творится в твоей душе? Или попробовать? Нет, все равно не получится.

– Ты хотя бы попытайся, – Роман снова отвернулся к огню.

– Может быть, я окажусь не совсем безнадежным. Мне хочется понять, что с тобой происходит. И в тебе тоже…

– Помнишь, Рома, – я вздохнула. – Я тебе рассказывала о своей беседе с твоим собственным кобелем. Он заявил тогда, что все люди ходят на поводках, которые к ним прицепила сама жизнь. И никуда человеку не деться, не вывернуться из ошейника, куда жизнь потащит, туда он и влечется, как бы ему это не было противно.

– Вполне собачье понимание вопроса, – Роман напряженно усмехнулся. – И ты ему поверила?

– Дело не в вере или неверии, – поставив кружку на землю, я полезла за очередной сигаретой. – Мои ощущения говорят о том, что меня куда-то тащит, я не могу сопротивляться этой силе, хотя подчиняться ей не хочу!

– Оль, – Роман поднял на меня удивленные глаза. – Твоя судьба, что бы ты про нее не говорила, дело только твоих рук. Ты сама уготовила себе свой путь, а теперь упираешься копытами, как бессмысленный осел. Иди себе спокойно…

– Спокойно? – я готова была взвиться. – Как я могу быть спокойной, когда со мной происходит всякая чертовщина? Я вообще не уверена, в своем ли еще уме или уже нет!

Роман засмеялся:

– Ты хотела быть счастливой? Вот именно поэтому вокруг тебя случаются чудеса. Ты же фея, разве ты забыла? Или просто не можешь привыкнуть?

Я открыла рот, глядя на него. А он-то в своем уме или нет? Роман не обратил внимания на мою реакцию, его намного больше интересовало совсем другое:

– Значит, если я правильно понял, тебя корежит не от моего присутствия рядом?

– Да нет, – не очень уверенно ответила я. Корежить-то корежит, конечно, только не в том смысле. То есть совсем в другом смысле, я надеюсь, что правильно поняла, что он имеет в виду.

– Тогда можно, я сяду поближе к тебе?

Не дожидаясь ответа, он уселся рядом и обнял меня за плечи без малейшего намека на приглашение. Я вздохнула:

– Иногда мне кажется, что мужики довольно сложно организованы, но чаще возникает уверенность, что они до безобразия примитивны…

– Так оно и есть, – Роман подхватил валявшийся около костра здоровый сук и подгреб в огонь недогоревшие палки. – Все люди существа двойственные, но в мужиках сила природы бушует сильнее, так уж они устроены, и в этом совсем не виноваты. Так что прости меня заранее, если в итоге моя кажущаяся сложность обернется обычным примитивным мужским безобразием.

Я в очередной раз вздохнула. Этот по крайней мере не прикидывается ничем большим, чем есть в действительности. Может, оно и к лучшему, поэтому пора выяснять отношения:

– Так ты все-таки решил, что я твоя половина?

– Я в этом уверен, – почти сердито заявил он, глядя мне в глаза. – Я…

– Ты не можешь этого знать наверняка, – возразила я.

Чего я с ним, собственно, препираюсь? Этого не может знать никто до поры до времени, только оно все расставит по местам. Философское настроение заставило оторвать глаза от огня, прыгающего по остаткам догорающих веток, и поднять их к небу. Я и не заметила, что уже стемнело, надо же, как увлеклась мировоззренческой болтовней. Звезд не было видно, значит, небо затянуло тучами. Когда и успело, на закате облаков почти не было?

Вдруг неожиданно резко тучи разошлись, оттуда выглянула луна и в тот же момент спряталась, как будто небо подмигнуло мне золотистым глазом. Я вздрогнула, Роман бросил быстрый взгляд на меня, потом поднял глаза следом. Огромный небесный глаз снова подмигнул, на этот раз нам обоим. Роман рассмеялся, в его голосе послышалось облегчение:

– Я не знаю, я чувствую…

Он обхватил ладонями мою голову, повернул к себе и поцеловал, по-настоящему, с чувством собственного права на это, впервые за время с нашей первой встречи. У меня замерло сердце… и тут из-за его спины послышалось деликатное покашливание:

– Судно на подходе… Роман горестно взвыл:

– Ты, подлый кобель, не мог хоть чуть-чуть посидеть в кустах, чтобы нам не мешать?

– А я вам и не мешаю, – бесстрастно отрезал Форд. – Вы сами себе мешаете. Я жрать давно хочу.

Мы с Романом посмотрели друг на друга и захохотали. Черт бы подрал проклятого кобеля, он был прав, поэтому мы плюнули на него и целовались, пока судно не подошло настолько близко, что пришла пора соблюдать приличия. Люди не собаки и многого не понимают… или не принимают… а иногда, не отдавая себе в этом отчет, просто завидуют. И поэтому от них проще спрятаться в кустах.

Этим вечером впервые за долгое время моя душа была спокойна. Уже глубокой ночью, после ужина и бессмысленного трепа с мужиками, когда пришла пора заваливаться под одеяло, Роман без всяких преамбул крепко поцеловал меня на сон грядущий, и я уснула совершенно счастливой.

* * *

Медленно-медленно я всплывала все выше и выше из глубин черной пустоты, становясь все больше, возвращаясь к собственному привычному ощущению своей обычной величины… Вязкая темнота отсутствия себя постепенно выпускала меня на волю. Наконец я совместила свои внутренние ощущения с внешними и решилась открыть глаза. Черно-желтая пакость на стене… Значит, мы на корабле.

Так, а что там было до того?… Вдруг внутри меня возникла, разрастаясь в беспредельность, вспышка ярости, бешенства, бессильной злобы! Бессильной? Я тебе сейчас покажу, скотина! Мерзавец! Я тебя сейчас!.. Не знаю, что я с тобой, Расмус, сейчас сделаю, но тебе придется несладко! Рогов у него нет! А копыта так и не показал, подлец! И про хвост я совсем забыла, черт, черт, черт!!! Ты, рогатая и страшная тварь из моего сна, я сейчас разделаюсь с тобой, я тебя больше не боюсь!

Я вылетела из постели, подкинутая вверх бушующей энергией, требующей немедленного выхода. Дверь отлетела, с жалобным грохотом врезаясь в стену. Я не помнила, как исчез промежуток между только что оставленным пространством и тем, в котором я появилась. Расмус сидел в кресле посередине, опустив голову на руку, в явной задумчивости. На гром он отреагировал слабо, медленно поднял голову, потом опустил ее, вытягивая шею, как под топор палача. Я была больше не в состоянии сдерживать внутреннюю грозу, молнии, бушующие во мне, вылетели на свободу.

– Ты!

– Да… – он поднял на меня свои глаза, в которых, я видела, были боль и страх, и ни одной искры, но все это не остановило меня: – Ты поступил со мной, как с вещью!

– Да… – беспомощно согласился он.

– Ты… ты! – вулкан неудержимых чувств, наконец, извергнулся: – Ты бездушный подлец, безжалостная сволочь, бессовестный мерзавец и редкая скотина!..

– Да, – признал он, снова опуская голову.

У меня опустились руки. Да что это такое, черт подери? Как я могу дальше ругаться, если он не собирается поддерживать меня, не оправдывается, даже не просит о пощаде?

Я взвыла:

– Расмус, пропади все пропадом, да что это такое! Ты собираешься мне отвечать или нет?

– Да… – он закрыл глаза. – После того как ты разрядишься…

Лучше бы он этого не говорил! Я только что облила его грязью в натуральном выражении, а он только еще ниже опустил голову в попытке уберечь лицо от стекающей по волосам гадости. И тогда мне стало его жалко… хотя, если рассудить, чего ради мне жалеть гадкого персонажа гнусного сна, запачканного воображаемой дрянью, существующей только в моих спящих мозгах?

Как будто специально дождавшись момента моего раскаяния, он быстро поднял голову.

– Все?

Я только кивнула головой. Сколько ни говори, слова ничего не меняют. Они только в состоянии довольно приблизительно выразить наши чувства и ощущения. Я их выразила, как сумела. Следовательно, в самом деле, все.

Расмус поднял правую руку, до сих пор бессильно лежащую на подлокотнике кресла, резко щелкнул пальцами около уха. Грязь испарилась с его головы, мокрые волосы стали сухими, концы их прядей с привычным задором вздернулись вверх. Я собралась усесться на пол, но он успел подсунуть под меня кресло, пристально посмотрел на меня и сухо заявил:

– Пути поиска истины отнюдь не всегда совместимы с общепринятыми нормами морали.

Задумчиво поскреб ногтем пробор и неторопливо продолжил:

– А результат иногда приносит такую боль, что начинаешь задумываться, нужна ли она тебе, эта истина, или лучше жить в неведении, убаюкивая себя сладкими иллюзиями, что все хорошо, и все, что ни делается, все к лучшему…

– А разве нет? – неожиданно робко спросила я.

– Нет, – отрезал он. – Будет так, как будет, и ничего более. Кто скажет тебе, кроме тебя, хорошо оно получилось или нет, и могло ли быть лучше? И насколько лучше? И как можно противостоять судьбе, которую ты в конце концов слепил сам, собственными руками?

– Но, Расмус, как ты мог поступить так со мной? – проклятый вопрос никак не хотел выскочить из извилины, за которую намертво зацепился.

– Прости, время, – непонятно объяснил он. – Времени не было…

– Да чтоб тебя разорвало, – снова вспыхнула моя обида. – Объясни мне толком, почему тебе потребовалось усыплять меня?

– Портрет… – пояснил он.

Ничего не понимаю, сейчас закиплю по новой. Тоже мне, объяснил!

– Он просыпается очень ненадолго. А знания, которые я хотел получить, могли тебе повредить…

Еще понятнее! Пристукнуть его, что ли, да и черт с ним? Может, тогда больше сниться не будет? А вдруг начнет являться в качестве привидения по ночам? Кошмар, с него станется. Ладно, подожду пока его убивать… в общем, не очень хочется. Все-таки он мне нравится, зараза!

– Это портрет одного давно жившего волшебника, – Расмус устало закрыл глаза. – Изредка он оживает или проявляется в нем, не знаю, что там на самом деле происходит. Но в такие моменты можно попытаться узнать у него то, что тебя волнует более всего в твоей жизни.

– Ты считаешь, – я снова начала сердиться, поэтому мои интонации стали в высшей степени язвительными, – ты считаешь, что моя обида не слишком большая цена за твою правду?

Он так и не открыл глаз.

– Ну, вообще-то, обидеть человека может только он сам.

– Ты что, считаешь, что подлость может и не задеть? – кажется, во мне собиралось новое извержение.

– Может, – пожал он плечами. – Если ты понимаешь, что человек не мог поступить по-другому… или был вынужден так поступить, движимый либо обстоятельствами, либо внутренними установками, против которых не попрешь, как ты можешь судить по себе.

– И когда тебя убивают, можно не обижаться? – кажется, из меня начал капать яд.

– Что за чушь? – Расмус в упор посмотрел на меня. – Если тебя убивают, ты сопротивляешься до последнего, или, если некуда деться, принимаешь смерть с достоинством. Но уходить из жизни с обидой на убийцу? Тебе не кажется, что это глупо? Злость была бы уместнее… Кстати, о злости! Ты собираешься меня убивать или нет?

– А ты не обидишься на меня, если я тебя сейчас убью?

– Нет, на тебя не обижусь, – Расмус улыбнулся. – Если только на свою глупую судьбу…

– Ладно, я успокоюсь и перестану на тебя обижаться, даже не стану тебя убивать, если ты скажешь мне, чего ты хотел узнать у этого нарисованного волшебника?

Расмус укоризненно покачал головой.

– Холли, откровенный шантаж тебе не к лицу.

– Да? – ехидно осведомилась я. – Значит, тебе можно быть безнравственным, а мне нельзя?

Он тяжело поднялся из кресла и начал кругами бродить вокруг меня, его речь зазвучала монотонно и невыразительно:

– Холли, я люблю тебя…

– Не верю, – злобно фыркнула я.

– Я люблю тебя, но мне нельзя тебя любить… Пока нельзя…

– Я благодарна небесам за это, – не могу сказать, что подобное заявление в ответ на признание в любви красиво выглядит, но удержаться я не могла, потому что и в самом деле сейчас ему не верила.

– Вот как? – лицо Расмуса осталось бесстрастным. – Впрочем, иного я от тебя и не ожидал…

Он встал передо мной, его взгляд стал странно отсутствующим, золотистые искры начали выскакивать из его глаз, игриво прыгая по мне, как малюсенькие солнечные зайчики.

– Забери их немедленно, – брезгливо приказала я.

– Зачем? Они тебе не нравятся? – он еще и кокетничает!

– Они не мои, и мне не нужны!

– Раз они попали к тебе, они твои и теперь останутся с тобой навсегда. Это мой взгляд, и он не может с тобой расстаться, моя драгоценная Холли, которая меня не любит, но которую люблю я, хотя и не имею права.

– Но почему? – даже если я утверждаю, что не люблю его, а я и в самом деле не люблю, он мне только нравится, и не более того, могу я узнать, почему он, собственно, не может меня любить?

Расмус с безразличной усмешкой заметил:

– Время не пришло, моя дорогая, не пришло еще, и я не могу дождаться, когда оно придет. Время такая материя, которой плевать на желания окружающих, оно само по себе, и ни от кого и ни от чего не зависит.

– А потом? – мне вдруг стало страшно, сердце сжалось от тягостного предчувствия. – Потом, когда оно придет?

– Тогда уже от нас ничего не будет зависеть, – безнадежно подытожил он.

Нет, это невыносимо! Что от нас не будет зависеть? Как бы не так! Никогда я не попаду в такую ситуацию! В отличие от тебя, мой драгоценный, я-то всегда смогу проснуться! Если захочу, конечно, ведь я люблю тебя, Расмус, что бы я ни говорила тебе, как бы я на тебя не злилась! Но я не хочу просыпаться, не хочу расставаться с тобой! Только это не зависит от меня, и не в отдаленном будущем, а сейчас… И я ничего не могу с этим поделать.

* * *

Нынешним утром меня разбудил собственный обледеневший нос. Замерз он оттого, что высунулся наружу из-под одеяла, дышать ему, видите ли, хотелось. Но в результате очутился при температуре намного ниже оптимальной для него. Похоже, вахта сегодня крепко спала, так что котелок остался без присмотра и угля. Я втянула нос под одеяло. Заморозки, что ли, на улице? Похоже… и тут мне стало смешно. Улица… вот оно, мироощущение городского человека, для которого улица стала синонимом открытого воздуха. Сижу… ну, в смысле лежу… почти в море, ни дорог, ни домов, а все про улицу вспоминаю. Похихикав под одеялом, я, тем не менее, довольно скоро сообразила, что вылезать таки придется.

Эта идея мне нисколько не понравилась. Может, притвориться больной? Услужливое воображение тут же размечталось, подсовывая соблазнительные картины. Вот мужики мечутся от кухни до кубрика, чтобы напоить меня чаем. Вот Роман сидит рядом со мной, держит за руку, ведет завлекательные беседы о чудесах мироздания… Мне хорошо, тепло, сплошная безмятежность внутри и снаружи. А потом подумала – да какого черта? Зачем мне придумывать себе болезнь, я и без всякой болезни могу позволить себе целый день тут проваляться, книжку почитать, у меня с собой как раз парочка прихвачена на случай нелетной погоды. Вот и хорошо!

Да, но только вот чайник в кают-компании… а я здесь… и между нами пролегает хоть и невеликое, но ощутимо промерзшее пространство. Предприняв мужественную попытку заставить организм примириться с обстоятельствами, я высунула голову из-под одеяла. Так, все, кто мог, обо мне позаботились, на себе я обнаружила гору одеял и курток. То-то у меня только нос замерз. Откопавшиеся уши обрели слух. Сверху из рубки слышался бодрый голос капитана Гены:

– Тогда снег у меня на палубе уже не таял, хотя котелок пыхтел на полную… Швартова колом стояла, как… как солдатик… Иду… впереди каша изо льда… Потыкался, потыкался… выскочил кое-как, такую-то мать. Следующее поле уже еле осилил… Через третье… часа три шел… Плюнул на все, блин… вернулся. А так хотел язя половить, он как раз на ямы шел…

Я поняла, что мое дело швах, придется мерзнуть. Судя по воспоминаниям сверху, погода была не самая для меня подходящая, а если быть совсем точной, то самая что ни на есть неподходящая. Резво слетев к рюкзаку, я кинулась на него, в одно мгновение растерзала, расшвыривая его содержимое по сторонам. Естественно, комбинезон хранился на самом дне. Так, шерстяные носки, ага, платок… лучше платка на воде ничего не спасает голову от холода. Отличная матрешка получилась, и фигура точь-в-точь такая же.

Ладно, теперь можно все свалить обратно в рюкзак, а из кучи, согревавшей меня, выбрать куртку потеплее, это раз, а два – чтобы рукава были подлиннее, тогда перчатки не потребуются. Ощущая себя Колобком в роли Пьеро, я выкарабкалась наружу. Все мужики толклись в рубке, даже Форд завалялся в углу. Толкотня, мат, сигаретный дым, восторженный шум, полный сыр-бор, все, как полагается при встрече с прекрасной дамой, несмотря даже на то, что ее нос светит у нее перед глазами красным огнем светофора…

– Олечка, мы тебе уже и чайник поставили, боимся, чтоб ты совсем в Снегурочку не превратилась. И знаешь что? – усы капитана Гены галантно зашевелились. – Я откопал в своих запасах банку кофе, специально для тебя. Хороший кофе, иди, пей и никому не давай, банка одна осталась, последняя.

– Это настоящее чудо, Гена, – с чувством сказала я. – Спасибо тебе.

Мужики радостно загалдели, обсуждая свежую тему, только Роман молча торчал в углу, сосредоточенно жуя зубочистку. Хотела бы я знать, о чем он там задумался? Хотя, черт их поймет, этих мужиков, может, лучше и не знать, что за идеи бродят в их непонятных мозгах? Впрочем, сейчас кофе намного актуальнее… я выскочила наружу.

На палубе на меня накинулся леденящий лицо ветер, холодные воспоминания о недавней ночной встрече с ним встревожили душу. Я истерически рванула в кают-компанию, хлопнулась в угол. Мрачно обозрев завалы еды на столе, схватилась за сигарету. Где сон и где явь, подумала я, выпуская дым к потолку. В холодном полумраке табачные струи долго сохраняли свою форму, их отчетливое движение завораживало. Я на некоторое время отвлеклась от своих страхов, но хватило меня ненадолго.

Что творится со мной? Когда сплю, мне что-то снится, я в этом абсолютно уверена, что-то странное, непривычное… А может, на самом деле я сплю именно сейчас, и мне снится страх перед приходом северного ветра… снится роман с Романом… снится сизый дым, изысканно распускающий свой павлиний хвост в воздухе перед моим носом? Как мне понять, где сон, а где нет? Порыв ветра успел ворваться в щель приоткрытой ненадолго двери. Не иначе, как сон, ведь такого не бывает в обычной жизни…