Текст книги "Молот и крест"

– Тебе ли не знать, – заметил Торвин.

Сигвард снова оскалил зубы:

– Мне до епископа далеко.

– Но женщина скрылась, – напомнил Фарман.

– Верно. Мы позабавились. Я взял ее на песке, дважды. Стемнело. Нет, я не пустил ее по кругу, но у ребят был десяток девиц, и они менялись, так что мне захотелось поучаствовать – эх! Мне было тридцать, куда там! И я оставил одежду на песке, а бабу посадил в ладью. Выбрал кормовой канат ярдов на тридцать и скоренько отплыл. Бросил ее там, нырнул и поспешил обратно. Приметил на берегу знатную белокурую толстуху, она аж визжала. Но через какое-то время ребята подняли крик, а я сижу себе с жареным ребром в одной руке и кружкой эля в другой. Сразу за кострами на песке было что-то громадное. Мы решили, что выбросило кита, но когда добежали, эта тварь засопела и кинулась на самого первого. Он отскочил, мы начали искать оружие. Я подумал, что это, должно быть, hrosswhale. Его еще называют моржом. И тут с утеса понеслись дикие крики. Там стоял малый по имени Стиг, и он звал на помощь. Учтите: не в рог трубил, а кричал. Казалось, он с кем-то сражается. Ну я и полез по канату взглянуть, что там стряслось.

– И что это было?

– Я ничего не увидел, когда добрался до места. Но он чуть не плакал и твердил, что на него напал скоффин.

– Скоффин? – переспросил Фарман. – Что это такое?

Скальдфинн расхохотался:

– Почаще слушай старух, Фарман! Скоффин – это то же самое, что скуггабальдур, только наоборот. Исчадье не кота и лисы, а лиса и кошки.

– Короче говоря, – подытожил Сигвард, – к тому времени начался страшный переполох. Поэтому я оставил Стига, велев ему не быть дураком, съехал по канату и приказал всем возвращаться на борт. Но когда мы погрузились в ладью, там уже не было женщины. Мы обыскали берег. Я допросил караул у ручья – они не стронулись ни на дюйм, пока мы собирались, и поклялись, что мимо них никто не прошел. Я поднялся по канатам поочередно на оба утеса. Никто ничего не видел. Под конец я так разозлился на всех, что сбросил Стига с утеса за его нытье. Он сломал шею и помер. Дома мне пришлось заплатить за него вергельд. Но женщину я так и не видел до минувшего года. А тогда был слишком занят, чтобы расспрашивать.

– Мы знаем, чем ты был занят, – проворчал Торвин. – Делами Бескостного.

– И что ты скулишь об этом? Христианин, что ли?

– Она могла просто уплыть в суматохе, – заметил Фарман. – Ты-то поплыл к берегу.

– Тогда уж полностью одетой, потому что ее одежда тоже исчезла. И не сразу на берег, а в обход скал да в кромешной тьме. Потому что я совершенно уверен: на берегу ее не было.

– Морж. Скоффин. Женщина, которая исчезает и вновь возникает уже с ребенком, – задумчиво произнес Фарман. – Все это можно объяснить. Но по-разному.

– Вы думаете, что это не мой сын! – вспылил Сигвард. – Считаете его сыном кого-то из ваших богов. Ну так я вам скажу: я почитаю только богиню Ран, которая обитает в глубинах и привечает утонувших моряков. А что касается Иномирья, про которое вы толкуете, да видений, которыми похваляетесь, – я слышал, как в лагере судачили об этом вашем Пути, – то мне сдается, что все это от пьянства и прокисшей жратвы, а болтовня одного заражает другого, покуда каждый не поделится своей байкой, чтобы не отставать от других. Это такая же чушь, как скоффины. Парень – мой сын. Он похож на меня. Он и ведет себя, как я в молодые годы.

– Он ведет себя как мужчина, – огрызнулся Торвин. – А ты как зверь в пору гона! Ты много лет жил безнаказанно и без всякого сожаления о содеянном, но я скажу, какая ждет тебя участь. Наш поэт побывал в аду и вот что сказал:

 
Много я видел мужей, стенающих в муках,
Ходящих во скорби путями ада.
Их лица разъяты и красным сочатся,
Им кара за женское горе навеки.
 

Сигвард встал, положив левую руку на рукоять меча:

– А я отвечу тебе стихами получше. Скальд Бескостного сложил их в прошлом году на смерть Рагнара:

 
Мы сотворили брань. И славно, говорю,
Коль любодей сойдется с любодеем, воздев клинок,
Не уклонясь от сечи. Сын войны
В бою добудет жен, стезей ступая дренгра.
 

Вот стихи, приличествующие воину! Тому, кто знает, как жить и как умирать. Сколько бы женщин он ни заставил рыдать, ему всегда найдется место в палатах Одина! Это стихи для викинга. Не для слабака.

Молчание нарушил Фарман, сказавший кротко:

– Да полно, Сигвард. Мы благодарны за твою повесть. Не забудем, что ты ярл и входишь в совет. Ты же помни, что отныне живешь по закону идущих Путем, и то, что ты думаешь о наших верованиях, не имеет значения.

Он разомкнул ограждение, чтобы выпустить Сигварда. Когда ярл ушел, жрецы принялись негромко совещаться.

Шеф, который был не Шеф, знал, что окружавшая его тьма не нарушалась светом дважды по сотне лет. Какое-то время каменное вместилище и почва вокруг него освещались гнилостным мерцанием, которое выхватывало из мрака беззвучную борьбу сонма личинок, поглощавших тела, глаза, потроха и костный мозг всех тех, кто там находился. Но личинок не стало, а многочисленные трупы умалились до белых костей, таких же твердых и покойных, как оселок под его собственной безмякотной рукой. Они превратились в безжизненные предметы, которые неоспоримо принадлежали ему так же, как сундуки и ящики вокруг кресла, как и само это кресло – массивное высокое сооружение, где он устроился навеки семь поколений тому назад. Оно подгнило вместе с хозяином, и оба проросли друг в друга. Но фигура сидела неподвижно и прозревала пустыми глазницами землю.

Он, этот самый хозяин, помнил, как его усадили. Прокопали огромный ров, настелили бревна, вкатили ладью и по его приказу установили кресло на корме у рулевого весла. Он сел и положил на один подлокотник точильный камень с резными свирепыми ликами, а на другой – свой широкий меч. И кивнул людям, повелевая продолжать. Те же сперва подвели и закололи его боевого скакуна, затем умертвили ударом в сердце четверку лучших псов. Он смотрел неотрывно, дабы увериться в кончине всех. Он не собирался делить свою вечную гробницу с хищником, угодившим в капкан. Потом были соколы, которым ловко свернули шею. За ними последовали женщины, две красавицы, которые рыдали и голосили, несмотря на маковый отвар, насильно им данный; их задушили быстро.

Затем внесли сундуки; каждый тащили двое, кряхтя от натуги. Он снова внимательно проследил, чтобы не было ни задержки, ни ропота. Слуги придержали бы его сокровища, если бы посмели. Откопали бы их, если бы отважились. Они не рискнут. Курган будет на протяжении года исторгать голубоватое гнилостное свечение; факельщик зажжет погребальный костер, воспламенив зловонные подземные испарения. Предания об этом будут распространяться, пока все не исполнятся ужаса перед усыпальницей Кара Старого. Если для Кара это было усыпальницей.

Составив сундуки, люди начали возводить настил над чревом ладьи с ее грузом трупов. Другие укладывали камни вокруг и позади Кара, пока их груда не достигла вершины трона с его шелковым балдахином. Поверх возложили прочные балки, которые прикрыли свинцовым листом. Ноги и грудь обернули просмоленной холстиной. Со временем дерево сгниет, ладейное узилище засыплет земля и мертвые женщины смешаются с животными. Но он так и будет сидеть, взирая поверх них, недоступный для грунта. Их погребли мертвыми. С ним этого не случится.

Когда все было сделано, перед креслом возник человек: Коль, сын Кара Старого, – Коль Скупой, как прозвали его люди. «Готово, отец», – молвил он, и ненависть в его лице боролась со страхом.

Кар кивнул, его взор был немигающим. Он не станет прощаться с сыном и желать ему удачи. Если бы в жилах Коля струилась черная кровь его предков, он разделил бы с отцом гробницу и предпочел вечно сидеть при сокровищах, нежели передать их новому королю, который надвигался с юга, и благоденствовать в бесчестии, быть недокоролем.

Шестеро доверенных воинов принялись забивать рабов-строителей и укладывать их вокруг корабля. Затем они выбрались наружу вместе с сыном Кара. Комья земли пали на настил, быстро скрыв короля вместе с досками, холстиной и свинцовым листом. Кар смотрел, как земля медленно поднималась, достигнув сначала колен, потом груди. Не шелохнулся, даже когда она посыпалась в саму усыпальницу и покрыла лежавшую на оселке кисть.

Но слабый свет еще проникал. Земля прихлынула вновь. Свет погас, мрак сгустился. Кар наконец откинулся на спинку, вздохнув довольно и облегченно. Теперь все устроилось как должно. И так останется навсегда. Его достояние пребудет с ним.

Он задумался, умрет ли в этом склепе. Что может его убить? Это не имело значения. Живой или мертвый, он всегда будет одним и тем же. Хаугби, обитателем могильного холма.

Шеф резко очнулся, хватая ртом воздух. Он обливался по́том под грубым одеялом. Нехотя откинув его, со стоном скатился с подвесной койки на сырой земляной пол. Его обжег ледяной воздух, и он схватил свою пеньковую рубаху, надел, потом нащупал тяжелую шерстяную котту и штаны.

«Торвин говорит, боги посылают мне эти видения, чтобы наставить. Но что я узнал? На этот раз не было никаких машин».

Откинулся холщовый полог, который прикрывал вход в палатку, и внутрь скользнул вольноотпущенник Падда. Снаружи поздний январский рассвет явил взору только густой туман, поднимавшийся с раскисшей земли. Сегодня вся армия будет кутаться и проваляется допоздна.

Людей из сновидения звали Кар и Коль. Они говорили не по-английски. Правда, и не по-норвежски. Но именно норманны были мастера сокращать имена. Гудмунд был для друзей Гумми, Тормот стал Томми. Так же поступали и англичане. Взять хотя бы имена из загадки короля Эдмунда: «Вуффа, отпрыск Веххи…»

– Падда, как твое полное имя? – спросил Шеф.

– Пальдрихт, господин. Но с тех пор как мать померла, меня так не называли.

– А «Вуффа» от чего пошло?

– Не знаю. Может быть, от «Вульфстан». От чего угодно. Когда-то я знал некоего Виглафа. Очень благородное имя. Так мы его тоже звали Вуффой.

Шеф размышлял, а Падда начал раздувать угли, оставшиеся с ночи.

Вуффа, сын Веххи. Вульфстан, или Виглаф, сын… Веостана или, может быть, Веоварда. Непонятные имена – придется разузнать о них побольше.

Покуда Падда возился с дровами, водой, котлами и вечной кашей, Шеф извлек из промасленного тряпочного футляра пергаментную маппамунди и накрыл ею стол на козлах, придавив уголки. Его больше не занимала лицевая сторона с христианской картой. На обороте он чертил другую – карту Англии, где отмечал все, что знал. Сперва он наносил примерные контуры, названия и расстояния на черновик из бересты и, только проверив сведения и убедившись, что те совпадают с уже известными, записывал их чернилами на самом пергаменте. Тем не менее карта росла на глазах, густая и точная в отношении Норфолка и Болотного края; спорная и с пробелами для Нортумбрии за пределами Йорка; девственно-чистая на юге, если не считать Лондона, что на Темзе, и Уэссекса, который был неопределенно указан к западу от него.

Впрочем, Падда нашел среди вольноотпущенников человека из Суффолка. В обмен на завтрак тот посулил рассказать о своем шайре все, что знал.

Шеф велел его позвать и, когда тот вошел, разложил чистую бересту и проверил, остер ли его инструмент.

– Расскажи мне все о местности в твоем шайре. Начни с рек. Я уже знаю Яр и Уэверли.

– Стало быть, так, – задумался уроженец Суффолка. – Ниже будет река Олд, она выходит к морю в Олдборо. Дальше – Дебен. Впадает в море на десять миль к югу от Олдборо, подле Вудбриджа, где, сказывают, покоятся старые короли. У нас они были в Суффолке, свои короли-то, пока не пришли христиане…

Через считаные минуты Шеф отчаянно стучался в кузницу, где Торвин готовился потратить очередной день на ковку зубчаток для крутопульт.

– Собирай военный совет, – потребовал Шеф.

– Зачем?

– Похоже, я знаю, как Бранду разбогатеть.

Глава 9

Экспедиция выступила через неделю, под пасмурным небом, спустя час после рассвета. Совет армии идущих Путем отказался снять лагерь и тронуться всем войском. На отмелях Велланда еще стояли корабли, нуждавшиеся в охране. Лагерь служил не только теплым пристанищем на оставшиеся месяцы зимы – в нем хранились тщательно собранные запасы продовольствия. И невозможно было отрицать, что многие члены совета не захотели поверить страстной убежденности Шефа в том, что его маппа содержит секрет сокровищ, накопленных многими поколениями.

Но было ясно, что несколькими отрядами не обойтись. Королевство восточных англов перестало быть таковым, все его могучие воины и благородные таны были мертвы. Тем не менее местное население могло дать отпор, будучи спровоцировано. Небольшой отряд викингов несложно отрезать и уничтожить превосходящими силами. Бранд пробасил, что пусть затея дурацкая, но ему не хочется однажды утром быть разбуженным летящими в лагерь головами товарищей. В конечном счете Шефу позволили собрать добровольцев. Найти таковых труда не составило – в зимнем лагере царила скука.

В путь выступила тысяча конных викингов – восемь длинных сотен и еще сорок душ, построившихся, как было принято, поэкипажно. Сотни лошадей, которых английские трэллы вели в поводу, везли палатки и постельные принадлежности, продовольствие и эль. Правда, в середке колонны имелось кое-что новое: вереница повозок, груженных канатами, балками, колесами и рычагами; все элементы были аккуратно помечены для сборки. Дюжина камнеметных машин и восемь крутопульт-арбалетов – все машины, какие Шеф с Торвином успели построить за несколько недель зимовки. Оставить их было нельзя – забросят, разломают и растащат на дрова. В них вложили слишком много труда, чтобы смириться с таким исходом.

Повозки сопровождались толпой трэллов-перебежчиков, и каждый расчет шагал при своей катапульте под началом одного командира из первого десятка, взятого Шефом на службу. Викингам это не нравилось. Да, в трэллах нуждалась любая армия – копать выгребные ямы, разводить костры, чистить лошадей. Но чтобы их было столько? И всех кормить? Да еще начинают воображать, будто они вовсе и не трэллы? Даже приверженцы Пути не признавали равенства с людьми, не говорившими по-норвежски. Не посмел предложить этого и Шеф.

Он доходчиво объяснил Падде и остальным командирам машинных расчетов, что лучше бы их людям держаться тишком. «Коли велят растолочь зерно или поставить палатку, так выполняйте и не перечьте, – внушал он им. – А если вас не зовут, то и не путайтесь под ногами».

И все же ему хотелось, чтобы его новобранцы почувствовали разницу. Чтобы гордились быстротой и сноровкой, с которыми они разбегались по своим местам, налегали на рычаги и поворачивали балки.

Отныне все, кто состоял при катапульте, носили одинаковые серые джеркины из грубой мешковины, которые надевали поверх изначальных лохмотьев. На каждом, сзади и спереди, тщательно вышили белый двуглавый молот. Кроме того, все были препоясаны ремнями или хотя бы шнурами, и каждый, кто имел нож, цеплял и его.

«Может, и получится», – подумал Шеф, глядя на скрипучие повозки, на викингов – направляющих и замыкающих и на приодетых вольноотпущенников посередине. Не приходилось сомневаться, что недавние рабы уже намного лучше, чем норманны, освоили катапульты. И они не теряли бодрости даже в промозглый зимний день.

Небо расколол странный звук. Впереди обоза шел Квикка – трэлл, прибывший несколько дней назад. Убегая с острова Кроуленд, из обители Святого Гутлака, он прихватил волынку. И вот он ведет повозки, раздувая щеки и резко вжимая пальцы в костяную дуду. Его товарищи приободрились и зашагали живее, иные присвистывали в унисон.

Викинг с торчащими резцами, ехавший в авангарде, озлобленно развернул коня. Шеф узнал единоутробного брата Хьёрварда Сигурдссона. Сигвард не замедлил присоединиться к экспедиции со всеми своими командами, развив такую прыть, что отказать ему было нельзя, и опередив даже Торвина, гебридцев и все еще сомневавшегося Бранда. И вот Хьёрвард угрожающе затрусил к волынщику, наполовину обнажив меч. Музыка расстроилась и смолкла.

Шеф въехал между ними, спрыгнул с коня и передал поводья Падде.

– Ходьба согревает, – заметил он, пристально глядя снизу вверх на Хьёрварда. – Музыка бодрит. Пусть играет.

Поколебавшись, Хьёрвард резко развернул свою лошадь и бросил через плечо:

– Делай как знаешь. Но слух воинов услаждают арфы. Дудку слушают только хорнунги.

«Хорнунг, гаддерлинг, – подумал Шеф. – Сколько слов для бастарда! От этого мужчины не перестанут брюхатить женщин. Быть может, Годиву постигла такая же участь».

– Продолжай! – крикнул он волынщику. – Сыграй «Рябиновый пляс» для Тунора, сына Вотана[35]35
  То есть для Тора, сына Одина, – Шеф называет их на английский лад.


[Закрыть], и пусть монахи отправятся в ад!

Волынщик, ободренный дружным и дерзким свистом, возобновил игру, теперь уже громче и перейдя на дерганый квикстеп. Повозки, влекомые терпеливыми волами, тронулись вновь.

– Уверен ли ты, что король Бургред намерен править восточными англами? – осведомился Этельред.

Вопрос завершился приступом лающего кашля, который, как показалось, унялся, но вдруг одолел короля вновь.

Этелинг Альфред, младший брат Этельреда, взглянул на него с тревогой. И с вынужденным расчетом. У отца Альфреда, уэссекского короля Этельвульфа, победителя викингов при Оукли, было четверо могучих сынов: Этельстан, Этельбальд, Этельберт и Этельред. К тому времени, когда народился пятый, казалось маловероятным, что он когда-нибудь воссядет на трон, а потому приставку «Этель-», которая отличала королевскую династию Уэссекса, сочли ненужной. Его назвали Альфредом в честь мужчин из рода его матери.

Но теперь отец и трое крепких сынов были мертвы. Никто из них не погиб в бою, но всех извели викинги. Они зимовали и летовали в походах, спали в мокрых плащах, пили воду из ручьев, которые текли через военные лагеря, где воинам было начхать, куда сливать помои и справлять нужду. Они скончались от кишечных колик и легочных болезней. Теперь же кашель донимал Этельреда. «Сколько он протянет?» – раздумывал Альфред, который мог оказаться последним принцем королевского дома Уэссекса. Впрочем, пока этого не случилось, он был обязан служить.

– Совершенно уверен, – ответил Альфред. – Он прямо так и сказал. Когда я уезжал, Бургред собирал войско. Но действует он не слишком открыто. Он посадит наместником выходца из Восточной Англии. Тем паче что у того есть тотем. Тот самый человек без рук и ног, о котором я говорил.

– Так ли это важно? – Этельред устало промокнул пену на губах.

– У восточных англов двадцать тысяч хайдов[36]36
  Мера земельной площади, равная 100 акрам.


[Закрыть] земли. Вместе с тем, что Бургред уже имеет, это сделает его сильнее нас, намного сильнее нортумбрийцев. Поверь мы, что он будет воевать только с язычниками… Но он может предпочесть более легкую добычу и заявить, что его долг – объединить все английские королевства. Включая наше.

– И что же делать?

– Мы должны заявить о наших притязаниях. Смотри, Эссекс уже наш. Сейчас граница между Эссексом и Саутфолком проходит…

Двое мужчин, король и принц, принялись методично вырабатывать основу для территориальных претензий и намечать разделительную черту. Они не представляли себе обсуждаемых областей и знали только, что «эта река» протекала севернее «вон той», а «этот город» находился в том или ином шайре. Споры подрывали и без того слабое здоровье Этельреда.

– Уверен ли ты, что они раскололись? – резко спросил Ивар Рагнарссон.

Гонец кивнул:

– Почти половина ушла на юг. Осталось, может быть, двенадцать длинных сотен.

– Но драки не было?

– Нет. В лагере говорят, что у них был какой-то чертеж, объясняющий, как найти сокровища короля Ятмунда, которого ты превратил в кровавого орла.

– Пустое, – рыкнул Ивар.

– Ты слышал, сколько они взяли в монастыре Беверли? – спросил Хальвдан Рагнарссон. – Тысячу фунтов серебра и столько же золота. Это больше всего, что мы собрали вообще. Паренек башковит. Тебе следовало помириться с ним после хольмганга. Такого лучше иметь в друзьях, чем во врагах.

Ивар поворотился, бледнея лицом в своем знаменитом приступе ярости. Хальвдан невозмутимо выдержал бешеный взгляд светлых глаз. Рагнарссоны никогда не шли друг на друга. В этом крылся залог их могущества, что понимал даже Ивар при всем его безумии. Он вымещал гнев на ком-то постороннем. Иное дело – сохранить тайну, но с этим они раньше справлялись.

– Но теперь-то он враг, – решительно сказал Сигурд. – Осталось понять, главный ли это недруг на сегодняшний день. И если да… Ступай отсюда, гонец.

Дело было в Эофорвике, во дворце короля Эллы, где всюду гуляли сквозняки. Братья склонились друг к другу и начали прикидывать численность войск, нормы довольствия, расстояния и возможности.

– Мудрость змеи, кротость горлицы, – удовлетворенно изрек архидиакон Эркенберт. – Наши враги уже истребляют себя.

– Это так, – согласился Вульфхер. – Язычники причиняют много хлопот, и королевства пошатнулись. Но придет день Господень, и земля и все дела на ней сгорят[37]37
  2-е послание Петра, 3: 10 (искаж.).


[Закрыть].

Они говорили громко, пытаясь перекричать клацанье штемпелей, которые мирские монахи, трудившиеся на монастырском монетном дворе, приставляли к серебряным чушкам и с силой ударяли молотками, чеканя рисунок, после чего брали следующий штемпель. Сначала выбивался ворон с распростертыми крыльями – знак Рагнарссонов. Затем шли буквы: SPM – Sancti Petri Moneta[38]38
  Монета Святого Петра (лат.).


[Закрыть].

Рабы в ошейниках сновали с мешками угля, выкатывали тележки с отбракованными свинцом, медью и шлаком. К серебру допускали только полноправных монахов, имевших долю в имуществе Минстера. А если кому-то взбредала в голову мысль о личной выгоде, напоминанием ему служили устав святого Бенедикта и право архиепископа осуществить названное там наказание. Здешних монахов давно уже не забивали насмерть и не замуровывали в стены живьем, но такие случаи были известны.

– Они в руце Божией, – заключил архиепископ. – Гнев Господень не может не пасть на тех, кто разграбил монастырь в Беверли.

– Но Божий промысел вершится чужими руками, – напомнил Эркенберт. – И мы должны призвать эти руки на помощь.

– Королей Мерсии и Уэссекса?

– Нет, силу более могущественную.

Вульфхер взглянул на него сперва удивленно, затем с сомнением и, наконец, с пониманием. Эркенберт кивнул:

– Скрепи печатью мое письмо. Оно отправится в Рим.

На лице Вульфхера отразилось удовольствие, а то и предвкушение радостей Священного города, о которых ходило немало слухов.

– Это крайне важное дело, – объявил он. – Я сам отвезу письмо в Рим.

Шеф задумчиво рассматривал оборотную сторону своей маппы, карты Англии. Понятие о масштабе открылось слишком поздно, когда работа была уже наполовину готова. И вышло так, что Суффолк неимоверно раздулся, заняв целый квадрант пергамента. С краю же было подробно изложено все, что удалось выяснить о северном береге Дебена.

«Все сходится, – подумал он. – Там стоит город Вудбридж[39]39
  То есть «деревянный мост».


[Закрыть]. О нем говорится в первой строчке стиха, и речь наверняка идет о городе, потому что иначе получается бессмыслица: все мосты и так деревянные. Но еще важнее слова о том безымянном месте и броде. Там находятся курганы, где похоронены старые короли. А что это за короли? Раб не знал имен, зато хелмингемский тан, который продал нам медовуху, перечислил предков Редвальда Великого, и среди них были Виглаф и его отец Веостан, то есть Вуффа, отпрыск Веххи».

Если раб помнил правильно, то курганов было четыре, и они выстроились в неровную линию, которая протянулась с юга на север. Клад находится в самом северном.

Почему курган не разграбили? Почему его не охраняли, если король Эдмунд знал, что там закопаны сокровища его королевства?

Не исключено, что и охраняли. Но не люди. Раб считал именно так. Он умолк, когда понял замысел Шефа. Теперь его не могут найти. Он предпочел быть схваченным, нежели грабить могилу.

Шеф переключился на практические вопросы. Землекопы, часовые. Лопаты, веревки, ящики и стропы для поднятия почвы с глубины. Освещение – он не хотел заниматься раскопками средь бела дня под любопытными взглядами местных жителей.

– Скажи-ка, Торвин, – произнес он. – По-твоему, что мы найдем в этом кургане? Кроме золота, на которое надеемся?

– Корабль, – коротко ответил Торвин.

– За милю от воды?

– Взгляни на свою карту. Видишь, у тебя там уклон? Курганы сделаны в форме кораблей. А тан сказал нам, если не соврал, что Виглаф повелевал морями от берегов Швеции. У меня на родине даже богатых землевладельцев хоронят, если они могут себе это позволить, сидячими прямо в лодках. Они думают, что так им удастся доплыть до Одайнсакра – Берега Немертвых, где они присоединятся к своим предкам и богам-асам. Я не говорю, что они заблуждаются.

– Что ж, скоро узнаем.

Шеф посмотрел на садившееся солнце, выглянул из палатки на отобранных людей, которые молча готовились выступить в путь, – пятьдесят стражников-викингов и двадцать англичан-землекопов. Они тронутся с места лишь с наступлением темноты.

Когда он встал, чтобы и самому заняться сборами, Торвин поймал его за руку:

– Не относись к этому слишком беспечно, юноша. Я не верю – не очень верю – в драугров и хаугби, живых мертвецов и драконов из трупных хребтов. Однако ты вздумал ограбить мертвых. О таких делах сложено много преданий, и все они говорят одно: мертвые отдадут свои сокровища, но только после борьбы. И только за плату. Ты должен захватить с собой жреца. Или Бранда.

Шеф помотал головой. Они уже поспорили об этом. Он оправдывался, приводил аргументы. В них не было ни слова правды. Шеф считал, что он один имеет право на клад, которое даровал ему умиравший король. Он вышел из палатки в сгущавшиеся сумерки.

Много часов спустя сидевший на корточках у черного зева ямы Шеф услышал, как кирка налетела на древо. Он сразу выпрямился. Ночь выдалась еще та, не скоро забудешь. Сверяясь с картой, они без труда нашли нужное место. Никто им не встретился. Но где именно копать? Стражники и землекопы сбились в кучу, молча ожидая распоряжений. Шеф велел зажечь факелы и поискать, не потревожена ли где почва. Но в тот же миг, когда занялась первая просмоленная тряпка, из кургана ударил в небеса столб голубого пламени. Шеф сразу лишился половины землекопов – те попросту растворились в потемках. Викинги оказались куда храбрее, они мгновенно обнажили мечи и приготовились отразить натиск мстительных мертвецов. Но даже Жадный Гудмунд, самый заядлый охотник за сокровищами, вдруг растерял всякую прыть.

– Мы чуток разойдемся, – буркнул он. – Посмотрим, чтобы никто не подступил.

После этого викинги скрылись из виду. Должно быть, они затаились где-то во тьме, мелкими группами и спиной друг к другу. Шеф остался с десятью англичанами-вольноотпущенниками, которые клацали зубами от страха. Не имея толкового плана, он просто поставил их всех на курган и приказал копать сверху вниз настолько близко к центру, насколько сумел рассчитать.

Наконец они на что-то наткнулись.

– Что там, ящик? – в надежде спросил он, заглянув в яму.

Единственным ответом стало отчаянное дерганье за веревки, спущенные на восьмифутовую глубину.

– Они хотят выбраться, – пролепетал один из людей, стоявших вокруг.

– Тогда тяните.

Перепачканных землекопов медленно подняли наверх. Шеф терпеливо, как мог, ждал отчета.

– Там не ящик, господин. Это лодка. Дно лодки. Ее, наверное, перевернули и так закопали.

– Ну так пробейте ее!

Недавние рабы замотали головами. Один молча протянул свою кирку. Другой передал едва горевший еловый факел. Шеф взял и то и другое. Он понял, что больше добровольцев не будет. Воткнув алебарду поглубже в землю, он проверил якорное крепление и обвел взглядом помощников, от которых в ночи остались только белки глаз.

– Будьте при веревке.

Покорные кивки. Держа кирку и факел в одной руке, Шеф неуклюже спустился в кромешную тьму.

Внизу он обнаружил, что утвердился на чуть покатой деревянной поверхности – очевидно, близ киля. В слабом свете провел рукой по доскам: они были уложены внахлест. И, насколько он мог судить, щедро просмолены. Как долго доски пролежали в сухом песчаном грунте? Он ударил киркой – сперва на пробу, потом решительнее – и услыхал, как треснуло дерево.

В лицо хлестнула струя воздуха, и Шефа окутала страшная вонь. Факел вдруг разгорелся. Сверху донеслись испуганные крики и топот. Но пахло все же не мертвечиной. Скорее, так смердит в коровнике на исходе зимы. Он принялся бить, расширяя отверстие, и вскоре понял, что внизу не почва, а пустота. Для покойника и клада не поленились соорудить целый склеп, а не просто зарыли их, чтобы после Шеф выбрасывал из ямы землю лопата за лопатой.

Он сбросил веревку в проделанную дыру и устремился следом, не расставаясь с факелом.

Под ногами хрустнули кости. Он глянул вниз и ощутил скорбь. Ребра, им попранные, не принадлежали хозяину клада. Это были женские останки. Под черепом тускло блеснула застежка плаща. Но женщина лежала ничком, одна из двух, во весь рост растянувшихся на полу усыпальницы. Шеф понял, что обеим сокрушили хребет здоровенными жерновами. Руки были связаны: их, стало быть, опустили в могилу, сломали спины и оставили умирать в темноте. Жернова выдавали род их занятий: это были рабыни, моловшие для господина зерно. Тем же самым поручили им заниматься и здесь – веками готовить ему кашу.

Где рабы, там и хозяин. Шеф поднял факел и повернулся к корме корабля.

Там восседал на своем троне король, взиравший поверх охотничьих псов, лошадей и женщин. Из ссохшейся кожи скалились зубы. На голом черепе сохранился золотой венец. Подступив ближе, Шеф вгляделся в полураспавшееся лицо, словно выпытывая секрет величия. Он вспомнил настойчивую потребность Кара Старого держать свое имущество под рукой, не расставаясь с ним даже после смерти. Рука короля лежала на монаршем оселке, символе правителя-воина, который не мыслил жизни без остро наточенного клинка.

Факел внезапно погас.

Шеф замер, кожа покрылась мурашками. Впереди что-то скрипнуло, тяжесть сместилась. Сам старый король восставал на захватчика, явившегося за его сокровищами. Шеф уже чувствовал прикосновение костяных пальцев, уже различал ужасный оскал на иссохшем кожистом лице.

Он повернулся и сделал в кромешном мраке четыре, пять, шесть шагов, надеясь очутиться там, куда спустился. Не дрогнула ли тьма – совсем немного, на грани видимости? Почему он дрожит, как простой раб? Наверху он встречался со смертью лицом к лицу – встретится и здесь, в темноте.

– Ты лишился права на золото, – сказал он в чернильный мрак, ощупью возвращаясь к трону. – Мне дал его потомок детей твоих детей. И сделал это с умыслом.

Он шарил по земле, пока его пальцы не наткнулись на факел; затем достал из кошеля огниво, трут и кремень, пригнулся и принялся высекать искры.

– Порадуйся хотя бы, старый скелет, что твое богатство достанется англичанину. Оно могло перейти и к людям похуже.