Текст книги "Жена бургомистра"

Присутствующие быстро поднялись с мест. Один хотел спешить в крепость, другой – в ратушу, и в эти минуты тревоги все потеряли способность разумно соображать. Только Питер ван дер Верфф оставался спокойным, и, когда явился гонец от Аллертсона с известием, что капитан со своими людьми находится на пути к Лейдендорфу, бургомистр указал на то, что власти должны теперь все свое внимание обратить на ярмарочный народ. Он и городской секретарь взяли на себя эту заботу, и скоро Адриан с отцом и ван Гоутом стояли среди толпы отовсюду собиравшихся людей, разбуженных тревожным звуком медного колокола с башни св. Панкратия.

XIX

Деятельность Адриана в эту ночь на этом еще не закончилась: отец разрешил мальчику проводить его в ратушу. Затем дал ему поручение сообщить матери, что он будет занят до самого утра, и чтобы всех людей, которые пожелают говорить с ним после часа, слуга посылал на дровяной рынок, что на берегу Рейна. Мария тотчас же послала Адриана назад в ратушу, чтобы он спросил отца, не прислать ли ему плащ, закуски, вина.

Мальчик исполнял эти поручения с величайшим жаром: пролагая себе путь сквозь толпу, теснившуюся в узких улицах, он чувствовал себя таким важным, как никогда до сих пор; он был занят серьезным делом, и притом ночью, в то время, когда другие мальчики и особенно его товарищи, которых теперь, наверное, не выпустят из дому, спят. А как интересен должен быть следующий день! Бой барабанов, мушкетов, трубные звуки, знамена! Ему представлялось, что теперь будет продолжаться игра: «Голландия против Испании», но только всерьез и в больших масштабах. В нем пробудилась вся жизнерадостность его лет и, пробираясь в менее населенные улицы, он быстро мчался по ним, повторяя в ночном мраке так весело, как будто дело шло об очень радостном известии: «Они идут! Испанцы!», или: «Hannibal ante portas!»[35]35
  «Ганнибал у ворот» – возглас ужаса в Риме при известии, что Ганнибал, чтобы прекратить осаду города Капуи римлянами, двинул свою армию на Рим (211 год до н. э.). Этот возглас сделался поговоркой, означающей близкую опасность.


[Закрыть]

Узнав по возвращении в ратушу, что отцу не надо ничего и что, если ему что-нибудь понадобится, он пришлет городского служителя, Адриан счел свое поручение исполненным и почувствовал себя вправе удовлетворить свое любопытство.

Прежде всего он отправился к английским наездникам. Палатка, в которой они давали свои представления, исчезла, и мужчины, и женщины свертывали большие полосы полотна, складывали узлы и, ругаясь, привязывали лошадей. Мрачный свет факелов смешивался с лунным сиянием, и Адриан заметил на узких ступеньках большой четырехколесной повозки, похожей на дом, маленькую девочку, одетую в бедную одежду и горько плакавшую. Неужели это тот самый розовый ангелочек, который, носясь на белоснежной лошадке, казался ему блаженным существом из лучшего мира? Но вот старуха унесла кричавшее дитя в повозку, а Адриан последовал за толпой и увидел доктора Морпурго верхом на тощем клеппере; он был одет уже не в пурпур, а в темную суконную одежду, и ехал рядом со своей повозкой. Негр нервно погонял мула, запряженного в телегу, но господин его, по-видимому, сохранял невозмутимое спокойствие. Товар его стоил немного, а господа испанцы не имели никакого основания лишать его головы и языка, которым он зарабатывал более, чем ему было необходимо. Адриан проводил повозку доктора до длинного ряда лавок, расположенных вдоль широкой улицы, и тут ему привелось увидеть такие вещи, которые сняли с него, как рукой, весь его задор и начали все более убеждать в том, что здесь происходит дело серьезное и заставляющее призадуматься. Адриан еще был в состоянии рассмеяться, глядя на пряничника и торговца пряжей, которые сцепились из-за того, что в первую минуту паники побросали свой товар как попало в открытые ящики друг другу и теперь не могли разделить своего имущества; но мальчику стало от души жаль дельфтскую продавщицу фаянса, расположившуюся на углу: нагруженная большими тюками повозка из Гуды опрокинула ее легкую лавочку, и теперь она стояла, ломая руки, около разбитого товара, которым зарабатывала насущный хлеб себе и своим детям, а возница, не обращая на нее внимания, гнал, хлопая бичом, своих лошадей. Маленькая девочка, отставшая от своих родителей и подобранная сострадательной мещанкой, жалобно плакала навзрыд. Бедный канатный плясун, у которого вор в толкотне украл жестяную кружку с собранными пфеннигами, с отчаянием бегал в поисках полицейского. Башмачник навалил вперемешку высокие сапоги и женские туфли в деревянный сундук с ручками из веревок, а жена его рвала на себе волосы и, вместо того чтобы помочь ему, кричала:

– Я же предсказывала тебе, дурак, всезнайка, болван: они придут и все возьмут у нас!

У входа на улицу, которая от дома Ассендельфта вела к Либфрауенскому мосту, съехалось несколько нагруженных доверху телег, а возницы, вместо того чтобы слезть и помочь, гнали друг на друга, наезжая на женщин и детей, сидевших на узлах. Их крики и восклицания разносились далеко, но заглушались тем, что в северном конце вырвался ученый медведь, и все, кто оказался поблизости от него, обращались в бегство. С криками и плачем толпой бежали по улице напуганные медведем люди, увлекая за собой других, не знавших, в чем дело; среди толпы, введенной в заблуждение близостью ожидаемой опасности, неслись крики: «Испанцы! Испанцы!» Все, что попадалось на дороге у этой охваченной паникой толпы, было повалено. Дитя торговца решетами вместе с опрокинутой тележкой своего отца попало под ноги толпе, как раз около Адриана, успевшего укрыться в дверях одного из домов. Но мальчик не мог броситься на помощь к малютке, так как был тесно прижат в своем уголке, и внимание его было привлечено новым объектом: на улице появился Ян Дуза верхом на коне. Он ехал навстречу испуганной толпе. В ответ на вопли: «Испанцы! Испанцы», – он закричал очень громким голосом:

– Успокойтесь, успокойтесь! Неприятель еще не пришел. К Рейну! К Рейну! Там ждут всех иностранцев корабли. К Рейну! Нет ни одного испанца! Слышите, ни одного испанца!

Молодой дворянин остановился около самого Адриана, так как конь его не мог двинуться вперед и только фыркал и играл под всадником. Увещание Яна Дузы принесло мало результатов, и только когда мимо него пронеслось несколько сотен людей, встревоженная толпа несколько уменьшилась. Медведь, от которого она убегала, давно уже был пойман пивоварами и возвращен хозяину. Наконец показалась и городская стража под предводительством бургомистра, и мальчик, не замеченный отцом, последовал за ними до дровяного двора на южном берегу Рейна. Здесь его встретила уже другая суматоха: множество торговцев спешили перенести свое достояние на корабли. Мужчины и женщины суетились около узлов и товаров, которые по узким мосткам перетаскивали на суда. Жену, ребенка и повозку канатчика столкнули в воду, и на этом месте поднялись отчаянный шум и суматоха. Но тут как раз вовремя явился бургомистр, который оказал помощь утопавшим и употребил все усилия, чтобы водворить порядок в суматохе.

Служители получили приказание пускать бегущих только на те суда, которые должны были плыть в нужные им места. Ко всем кораблям было проложено по двое мостков: один для товаров, а другой для людей, городские посыльные объявили, чтобы все местные горожане (как это и без того предписывал закон после набата) отправлялись домой и очищали улицы под страхом строгого наказания. Для повозок с поклажей были открыты все ворота; только Гогенортские, ведшие в Лейдендорф, были закрыты, а выход через них запрещен. Таким образом улицы очистились, в толпе водворился порядок, и когда на рассвете Адриан возвращался домой, на них было только немногим более оживленно, чем в другие ночи.

Мать и Варвара беспокоились о нем, но Адриан рассказал им о том, как на его глазах отец прекратил беспорядок.

Во время его рассказа вдали послышались мушкетные выстрелы; они возбудили в нем такое волнение, что мальчик опять хотел бежать из дому; но мать удержала его, и он должен был согласиться уйти в свою комнату. Однако спать не лег, а взобрался на самую верхушку чердака в задней части дома и сквозь люк, в который поднимали на блоке тюки кожи, стал смотреть на восток, откуда продолжали доноситься мушкетные выстрелы. Он не увидал ничего, кроме зари и маленьких облачков дыма, которые, извиваясь и окрашиваясь в красный цвет, поднимались к небу. Так как ровно ничего нового не появлялось, то глаза у него закрылись, и он заснул около открытого люка и во сне видел кровавую битву и английских всадников.

Спал он так крепко, что даже не слышал под собой на тихом дворе шума колес. Телеги, колеса которых так стучали, принадлежали торговцам из соседних городов; они предпочли оставить свои товары в городе, которому грозила опасность, нежели везти их навстречу наступающим испанцам. Мейстер Питер позволил некоторым из них сложить свое имущество у него. Телеги должны были проезжать между службами, занятыми мастерскими, и те товары, которые могли пострадать от непогоды, следовало в продолжение дня спрятать в обширных подвалах его дома.

Около полуночи Мария пришла к Хенрике, желая успокоить ее, но выздоравливающая оказалась совершенно спокойной, а когда узнала, что испанцы уже подходят, глаза ее радостно заблестели. Мария это заметила, отвернулась от своей гостьи и сдержала резкие слова, которые едва не вырвались из ее уст, пожелала девушке доброй ночи и вышла из комнаты.

Хенрика задумчиво посмотрела ей вслед, а затем встала, так как о сне в эту ночь, конечно, нечего было и думать. Набат на Панкратиевой башне звонил без конца; кроме того, не раз открывались двери, слышались голоса и раздавались отдаленные выстрелы. Всевозможного рода звуки и шум, происхождение и смысл которых она не могла объяснить себе, доносились до ее слуха, а когда забрезжило утро, то на дворе под ее окнами, бывшем до сих пор таким тихим, закипела жизнь. Скрипели телеги, взволнованные голоса старались перекричать друг друга, и казалось, что всеми внизу руководил низкий мужской голос. Любопытство и беспокойство Хенрики возрастали с минуты на минуту. Она прислушивалась с таким напряженным вниманием, что у нее опять заболела голова, но она могла разобрать только отдельные слова, да и то неясно. Может быть, город сдался испанцам, может быть, солдаты короля Филиппа расположились на постой в доме бургомистра? У нее закипела кровь от негодования при одной мысли о триумфе кастильцев и унижении ее отечества, но вскоре ее опять охватило радостное волнение, когда она представила себе, что в начисто лишенные украшений, обнаженные церкви Лейдена опять проникнет искусство, по улицам потянутся с пением процессии, и священник в богатом облачении будет совершать святую мессу у вновь разукрашенного алтаря под звуки чудесного пения, звон колокольчика и в облаках ладана. Она надеялась получить от испанцев опять такое место, где она могла бы свободно по-своему молиться и исповедоваться. В своей прежней обстановке в одной лишь религии она находила точку опоры. Достойный пастырь был в то же время ее учителем и ревностно старался доказать ей, что новое учение грозит уничтожить истинно религиозную жизнь, стремление к прекрасному, всякое идеальное движение человеческой души и вместе с тем искусство. Поэтому Хенрика предпочитала видеть свое отечество испанским и католическим, нежели кальвинистским, но вместе с тем и свободным от чужеземцев, которых она ненавидела.

Мало-помалу двор опустел и затих, но когда первые утренние лучи ворвались в ее окна, жизнь на дворе опять стала живее и шумнее. Тяжелые подошвы стучали по мостовой, а между голосами, примешавшимися к тем, которые она слышала уже раньше, Хенрике казалось, что она различает голоса Марии и Варвары. Да, она не ошибалась. Этот крик испуга мог вырваться только из уст ее подруги, за ним послышались соболезнующие слова, вылетавшие из уст мужчин, и громкие всхлипывания. Наверное, в дом ее гостеприимного хозяина пришло дурное известие, а отчаянно всхлипывающей была, кажется, добрая Бабетта.

Это заставило ее вскочить с постели. На столике около постели между несколькими бутылочками и стаканами, около свечки и спичек стоял маленький колокольчик, на тихий зов которого прежде непременно спешила явиться одна из ее сиделок. Но теперь Хенрика позвонила в колокольчик три раза, потом еще и еще, но никто не являлся. Тогда в ней поднялась вся кровь, и, отчасти от нетерпения и досады, отчасти влекомая любопытством и участием, она сунула ноги в туфли и накинула утреннее платье. Затем она подошла к стулу, стоявшему на возвышении в нише, распахнула окно и взглянула на густую толпу, собравшуюся внизу.

Никто не обратил внимания на девушку, так как мужчины, печально толпившиеся внизу, и заплаканные женщины, между которыми находились и Мария и Варвара, с живейшим вниманием следили за речью молодого человека; все они только его слушали и видели. Хенрика узнала в рассказчике музыканта Вильгельма, но узнала только по голосу, так как каска на его локонах и обрызганный кровью панцирь придавали скромному художнику воинственный, почти геройский вид.

Он уже далеко продвинулся в своем рассказе, когда Хенрика незаметно сделалась его слушательницей.

– Да, господин Питер, – отвечал он на вопрос бургомистра, – мы следовали за ними, но тут они опять пропали в Деревне, и все утихло. Атаковать дома было бы безумием. Поэтому мы оставались на месте, но около двух часов мы услышали в районе Лейдендорфа выстрелы.

«Дворянин фон Вармонд будет обнаружен», – сказал капитан и повел нас по направлению к огню. Этого только и нужно было испанцам. Еще задолго до того, как мы достигли своей цели, из одного рва поднялся при свете сумерек небольшой отряд кастильцев в белых саванах поверх вооружения; они бросились на колени, пробормотали «Pater noster»[36]36
  «Pater noster» – «Отче наш».


[Закрыть], закричали свое «Сант-Яго» и устремились на нас. Мы их заметили достаточно заблаговременно, чтобы алебардисты успели вытянуть свои пики, а мушкетеры – опуститься и положить на траву фитили. Поэтому испанцы были приняты, как подобает, и четверо из них пали при этом нападении. Мы превосходили их числом, и их капитан в полном порядке увел их обратно в ров. Там они и залегли, так как их задача заключалась только в том, чтобы задержать нас и дать возможность большому отряду отрезать нам путь.

Мы были слишком малочисленны, для того чтобы выбить их с позиции, но когда начало рассветать, а они все еще не хотели выступить, то капитан подошел к ним с белым платком и с барабанщиком и закричал им по-итальянски (он немного освоил этот язык, побывав в Италии), что он желает господам кастильцам доброго утра и что если между ними найдется офицер с каплей чести, то пусть он станет лицом к лицу с капитаном, который желает скрестить с ним шпагу. Он дает свое слово в залог того, что его люди будут безучастными зрителями поединка, каков бы ни был его исход. Тогда из рва раздались два выстрела; и пули пролетели, едва не задев бедного мейстера. Мы закричали ему, чтобы он поберег свою жизнь, но он не обратил на это никакого внимания и крикнул испанцам, что они такие же трусы и убийцы, как и их король.

Между тем уже совершенно рассвело. Мы слышали во рву горячий спор, и когда Аллертсон хотел уже вернуться, на луг выскочил один офицер и воскликнул: «Оставайся на месте, хвастун, и вынимай свою шпагу!»

Тогда капитан вытащил свою бресчианскую рапиру, поклонился противнику, как перед фехтованием, согнул шпагу и скрестил ее со шпагой кастильца. Это был худощавый человек высокого роста, с надменной осанкой и, как скоро оказалось, опасный противник. Он, как вихрь, носился вокруг капитана, выделывая прыжки, нанося удары, но Аллертсон оставался спокоен и ограничивался сначала искусными отражениями, затем он сделал выпад великолепной квартой; когда противник отразил ее, он продолжал терцой, а за ней, когда и это было отпарировано, он сделал с быстротой молнии вторую боковую, как это умеет делать только один он. Кастилец упал на колени: бресчианка пробила ему легкие. Он умер почти мгновенно.

Едва он упал на траву, как испанцы снова атаковали нас, однако мы их отбили и захватили труп офицера. Я никогда еще не видел капитана таким веселым и гордым, как в этот час. Вы, юнкер фон Вармонд, легко угадаете причину этого. Теперь он с честью провел свою методу в настоящем и законном поединке, с достойным противником; он сказал мне, что это самое счастливое утро в его жизни, и приказал обойти ров и атаковать неприятеля с фланга. Но едва мы начали движение, как на нас двинулся ожидаемый испанцами отряд из Лейдендорфа. Далеко разносились их громкие клики «Сант-Яго!», и в то же время из рва поднялись наши прежние враги и бросились на нас. Аллертсон устремился им навстречу, но не добежал до них. Ах, господа, я никогда не забуду этого! Пуля уложила его на землю около меня. Она попала ему прямо в сердце, он успел только крикнуть: «Помните о мальчике!» – и затем вытянулся во всю длину своего огромного тела и скончался. Мы хотели унести его с собой, но перевес сил давил нас, и нам стоило большого труда отступить в порядке до резервов юнкера фон Вармонда. Далее испанцы не решились идти. Вот – мы. Труп кастильца лежит в башне у Гогенротских ворот. Вот бумаги, которые мы нашли в куртке убитого, а вот это его кольцо; на нем печать с гербом.

Питер ван дер Верфф взял в руки бумажник испанца, пересмотрел бумаги и сказал:

– Его имя было дон Люис д'Авила.

Он ничего не сказал больше, так как его жена заметила высунувшуюся из окна комнаты голову Хенрики и в испуге громко закричала ей:

– Фрейлейн, ради Бога, фрейлейн, что вы делаете!

XX

Мария очень обеспокоилась за Хенрику, но та приветствовала ее особенно радостно и на ее кроткие упреки отвечала уверениями, что это утро принесло ей пользу. Провидение справедливо, утверждала девушка, и если правда, что уверенность больного в своем выздоровлении помогает врачу, то доктору Бонтиусу будет легко справиться с нею. Убитый кастилец – не кто иной, как тот негодяй, что принес столько горя ее сестре Анне. Мария оставила девушку, удивленная, но совершенно успокоенная, и отправилась к мужу сообщить ему о состоянии здоровья Хенрики и о том, в каких отношениях к ней и ее сестре, по-видимому, был убитый Аллертсоном испанский офицер. Питер выслушал ее с видимым нетерпением, и, когда Варвара принесла ему свежесплоенные брыжи, он прервал Марию на середине рассказа и, подавая ей бумажник убитого, сказал:

– Ну, пусть она сама убедится в этом, а сегодня вечером возврати мне этот бумажник. Я вряд ли вернусь к обеду. Может быть, в течение дня ты еще увидишь вдову бедного Аллертсона.

– Непременно! – ответила она с жаром. – А кого вы назначите на его место?

– Это уж решит принц.

– А подумали ли вы уже о средствах сохранить беспрепятственное сообщение с Дельфтом?

– Ты думаешь о твоей матери?

– Не только об этом. На юг лежит и Роттердам. От Гарлема и Амстердама, то есть с севера, нам нечего ждать помощи, потому что там все в испанских руках.

– Я дам тебе место в военном совете. Откуда у тебя такие познания?

– Всякий составляет себе собственное мнение, и разве не естественно, что я смотрю на будущее не как слепая, а как зрячая? Воспользовались ли английскими отрядами для того, чтобы обезопасить работы на старом канале? Это также важный пункт!

Питер с удивлением взглянул в лицо молодой женщины; его охватило то неудовольствие, которое испытывает неуверенный писец, когда ему через плечо смотрит непосвященный. Она указала ему на большой и чреватый непредсказуемыми последствиями просчет, и так как он не хотел оправдываться перед ней и, может быть, даже сомневался в удачном исходе своей защиты, то он ничего не отвечал и, сказав только: «Это уж дело мужчин! До вечера!» – прошел мимо нее и Варвары к дверям.

Мария сама не понимала, что с ней произошло, но он не успел еще положить руки на ручку двери, как она уже собралась с духом и крикнула ему вслед:

– Ты хочешь уйти так, Питер? Разве это справедливо? Вспомни, что ты обещал мне, возвратившись из путешествия к принцу?

– Да, знаю, знаю! – возразил он нетерпеливо. – Нельзя служить двум господам, и в эти дни я прошу тебя не мешать мне вопросами и не вмешиваться в такие вещи, которые тебя совсем не касаются. Предоставь мне руководить делами города; тебе остаются больная, дети, бедные, ну и удовольствуйся этим!

Не дожидаясь ее ответа, он вышел из комнаты, а она неподвижно смотрела ему вслед.

Несколько минут Варвара молча и озабоченно наблюдала за нею. Потом она сделала вид, что занялась бумагами на письменном столе брата и сказала, как бы разговаривая сама с собой, но в то же время слегка повернувшись к невестке:

– Плохие времена! Пусть возблагодарит Господа Бога всякий, кого не одолевают такие заботы, какие выпали на долю Питера. Ведь он несет за все ответственность, а с гирями на ногах не пропляшет ни один ветреник. Ни у кого нет такого благородного сердца, и никто не может думать честнее, чем он. Как восхвалял его предусмотрительность ярмарочный люд! Лоцмана можно оценить только во время бури, а Питер всегда был на высоте положения, когда дело обстояло особенно плохо. Он знает, куда ведет, но последние недели состарили его на целый год. Мы должны быть во многом снисходительны к нему, так мне кажется.

Мария опустила голову, а Варвара вышла из комнаты и, возвратившись через несколько минут, сказала ей умоляющим голосом:

– Ты плохо выглядишь, дитя, пойди-ка и ляг в постель. Час сна приносит больше пользы, чем три обеда. В твоем возрасте не проходит даром такая бессонная ночь, как сегодня. Солнце так ярко светит, я спустила занавеси на окнах и приготовила твою постель. Будь умницей и пойдем со мною.

С последними словами она схватила за руку невестку и увлекла ее за собой. Мария не сопротивлялась, и хотя ее глаза не были сухи, когда она осталась одна, но скоро сон одолел ее. Подкрепившись и переодевшись в темное платье, она отправилась перед обедом на квартиру капитана. На сердце у нее было тяжело, и снова ею овладевала жалость к самой себе и к своей участи.

Вдова Аллертсона, Ева, тихая, скромная женщина, не вышла к ней. Она сидела одиноко в своей комнате и плакала, но Мария встретилась у нее в доме с музыкантом Вильгельмом, который участливо разговаривал с сыном своего покойного друга и обещал взять его к себе и сделать из него славного музыканта.

Бургомистерша передала вдове просьбу позволить ей прийти на следующий день и вместе с музыкантом вышла на улицу. Повсюду стояли группы горожан, подмастерьев и женщин; разговор шел о только что совершившемся и еще грозящем бедствии. Пока Мария рассказывала музыканту о том, кто был убитый кастилец, и о том, что Хенрика желает поговорить с ним, Вильгельмом, как только это будет возможно, ее несколько раз прерывали: то проходили мимо них добровольцы и городские отряды, которые должны были сменять караулы на башнях и на стенах, то преграждала путь артиллерия. Ожидание ли грядущих событий, или дробь барабанов и звуки труб действовали так сильно на ее спутника, но только он все время хватался за голову, и она должна была просить его умерить свой шаг. Точно так же было что-то чуждое, сдавленное в его голосе, когда он рассказал по ее просьбе, что испанцы вошли на кораблях по Амстелю, Дрехту и Бразскому озеру в Рейн и высадились около Лейдендорфа.

Рассказ был прерван конным вестником, одетым в цвета принца, за которым бежали не только дети, но и взрослые любопытные, желавшие в одно время с ним добраться до ратуши. Как только толпа пронеслась мимо, Мария продолжала засыпать своего спутника вопросами. Военная тревога, доносящаяся издали стрельба, пестрые одежды солдат, которые мелькали повсюду вместо более темных платьев горожан, сообщали и ей беспокойство и волнение, а то, что она узнавала от Вильгельма, нисколько не меняло этого настроения. Главная сила испанцев находилась на пути к Гааге. Окружение города уже начиналось, но вряд ли оно могло удаться неприятелю, так как на английские резервы, защищавшие новые шанцы у Валькенбурга, деревню Альфен и Гудаский шлюз, можно было положиться совершенно. Вильгельм сам видел британских солдат, их полковника Честера и капитана Дженсфорта; он очень хвалил их превосходное вооружение и завидную подготовленность.

Перед своим домом Мария хотела проститься со своим спутником, но тот умолял ее позволить ему сейчас же поговорить с Хенрикой; его с трудом удалось убедить повременить, пока этого не разрешит врач.

За столом Адриан, который, пользуясь отсутствием отца, давал довольно много воли своему языку, рассказывал обо всем виденном лично, передавал известия и слухи, которые он подцепил в школе и на улице, и болтливость его находила немалую поддержку в живых вопросах матери.

Беспокойство бургомистерши все увеличивалось. Ярко вспыхнуло в ее душе воодушевление в защиту свободы, жертвами которой пали самые дорогие из близких ей людей, и страстное возмущение против притеснителей ее страны наполняло грудь. В обыденной жизни нежная, девственно углубленная в себя, неспособная ни на какое резкое и громкое выражение чувств, эта женщина теперь была бы в состоянии спешить на вал, чтобы вместе с мужчинами бороться с врагами, как это сделала в Гарлеме Кенау Хасселэр.

Оскорбленная гордость и все, что час тому назад сжимало ее сердце, теперь отступило на задний план перед тревогой за дело соотечественников. Она пошла к Хенрике, а когда наступил вечер, села около лампы, намереваясь написать своей матери: она совершенно запустила переписку с ней с того времени, как приняла в свой дом больную, – а сообщение с Дельфтом могло прекратиться в самом ближайшем будущем.

Написав и перечитав написанное, она осталась довольна и им, и самой собою; письмо дышало твердой уверенностью в победе и ясно и просто выражало ее самоотверженную готовность перенести даже самое трудное и тяжелое.

Варвара уже удалилась на покой, когда, наконец, вернулся Питер. Он был так утомлен, что едва прикоснулся к приготовленному ужину. Поднося ко рту еду, он подтвердил Марии то, что она уже слышала от музыканта, был кроток и ласков, но вид его огорчал ее, так как воскрешал в ее памяти слова Варвары о тяжести, которую он взвалил на себя. Сегодня в первый раз Мария заметила две глубокие морщины, которые забота провела у него между глазами и ртом; охваченная нежным сочувствием, она подошла к нему сзади, положила обе руки на щеки мужа и поцеловала его в лоб. Он слегка вздрогнул, схватил ее правую руку так сильно, что она хрустнула, поднес к своим губам, а затем закрыл ею себе глаза и держал в этом положении несколько минут.

Наконец он поднялся, пошел впереди нее в спальню, пожелал ей покойной ночи и лег. Когда и она ложилась в постель, он уже тяжело дышал. Сильная усталость быстро одолела его. В эту ночь им обоим досталась в удел только часто прерываемая дремота, и всякий раз, просыпаясь, она слышала его вздохи и стоны. Она не шевелилась, чтобы не прерывать его сна, которого он так желал и в котором так нуждался, и дважды она затаивала дыхание, потому что он начинал говорить сам с собой. Сначала он тихо пожаловался: «Тяжело, слишком тяжело!», – а потом: «Только бы мне вынести!»

Когда на следующее утро Мария проснулась, Питера уже не было в доме: он уже ушел в ратушу. Около полудня он вернулся домой и рассказал, что испанцы взяли Гаагу, и были с торжеством встречены гнусными прислужниками короля. Благомыслящие горожане и гёзы, к счастью, нашли время выбраться в Дельфт, так как у Гестбурга смелый Николас Руиххавер на некоторое время задержал неприятелей. Запад еще свободен, а вновь укрепленный и занятый англичанами Валькенбург осадить не так-то легко. На востоке у Альфена, за спиной испанцев, расположились еще другие британские резервы. Бургомистр рассказал все это, не дожидаясь вопросов, но не так свободно и естественно, как в разговоре с мужчинами. Во время своего рассказа он часто смотрел в тарелку и останавливался на полуслове. Как будто ему приходилось делать над собой усилие, рассказывая женщинам, прислуге и детям о таких вещах, о которых он привык говорить только с равными себе. Мария внимательно слушала его, но она скромно сдерживалась и выражала свое сочувствие только ласковыми взглядами и восклицаниями участия, но Варвара смело задавала брату один вопрос за другим.

Обед уже приближался к концу, когда в комнату вошел без доклада юнкер фон Вармонд. Он попросил бургомистра немедленно следовать за ним, так как перед Белыми воротами стоит полковник Честер с частью английских резервов и просит разрешить войти в город. При этом известии Питер с гневом поставил на стол кружку пива, вскочил и пошел за молодым дворянином.

После полудня дом ван дер Верффа был уже полон народу. Явились кумушки потолковать с госпожой Варварой о том, что произошло у Белых ворот. Жена ван Свитена узнала от своего мужа, что англичане при виде испанцев не оказали им ни малейшего сопротивления, сдали прекрасные новые укрепления Валькенбурга и обратились в позорное бегство. От Гарлема неприятель отправился через дюны над Нордвиком, и британцам было бы плевым делом удержать свою сильную позицию.

– Хороша помощь, которую оказывают такие резервы! – воскликнула возмущенная Варвара. – Мужчин королева Елизавета[37]37
  Елизавета I Тюдор (1533-1603) – английская королева с 1558 года. Восстановила англиканскую церковь. Боролась против Испании – основного конкурента Англии в колониальных грабежах; поддерживала всех врагов Филиппа II: французских гугенотов (хоть и воевала с Францией) и восставших нидерландцев, надеясь прибрать Нидерланды к своим рукам.


[Закрыть] удерживает на своем острове для самой себя, а нам посылает баб!

– И при этом это настоящие сыновья Иакова[38]38
  То есть вероломные, способные на любую подлость люди, подобные сыновьям ветхозаветного пророка Иакова, тайно продавшим своего брата Иосифа Прекрасного в египетское рабство (см. «Послесловие» ко II тому).


[Закрыть] и одеваются они, как самые нарядные солдаты! – сказала жена судьи Хемскерка. – Высокие сапоги, куртки из тонкой кожи, пестрые перья на касках и шляпах, большие, широкие панцири, алебарды, которыми можно сразу уложить с полдюжины противников, и все это как новое!

– Вероятно, они не хотели портить свои доспехи, потому-то они, жалкие трусы, и скрылись поскорее в безопасное место, – воскликнула жена настоятеля церкви де Хеса, известная своим злым языком. – А вы, кажется, их близко рассматривали, госпожа Маргрет!

– С ветряной мельницы у ворот! – ответила та. – Парламентер стоял на мосту как раз около нас. Красивый человек на прекрасной лошади. Его сигнальщик сидел так же в седле, и широкое бархатное покрывало его трубы было сплошь вышито красивым узором золотыми нитками и жемчугами. Они очень просились внутрь, но ворота остались закрыты!

– Правильно! – воскликнула госпожа Хемскерк. – Комиссар принца, Бронкхорст, мне нравится. Что ему спрашивать с нас, если королева не оставляет своих капризов и не присылает нам помощи. Я слышала, что он хочет заступиться за Честера и разрешить ему вступление.

– Он-то, может быть, – прибавила жена городского секретаря ван Гоута, – но ваш супруг, госпожа Мария, и мой муж, я говорила с ним по дороге сюда, употребят все усилия, чтобы помешать этому. Оба господина ван дер Доес также придерживаются их мнения; таким образом, комиссар, может быть, окажется в меньшинстве.